I
Однажды
в мглу осеннюю,
Когда
в Париже вывески
Грохочут
на ветру,
Когда
жаровни круглые
На
перекрестках сумрачных
Чадят-дымят
каштанами,
Алея
сквозь глазки, –
В
кавказском ресторанчике,
«Царь-пушка»
по прозванию,
Сошлись
за круглым столиком
Чернильные
закройщики,
Три
журналиста старые –
Козлов,
Попов и Львов...
И
после пятой рюмочки
Рассейско-рижской
водочки
Вдруг
выплыл из угла, –
Из-за
карниза хмурого,
Из-за
корявой вешалки,
Из
сумеречной мглы –
На
новый лад построенный,
Взъерошенный,
непрошеный
Некрасовский
вопрос:
Кому-де
в эмиграции,
В
цыганской пестрой нации
Живется
хорошо?
Козлов
сказал: «Наборщику»,
Попов
решил: «Конторщику»,
А
Львов, икнувши в бороду,
Отрезал:
«Никому».
Опять
прошлись по рюмочке
И
осадили килькою,
Эстонской
острой рыбкою,
Пшеничный
полугар.
Козлов,
катая шарики
Из
мякиша парижского,
Вздохнул
и проронил:
«А
все-таки, друзья мои,
Ужели
в эмиграции
Не
сможем мы найти
Не
то чтобы счастливого,
Но
бодрого и цепкого
Живого
земляка?
На
то мы и газетчики, –
Давайте-ка
прощупаем
Все
пульсы, так сказать...
Пойдем
в часы свободные
По
шпалам по некрасовским,
По
внепартийной линии,
По
рельсам бытовым...»
Попов,
без темперамента,
Как
вобла хладнокровная,
Взглянул
на потолок:
«Ну
что ж, давай прощупаем.
С
анкетами-расспросами
Мы
ходим к знаменитостям
Всех
цехов и сортов –
К
махровым кинобарышням,
К ученым
и растратчикам,
К
писателям, издателям,
К
боксерам и раджам.
Пожалуй,
дело ладное
По
кругу эмигрантскому
Пройтись
с карандашом...»
А
Львов пессимистически
Потыкал
в кильку спичкою,
Очки
почистил замшею
И,
наконец, изрек:
«Искать
Жар-Птицу в погребе
Занятие
бесплодное, –
Но
что же, за компанию
Пойду
и я на лов...»
Козлов
мигнул хозяину –
Сейчас,
мол, кончим, батенька.
Уж
полоса железная
До
половины с грохотом
Спустилася
на дверь...
«С
чего начнем, приятели?» –
Спросил
Козлов задумчиво.
«С
наборщика, с конторщика,
Пожалуй,
на модель?»
«Давайте,
други милые,
Начнем
хоть с маляров.
Профессия
свободная,
Веселая,
доходная...» –
Промолвил
Львов с усмешкою
И
зонтик свой встряхнул.
Пошли
ночною улицей,
Сутулые
и хмурые,
И
мигом распрощалися
У
бара на углу...
II
В
ро-де-шоссе замызганном,
В
пустой квартире старенькой
Стоял
на шаткой лестнице
Маляр
Фаддей Созонтович,
Посвистывал,
покрякивал
И
потолок белил...
Вдруг
стук в окошко с улицы.
С
панели, встав на цыпочки,
Любезно
машет ручкою
Знакомый
журналист:
«На
пять минут, позволите,
Зайдем
к вам поболтать?»
Вошли
втроем приятели,
У
се лися с опаскою
На
ящик перевернутый...
Маляр
слезает с лестницы:
«В
чем дело, господа?»
Перемигнулись,
хмыкнули, –
И с
благородной грацией
Козлов
заводит речь:
«Да
вот, Фаддей Созонтович,
Решили
мы с коллегами
Обследовать
по малости
Наш
эмигрантский быт...
Решили
мы, душа моя,
Начать
с малярной братии, –
Труд
легкий, дело нужное,
Ремонты
да построечки, –
В
жилище человеческом
Без
вас не обойтись.
Знай
крась, бели, посвистывай,
Покуривай,
поглядывай, –
Так
вот, мой дорогой?..»
Маляр,
надвинул на ухо
Бумажный
свой колпак,
Передником
закапанным
Стер
пот с лица усталого
И
сел, скрестивши туфельки,
Как
турок, на паркет.
«Да,
ремесло занятное...
Хотя
я по профессии
Приват-доцент
ботаники, –
Белилами-обоями
Души
не накормлю,
Но
чрево, не пожалуюсь,
Малярной
кистью мягкою
Лет
пять питал-поил.
Да
вот теперь заминочка,
Работа
с перебоями, –
Три
дня свистишь-работаешь,
А
два-три дня – ау!
Мы
люди контрабандные,
На
новых на построечках
Не
очень разгуляешься, –
Нецеховому
мастеру
Заказаны
пути...
Вся
наша горе-практика
У
эмигрантской братии:
Обмолодишь
переднюю
В
рассрочку иль в кредит,
Обойными
остатками
Оклеишь
спальню тесную
И в
виде приложения
Диванчик
перебьешь...
Иной
клиент ругается, –
Свои
дерут-де дорого,
Да
по фасону русскому
Начнут
и вдруг... запьют...
Не
без того, голубчики, –
Одна
стена оклеена,
Другая
вся ободрана,
Как
лошадиный труп...
Да
вот душа малярная
Ремонта
тоже требует, –
Посердятся,
полаются,
Но
в общем – ничего-с.
К
чужим со злости сунутся, –
Чужие
хлеще нас.
Покрутятся,
повертятся
И
вновь зовут своих...
А
нынче то ли с кризиса,
Иль
там по вдохновению
Все
эмигранты, дьяволы,
Манеру
завели:
Сын
красит дверь столовую,
Мать
мажет кухню охрою,
А
сам папаша в фартуке
Крахмалит
кистью пухлою
Обои
на полу...
Вот
тут и заработаешь!»
Приват-доцент
ботаники
Швырнул
в камин окурочек
И,
вздернув брюки мятые,
На
лестницу полез.
«А
я вот незадачливый, –
Сказал
Попов сконфуженно, –
Хотел
оклеить спаленку,
И
вышло блеманже...
Зайдите
в понедельничек, –
Столкуемся-сторгуемся».
«Угу!»
– ответил с лестницы
Нахмуренный
доцент.
III
К
почтенной русской пифии
Варваре
Теософенко,
Как
ситцем на прилавочке,
Торгующей
судьбой, –
Ввалились
ранним утречком
Три
пациента странные:
Какой
они профессии,
Какого
рода-звания –
Сам
бес не разберет...
Как
тыква перезрелая,
К
ним подкатила радостно
Орловской
корпуленции
Сырая
госпожа.
«Прошу.
Озябли, голуби?
Кто
первый – в ту каморочку,
А
вы вот здесь покудова
Приткнитесь
на диванчике, –
Газетки
на столе...»
Но
Львов сказал решительно:
«Мы
все втроем, сударыня, –
А
за сеанс мы вскладчину
По
таксе вам внесем».
«Втроем?
Да как же, батюшка,
Судьба
у всех, чай, разная?
Как
сразу трем гадать?»
Но
даму успокоили:
«Мы,
милая, писатели,
Мы
сами предсказатели,
Поди,
не хуже вас...
А
вы уж нам по совести
Свою
судьбу счастливую
Раскройте
поскорей...
Ведь
вы как доктор, матушка,
Ведь
к вам все ущемленные
Приходят
за рецептами,
А
сам-то доктор, думаем,
Ведь
должен быть здоров?..»
* * *
Насупилась
красавица,
С
досадой прочь отбросила
Колоду
карт набухшую
И
тихо говорит:
«Глумитесь,
что ли, соколы?
Да
нет, глаза-то добрые,
Участливые,
русские
У
всех у трех глаза...
Не
с радости гадаю я,
А,
сами понимаете,
И
заяц станет знахарем,
Коль
нечего жевать...
Не
жалуюсь, голубчики,
Клевала
я по зернышку
И
утешала каждого
Широкою
рукой.
Кабы
судьба треклятая
Хоть
хвостик бы оставила
От
всей моей от щедрости, –
Ни
одного несчастного
Средь
нас бы не нашлось...
Эх,
сколько горя горького,
Бескрайнего,
бездонного
В
каморку эту тесную
Текло,
лилось рекой!
Ведь
я же тоже, милые,
Не
истукан бесчувственный,
Не
янычар с кинжалищем,
А
русский человек.
Да
вот теперь и тюкнуло:
Клиенты
все посхлынули...
Поди,
не верят более
Ни
картам, ни судьбе.
Да
и с деньгами, яхонты,
Все
нынче подтянулися:
Уж
лучше съесть две порции
Монмартрского
борща,
Чем
зря с судьбой заигрывать, –
Доить
ежа в мешке...
Вот
и сижу счастливая, –
Вяжу
жилеты теплые,
Да
по домам окраинным
Знакомым
разношу...
Кому-нибудь
понадоблюсь, –
Свяжу
в кредит, родимые,
Хоть
тридцать лет носи!..
* * *
Приятели
почтительно
Гадалке
поклонилися,
Сверх
таксы расплатилися,
Вздохнули
и ушли.
IV
Час
от Парижа – много ли?
Но
тишь в полях безмерная,
Вокруг
усадьбы крохотной
Крутым
кольцом стена.
Каштаны
оголенные
Мотаются-качаются,
Луна,
бельмо печальное,
Над
кровлей ворожит...
А
из окна вдоль дворика
Желтеет
свет полоскою.
Тепло
в столовой низенькой,
Храпят-стучат
часы.
Приятели-анкетчики
Пьют
чай с вареньем яблочным
У
круглого стола
И
слушают задумчиво,
Как
голосит комариком
Пузатый
самовар.
Их
добрая знакомая,
Дородная
хозяюшка
Агафья
Тимофеевна,
Шестое
выдув блюдечко,
Ладонью
губки вытерла
И
начала доклад:
«Что
вам сказать, затейщики?
Живу-дышу,
не жалуюсь,
Мои
испанки-курочки,
Могу
сказать, не хвастаясь,
Известны
всем вокруг.
Пером,
как уголь, черные,
Дородны,
как боярыни,
Штаны
на ножках – с муфтою, –
Не куры,
а орлы...
И
яйца, что гусиные, –
Чуть
наберу лукошечко,
Не
донесешь до станции:
С
руками оторвут.
Но,
как раба последняя,
Весь
день-деньской я в хлопотах.
С
зарей помет выскребывай,
Курятник
подметай,
Да
тачку при из лавочки
С
пшеном иль кукурузою, –
Едят
мои испаночки,
Как
батальон солдат...
Все,
почитай, что выручу,
Они
же сами слопают,
А я
с моей племянницей
Остаточки
жую.
Ни
именин, ни праздников,
Среда
ли, воскресение,
Одним
лишь руки заняты,
Одним
башка затуркана:
Корми,
лечи и чисть.
А
летом... сверх пропорции
Другие
удовольствия, –
То
вдруг подроют сеточку,
Здоровые
ведь, бестии! –
И
шасть к соседу в сад...
Летишь,
скликаешь, мечешься,
За
все, что смято-склевано
Свои
яички кровные
Неси
соседу в дань...
А
ястреба? А коршуны?
А
крысы с ближней мельницы?
Повадились,
проклятые,
Прорыли
ход под сеткою
И
задушили, аспиды,
Четырнадцать
цыплят...»
* * *
Агафья
Тимофеевна
Седьмое
блюдце налила,
Подула
и отставила,
И
кротко говорит:
«В
усадьбе этой, милые,
Конечно,
есть счастливые,
Да
только уж не я...»
«А
кто?» – привстав над креслицем,
Спросил
Козлов стремительно.
«Да
куры, куры, батюшка!
Живут
в тепле и сытости,
Без
горя и забот...
Не
я ль при них поденщица?
Не
я ль при них уборщица?
А
им, вальяжным барыням,
Всего
лишь и хлопот –
Знай
с петухом амурничай
Да
яйца от безделия
По
всем углам неси...»
* * *
Три
друга рассмеялися,
И в
старом самоварчике
Три
рожи добродушные
Широко
расплылись.
V
Козлов
сидел с коллегами
У
милой Веры Павловны –
У
тетушки своей,
И
слушал, как расписывал
Приехавший
из Африки
Российский
эскулап
Житье
свое гвинейское,
Похожее
на взмыленный,
Бенгальско-экзотический
Благополучный
фильм.
«Да-с...
Земство наше черное,
Дремучее,
просторное,
Не
то что здешний быт.
Я
тачку эмигрантскую
В
Европе бросил к лешему, –
В
просторах вольной Африки
Врач
– первый человек...
Как
шаха, на носилочках
Внесут
в село гвинейское,
Навстречу
население
Гремит
в жестянки ржавые,
Трясет
задами в ракушках,
Приветствует
врача...
Вождь
лучшую мне хижину
Отводит
средь селения,
Подносит
в дар мне идола
С
огромнейшим пупком,
«Бой»
тащит фрукты, курочку
И
столик раскладной...
Поешь,
покуришь вволюшку –
Страж
в очередь покорную
Для
оспопрививания
Сгоняет
весь народ.
Мой
фельдшер – вакса черная,
Как
колдуну заправскому,
Подносит
мне почтительно
Всю
огненную снасть...
Объедешь
всю епархию,
В
поселок свой воротишься, –
Ложись
в гамак под пальмою
И
виски дуй со льдом.
То
в шахматы с учителем
Под
баобабом срежешься,
То
в теннис перекинешься
От
скуки сам с собой...
Иль
на охоту с неграми
В
ночную пору тронешься, –
Осветят
глушь прожектором, –
Пали
в любые встречные
Горящие
глаза.
Домой
придешь с трофеями:
Пантера,
рысь ушастая...
И
камушком завалишься
Под
полог на кровать.
А
утром после душика
Закажешь
завтрак повару,
Для
аппетита сделаешь
Турне
велосипедное, –
Удав-подлец
с тропиночки
Прочь
в заросли ползет,
В
ветвях мартышки щелкают,
Да
бабочки гигантские
Трепещут
над рулем...
Вернешься
свежий, встрепанный,
Пойдешь
в амбулаторию:
Волчанка,
грыжа, зобики,
Слоновая
болезнь...»
* * *
«Не
служба, а варение,
Так,
стало быть, вы счастливы?» –
Спросила
Вера Павловна,
Козлову
подмигнув.
Врач
ухнул рюмку в чашечку
И
стрелку перевел:
«Как
вам сказать, сударыня...
В
подводном царстве сказочном
Был
счастлив ли Садко?
Без
русского без берега
Какое,
к черту, счастие!
Все
дальше он, все мглистее, –
О
чем тут говорить...
Как
сыч в лесу таинственном
Один
я там торчу, –
За
два-три года в Африке
Лишь
раз от попугая я
Добился
русских слов...»
Врач
посмотрел на чашечку
И,
морщась, выдул ром.
VI
От
массажистки Галкиной
Пришло
к друзьям послание:
На
именины в пятницу
Зовет
к себе в отель...
Под
небо в лифте въехали
И в
номер постучалися,
«Войдите!»
– хрипло пискнула
За
дверью именинница.
Встряхнулись
и вошли...
Но
что за наваждение!
На
столике бутылочки
Совсем
не именинные, –
Аптечный
арсенал.
А
на кровати Галкина, –
Спиною
кверху, бедная, –
Под
пледом жмется-корчится,
Как
рыба на песке...
«Ах,
Господи! Ах, Боже мой!
Всем
пневматички тиснула,
Лишь
вас забыла, светики,
Вчера
предупредить...»
«Что
с вами, драгоценная?» –
Спросил
Попов с участием,
А
сам дышать старается
В
перчатку через нос.
«Обычная
история...
Как
мяч футбольный – бешеный,
Гоняю
я по городу
С
трамвая на трамвай.
Клиенты
все капризные,
Чуть
опоздаешь – куксятся,
Летишь
по расписанию,
В
манто с собачьим котиком
На
липовом пуху...
Говядину
клиентскую
Взбиваешь,
давишь, тискаешь, –
Мясник,
не то что девушка,
Вспотел
бы десять раз.
Ну,
вот я и упарилась,
Да
у трамвая, потную,
Продуло
до печеночки,
До
самого нутра...
Вот
я теперь и праздную».
Не
солоно хлебавшие,
Приятели
откланялись,
Но
Галкина хрипит:
«Куда,
куда ж, голубчики?
Постойте-ка
минуточку!
Моя
соседка Аннушка
Поставила
мне баночки
И
позабыла снять, –
По
телефону вызвали
На
экстренную практику
Ее
вместо меня.
Снимите
банки, милые,
Нет
сил моих терпеть!»
* * *
Что
делать? Не откажешься...
Козлов
шагнул решительно,
Приподнимая
плед:
Вдоль
всей спины гирляндою
Под
банками глазастыми
Надулись
фиги сизые,
Опарою
торчат...
Чуть
дернул, – так и взвизгнула,
Брыкнув
ногою, Галкина:
«С
ума сошли вы?! Черт!
Вы
с мясом банки вырвете,
Противный
человек...»
Попов
к дверям попятился
И дезертиром
выкатил
Скорее
в коридор.
Львов
отстранил приятеля,
Внимательно-старательно,
Чуть
вбок склоняя баночки, –
Края
так и зачмокали, –
Все
до одной их снял.
И
вазелином вымазал
Всю
спину именинницы –
Багровую,
лиловую,
Как
зебра, полосатую,
Горячую,
как печь...
* * *
Друзья
спускались с лестницы.
«Еще
одна счастливая...» –
Шепнул
в кашне мохнатое
Нахохлившийся
Львов.
VII
В
воскресный день сиреневый
По
уговору общему
Вонзились
три приятеля
В
шоферский кабачок...
Француз
– хозяин розовый
Над
стойкою свинцовою
Пашою
восседал.
Веселою
палитрою
Бурда
аперитивная
Пестрела
со стены.
И в
уголке за столиком
За
низенькою ширмою
В
пальтишках буро-фирменных
Гудела
по-шмелиному
Шоферская
компания –
Лихие
землячки.
Взлетали
руки крепкие
И
светлым пивом чокались,
Переливались
хриплые,
Обветренные
улицей,
Бензином
прокопченные,
Бронхитами
подбитые,
Глухие
голоса:
«Дай,
Васька, лапу... Умница!
Тебе,
шуту усатому,
Бандиту
конопатому,
Сегодня
повезло!
За
Ваську! Ишь, как жмурится...
Счастливец...
Эк, ведь клюнуло!
И
пенсии не надобно, –
Как
у Христа за пазухой
Теперь
ты будешь жить».
* * *
Ушли
гурьбой, понурые.
Один
за дальним столиком
Склонился
над тарелкою
Виновник
торжества.
Друзья
к нему пробралися,
Подсели,
познакомились,
За
ручку потряслись.
«Вот,
– говорят, – голубушка,
Себя
по доброй воле мы
Загнали
в лабиринт:
По
линии некрасовской
Мы
ищем в эмиграции
Счастливых
земляков, –
А
тут судьба попутная
Вдруг
нанесла на вас...
Случайно
мы подслушали
По
вашему по адресу
Волшебные
слова...
Так
в чем же ваше счастие,
Василий...
как по батюшке,
Извольте
подсказать?»
* * *
Чуть
жареной картошкою
Не
подавился со смеху
Опешивший
шофер:
«Я
– Павел Спиридонович,
А
Васька, вот он, бестия,
Счастливый
ваш сюжет...»
Он
вынул из-за пазухи
Мохнатого,
усатого
Котенка-шалуна.
«Сегодня
перед завтраком
В
лесу Булонском пасмурном,
Порожняком
слоняючись,
Его
я подобрал.
Кричал,
чудак, под деревом, –
Пришлось
усыновить...
Свезу
к жене в подарочек!
Пока
я езжу-рыскаю
И
счастье трехфранковое
По
городу ловлю, –
Весь
день-деньской в отельчике
Сидит
жена у столика
Казанской
сиротой.
И
пришивает дратвою
Котам-бульдогам
бархатным
Стеклянные
глаза...
С
котенком будет легче ей,
Ведь
он, подлец, живой.
Хозяин
наш не каторжный, –
Уж
попрошу, покланяюсь,
Пожалуй,
разрешит...
Как
ваше мненье, Васенька?»
* * *
Чихнул
в ответ котеночек
И
тронул лапкой жесткое,
Парижской
мглой дубленное
Шоферское
лицо.
VIII
Портной
Арон Давыдович
Сидел
за голой стойкою
И
мял в руках задумчиво
Потертые
штаны...
То
вскинет их скептически,
На
свет посмотрит, сморщится,
То
с миной безнадежности
Двумя
худыми пальцами
Откинет
вверх очки...
Вдруг
колокольчик бронзовый
Визгливо-истерически
Над
дверью зазвенел.
Со
сверточком под мышкою
В
салончик тускло-кремовый
Приплелся
из редакции
Клиент
знакомый Львов.
Принес
пальто в починочку, –
Подкладка
сбоку лопнула:
Она
ведь не двужильная,
Не
век ей шов держать...
«Ну,
как вы поживаете?» –
Спросил
упавшим голосом,
Усевшись,
журналист.
* * *
«Такое
проживание, –
Сказал
Арон Давыдович,
Встряхнув
пальтишко старое, –
Что
лучше и не жить...
Где
эти сумасшедшие,
Что
из моей материи
По
мерке платье новое
Заказывали
мне?
За
месяц хоть бы кто-нибудь
Хоть
самые паршивые,
Дешевые-триковые
Мне
брюки б заказал!
Шью
двадцать лет, как каторжный,
Имею
вкус и линию,
И
вдруг теперь починщиком
Из
первых скрипок стал...
Как
до войны в Житомире,
В П а р и ж е, – понимаете!
Одними
переделками
Оправдываю
хлеб...
Двух
мастеров, – подумайте,
Не
мастера, а золото, –
Пришлось
с сердечным скрежетом
Во
вторник рассчитать...
Что
это за история?
Где
франты? Где все модники?
Куда
девать материю?
Портной
я или нет?
Вы
там в газетах пишете
Про
кризисы, про мизисы, –
Читал
и перечитывал, –
Аж
вспухла голова!
Америка
в истерике,
Германия
и Англия
Донашивают
старое
И
штопают бюджет...
Где
главные закройщики?
И в
чем подкладки кризиса?
Как
по фасону новому
Перекроить
все старое?
Весь
мир трещит по швам!»
* * *
«Вот
вам для иллюстрации:
Студент
мне брюки старые
Принес
перевернуть, –
Какой-то
добрый родственник
С
попутчиком из Латвии
Прислал
ему в презент.
Материя
английская, –
Пускай
доносит юноша,
Студент
ведь не маркиз...
Ушел.
Я брюки вывернул,
Взглянул
на них внимательно:
Уже п е р е л и ц о в а н о!
Хорошенькая
жизнь...»
* * *
Скрестил
Арон Давыдович
Худые
пальцы медленно
И
вкось на Львова хмурого
Взглянул
из-под очков.
IX
«Что,
батенька, вы сумрачны?» –
Спросил
Козлов с участием,
Столкнувшись
в русской лавочке
С
сугубо озабоченным
Дантистом-земляком.
«Ведь
ваше дело прочное, –
Пускай
хоть сорок кризисов,
Но,
если зуб замучает
И
вздует щеку дынею, –
Продашь
штаны последние
И в
клинику ближайшую
Галопом
побежишь...»
* * *
«Не
в этом дело, душечка, –
Дантист
ответил горестно. –
Заела
окончательно
Меня
зубрежка подлая, –
Ни
памяти, ни сил.
Извольте-ка,
почтеннейший,
Все
города французские
С
названьем департаментов
Запомнить
наизусть...
А
реки, а колонии?
А
физика паршивая?
А
алгебра проклятая?
А
чертовый диктант?..
Легко
ли?.. Вы подумайте, –
Ведь
мне за пятьдесят».
* * *
Как
на ворота новые
Глядит
в недоумении
Баран
остановившийся,
Так
на дантиста кислого
Уставился
Козлов.
Не
впал ли врач в младенчество?
Как
будто преждевременно...
Иль
клепки расшаталися
От
переутомления, –
Одна
с другою спутались
И
прыгают козлом...
* * *
«Ужель
не понимаете? –
Сказал
дантист с досадою. –
Не
всю же жизнь поденщиком
Я
во французской клинике
Обязан
зубы драть...
Для
прав, уж третий месяц я
С
племянницей-студенткою
Готовлюсь
на бошо.
Ух,
строгая племянница!
Инспектор
гимназический,
Мучитель
мой стариннейший,
Младенец
перед ней...
–
Ведь вы ж не мальчик, дяденька, –
Уроки
задает.
Диктовка
ли французская,
Уж
ни одной ошибочки
Она
мне не простит, –
А у
меня их, знаете,
Как
на собаке блох...
Зубрю,
потею, мучаюсь,
Сижу
над хронологией, –
Перед
уроком выдолблю,
Отвечу
ей «на ять», –
А
через день все вылетит,
Как
дым, из головы...
Видали
вы, любезнейший,
Как
жук ползет вдоль прутика?
До
верхней точки тянется,
В
траву свернется кубарем –
И
снова начинай!»
* * *
Козлов
халву рассматривал,
Чесал
перстом под шляпою
И
думал, морща нос:
–
Ох, быт наш фантастический,
Цыганский,
жюлеверновский,
Ногами
кверху вздыбленный
Наш
эмигрантский быт...
Ведь
если б мне, газетчику,
Не
приведи Ты, Господи,
Для
ради прав писательских
Пришлось
сдавать бошо, –
Простое
уравнение
С
двумя лишь неизвестными
Ей-богу
б не решил!
X
В
редакцию за справками
Пришла
душа потертая:
Субъект
с глазами горлинки,
С
бородкой русым штопором,
С
продрогшим красным носиком, –
Смесь
институтки с Гаршиным,
На
каблуках расплюснутых,
В
брезентовом пальто...
Стал
в очередь в простеночке
И
на пустую вешалку
Лирически-стоически
Уставился,
как карп.
* * *
«Вот
кандидат в счастливые, –
Шепнул
Попов приятелям. –
Давайте
побеседуем
С
ним где-нибудь в чуланчике, –
Ведь
все-таки – улов...»
«А
чем он занимается?» –
Спросил
Козлов скептически.
«Изобретатель,
душечка, –
А
проще – птица Божия,
Попавшая
в силки...»
* * *
Под
кипами газетными,
Торчащими
вдоль полочек
От
пят до потолка,
Присела
личность кроткая,
Потерла
руки потные
И
начала доклад:
«Второй
уж год слоняюсь я
По
разным учреждениям,
А
толку ни на грош...
Идея
очень ясная:
Все
люди злятся, бесятся,
Волнуются,
кипят...
Мужья
и жены ссорятся,
Юристы
и политики,
Поэты
и любовники
Бурлят
чрезмерным пафосом, –
И
так до бесконечности
Везде
– в любой стране...
Пять
лет вертел мозгами я,
Как
для людей использовать
Избыток
сей энергии?
И
наконец нашел!
Прибор
мой магнетический
В
любой квартире, комнате
Любой
избыток страстности, –
Любви
ли, споров, ревности, –
Вмиг
переводит полностью
В
полезную энергию,
В
комплекс рабочих сил...
Мой
аппарат поставивши,
Теперь
семейство каждое
Себя
своими силами
Сумеет
вентилировать,
Согреть
и отопить...»
* * *
«Идея
гениальная! –
Сказал
Козлов, опасливо
Свой
табурет расшатанный
Отодвигая
вбок. –
А
сколько ж средств вам надобно,
Чтоб
ваше изобретенье
Пустить
скорее в ход?»
Изобретатель
встрепанный
Взглянул
глазами горлинки
На
мутное окно:
«С
рекламой и конторою
Три
миллиона с четвертью.
Уж
все пути намечены, –
Ведь
пустяки же, в сущности, –
Да
кризис помешал...»
И,
гордо носик вскинувши,
Он
вышел в коридор.
* * *
К
Попову наклонившися,
Львов
проронил медлительно:
«Ваш
кандидат в счастливые,
Пожалуй,
не того-с...
Его
бы в санаторию
На
девять-десять месяцев,
А
после подучить.
Тогда
б, пожалуй, выдумал
Сей
Эдисон стремительный
Какой-нибудь
практический
Полезный
аппарат, –
Машинку
для доения
Мышей
иль комаров».
XI
Во
сне какая ж логика:
В
ночной рубашке вздувшейся
Стоит
Козлов и ежится
На
крыше за трубой
И
слушает звенящие
Ночные
голоса...
* * *
«Я,
никому не ведомый
Иван
Петрович Кругликов
В
глуши Прованса Верхнего
На
шахтах алюминевых
Пять
лет тружусь как вол...
Пиши
меня в счастливые:
Весь
день гружу в вагончики
Руду
я темно-рыжую.
Как
черт, я весь коричневый
От
пят до головы...
А
вечерами хмурыми
Я
борщ в бараке стряпаю
И
на леса угрюмые,
Закатом
окаймленные,
Смотрю
в окно, как сыч.
Пиши-пиши,
записывай,
Газетная
душа...»
* * *
«Алло!
А я под Ниццею
Ночным
слоняюсь сторожем...
Днем
сплю в своей каморочке,
Как
каменный, – без снов.
Ночами
охраняю я
Пустые
виллы мертвые...
Присяду
под террасою, –
Мимозы
вьются, треплются,
Грохочут
волны дальние...
Ботинками
пудовыми
От
холода стучу.
Ох,
думы, думы темные,
Как
море, неуемные,
С
заката до зари...
Пиши-пиши,
записывай,
Чернильный
человек!»
* * *
«А
я в Гренобле мыкаюсь, –
Я
на цементной фабрике
Заборчики
цементные
Прессую
третий год...
Я в
прошлом был учителем
Орловской
прогимназии, –
Кто
я теперь, не ведаю, –
Не
стоит ворошить...
Душа
моя цементная
Оцепенела,
съежилась,
Посплю,
поем, – на фабрику
И
больше ничего».
* * *
«Эй,
господин над крышею! –
Чуть
слышный
Альт
надтреснутый
По
ветру долетел. –
У
берегов Австралии
Уж
третьи сутки треплется
Наш
старый пароход...
Компания
голландская,
Матросы
африканские,
А
я, псаломщик пензенский,
Здесь
поваром служу...
Ох,
надоело, миленький!
Хоть
сыт, хоть койка мягкая, –
Но
стражду, как Иона, я
Во
чреве у кита...
Нет
ли в Париже, батюшка,
Какой-нибудь
работишки?
Я в
русской типографии
Готов
хоть пол мести,
Лишь
бы из брюха тесного,
Железно-иноземного,
К
своим опять попасть...»
* * *
Со
всех сторон доносятся
Звенящие,
скрипящие,
Ночные
голоса...
Козлов,
как лось затравленный,
Метнулся
вбок, попятился...
Взлез
на трубу стремительно,
Вниз
головой просунулся,
Скользнул
в нутро мохнатое
И
вот, как полагается
В
подобных сонных случаях,
Проснулся
весь в испарине,
В
своей знакомой комнате
На
пятом этаже.
XII
За
утренним за завтраком,
Нежданно
и негаданно,
Жена
Попова кроткого
С
усмешкой снисходительной
Взяла
на абордаж:
«А
почему, мой миленький,
В
своей анкете липовой
Меня
ты обошел?
Как
следопыты рьяные,
Втроем
вы столько времени
Жар-Птицу
в поле ищете, –
А
птица эта райская
С
тобой, быть может, рядышком
Сидит
и кофе пьет...
Быть
может, я счастливая?..
Что
выпучил глаза?»
* * *
Попов
на счете газовом
Царапал
иероглифы, –
Пометочки-заметочки
Для
завтрашней статьи...
С
рассеянной улыбкою
Он
положил в варение
Окурок
свой обсосанный
И с
тихим удивлением
Сказал
своей попутчице:
«Ну
что ж, мой друг, вали...»
* * *
«Встаешь
ты, Гений Павлович,
В
двенадцать с половиною, –
Все
убрано, все прибрано,
Конечно,
не тобой.
А
ты, как крот взволнованный,
Свои
холмы бумажные
Взрываешь
на столе...
Не
просто бросишь рукопись,
Сметешь
газетой галстуки,
Словарь
косою птицею
Взлетает
на камин, –
Ворчишь,
вздыхаешь, охаешь,
Пока
я, терпеливая,
Не
разыщу, как водится,
Твою
заметку срочную
В
подкладках пиджака...
Пьем
кофе. Я ведь женщина –
Порой
полюбопытствую:
«Что
нового в редакции?»
«Да,
да, – бурчишь ты вежливо, –
Конечно,
ты права».
Уйдешь
– кашне на вешалке,
А
зонтик мой – увы!
Когда
придешь, – не ведаю,
Куда
звонить, – не знаю я...
А
суп кипит, волнуется, –
Порой
сама вскипишь–
И
вот, тут начинается:
Ты
там в пространстве носишься,
А я
громоотвод.
Приходит
некто в шарфике, –
В
два с четвертью назначено
Свидание
ему...
Краснеешь,
отдуваешься:
«У
мужа рвут зуб мудрости,
Вернется
только к полночи», –
Но
гость-то не дурак...
Статью
по нумизматике
Прочтет
мне с декламацией,
Потом
про тетку в Персии
Рассказывать
начнет...
А я
с улыбкой светскою
Газеты
прибалтийские, –
За
целый год не вскрытые! –
Укладываю
в стопочки
С
проклятием в углу.
А
мичман с мемуарами?
А
дама с «юморесками»?
А
старичок с сонетами?
Всем,
милый друг, назначено...
Во
вторник рвут зуб мудрости, –
А в
среду что же рвать?
В
прослойку надрывается
Бессонный
телефон:
–
Ах, передайте, милая...
–
Ах, запишите, золото...
А
то попарно сцепятся
И
лают вперебой...»
* * *
Передовицу
целую
Еще
наговорила бы
Решительная
женщина, –
Но
на супруга кроткого
Взглянула
проницательно
И
заперла фонтан:
Глазами
голубиными,
За
триста миль уплывшими,
Попов
смотрел на зеркало
И
грыз свой карандаш...
С
таким и не поссоришься.
Ну
что ж... Уже давно она,
Без
всякой, впрочем, горечи,
«Досадной
опечаткою»
Супруга
назвала.
XIII
Для
полноты коллекции,
На
имя трех приятелей
Пришло
в конверте сереньком
Из
Рима письмецо...
Чернила
водянистые,
Расплывчатые,
сизые,
Корявый
почерк старческий
Сползал
зигзагом вкось, –
Зато
по содержанию
Настой
Польши беженской
Стоградусною
горечью
Дымился
над письмом...
* * *
«Привет
вам, люди добрые,
Из
города счастливого,
Из
Рима горделивого –
Со
всех семи холмов!
Лишь
в эту зиму темную
Беда-нужда
всесветная
Волною
отраженною
Пришла-плеснулась-грохнула
В
парижское окно...
Нам
это не в диковинку:
Мы
в Риме, горсть осевшая,
Ломоть
от всех отрезанный,
Хронические
пасынки
Средь
эмигрантской братии, –
Давно
привыкли к кризису,
Как
к старому бельму.
Средь
райской декорации,
Средь
величавых форумов,
Среди
фонтанов плещущих,
Средь
пиний мирно-дремлющих,
Под
солнцем золотым, –
Как
домовые тихие,
Мы
жмемся, незаметные,
В
углах-подвалах пасмурных,
В
продрогших чердаках.
На
площадях сияющих –
Теплее,
чем у нас...
Порою
сам не ведаешь,
Как
год за годом держишься?
Бюджет
– фантасмагория,
Работы
– ни на грош.
Ни
в гиды, ни в извозчики,
Ни
в маляры, ни в плотники, –
Лишь
воробьев на форуме
Бесплатно
разрешается
Под
аркою считать…
Считаешь
и завидуешь:
Счастливцы,
воробьи!
А
ведь недавно, милые,
Чуть-чуть
в тарелку капало, –
Для
аргентинок пламенных
Я,
харьковский нотариус,
Платки
великолепные
Билибинскими
павами
Цветисто
расшивал...
Швейцары
при гостиницах, –
Министры
по обличию, –
Процент
взимали божеский,
Впускали
в вестибюль...
Увы,
все нынче схлынуло, –
Туристов
нет и звания...
В
библиотеке Гоголя
Сидишь
часами долгими
И
смотришь в потолок...
Газетою
прикроешься,
Уснешь,
как новорожденный,
Теплынь
и тишина.
Во
сне ведь я не пасынок:
С
друзьями стародавними,
Давно
глаза закрывшими,
Беседуешь
во сне,
По
старому по Харькову
С
клиентами знакомыми
Пройдешься
при луне...
Не
осудите, милые,
Больного
старика...»
* * *
Постскриптум:
«Драгоценные!
He нужен ли кому-нибудь
В
Париже из писателей
Комплект
– тисненный золотом, –
Романов
Боборыкина?
Я
дешево продам».
XIV
В
углу метро трясучего
Две
дамы примостилися, –
Под
гул, волною льющийся,
Шла
густо-эмигрантская
Беседа
на ходу...
Козлов
сел рядом, съежился,
Газетою
французскою
Себя
задекорировал,
Чтоб
откровенность русскую
Своим
тамбовским профилем
Случайно
не вспугнуть...
* * *
«Ну
что, Катиш, устроилась?» –
«Устроилась,
голубушка...
С
полгода я промаялась, –
Фам-де-менажек
опытных
Хоть
требуют везде,
Да
я с интеллигентностью
Для
этой специальности
Не
очень-то годилася...
Послужишь
– и ау!»
«Не
понимаю, душечка, –
Сказала
хмуро первая. –
Принцессы
на горошине
Не
в моде ведь теперь.
Заставят
обстоятельства
Не
то что мыть тарелочки,
Пойдешь
с интеллигентностью
Гиен
в зверинце стричь...»
«Да
я ведь и не фыркала, –
Смеясь
подруга молвила, –
А
просто по обличию
Была
не ко двору...
При
мне не поругаются,
Подашь
пальто, – стесняются,
А
гости наши, русские,
Меня
все в ручку чмокали
Заместо
чаевых...
Спасибо,
надоумила
Знакомая
корсетница:
Сказала
слово мудрое:
«Переверни
лицо!»
Была
недаром, милая,
Когда-то
я артисткою.
Вот
я и приспособила
Актерский
свой талант.
Заделалась
казачкою,
Простой,
рабочей бабою, –
Пусть
тыкают, пусть выкают,
Мне
трижды наплевать!
Французы
или русские, –
У
всех стираю, стряпаю,
Сумела
на два лагеря
Простецкий
тон держать...
Беру
проценты с булочной,
Мясник,
сверх положения,
Вчера
мне чашку синюю
Поднес,
подлец, в презент...
Хозяйка
– шляпку с перышком,
Хозяин
– Мед Изюмович,
Сует
тайком духи...
Устала
только вдребезги, –
И
думаю для отдыха
Махнуть
на ферму русскую
Стряпухою
на юг...
А
ты, дружок, как вертишься?» –
* * *
«А
я с голландкой старою, –
Столетней
маримондою, –
По
всем курортам чертовым
Ношусь,
как метеор...
Она,
голландка, добрая, –
У
ней на попечении,
На
полном иждивении
Четырнадцать
породистых
Раскормленных
котов.
А я
при них на должности:
И
днем и ночью, душечка,
Бессонной
экономкою
При
них я состою.
Вся
до костей кошатиной
Пропахла
я насквозь...»
* * *
Подруга
только плюнула, –
Да
так неосмотрительно,
Что
журналисту русскому
Попала
на башмак...
Но,
впрочем, не заметила, –
А
он, привстав растерянно,
Приподнял
шляпу мятую
И
ляпнул: «Виноват!»
XV
Под
Новый год в час утренний
Вонзился
в дверь стремительно
Веселый
почтальон.
Порылся
в сумке кожаной
И
Львову полусонному
Поднес
с парижской грацией
Письмо
«рекомандэ»...
* * *
Перед
окном сереющим
Львов
сел на кресло дряблое,
Халат
свой подобрал
И с
полным безразличием, –
С
иллюзиями детскими
Давно
уже покончено! –
Вскрыл
мундштуком конверт.
И вдруг
оттуда – милые! –
Крутясь,
как птичка Божия,
Слетел
на коврик стоптанный
Жемчужно-белый
чек...
Львов
поднял, охнул – батюшки!
Берлинское
издательство,
Давно
уж захиревшее,
Как
ландыш без дождя, –
Должно
быть, в знак раскаянья
В
счет долга застарелого
Прислало
чек, подумайте, –
На
тысячу франчков...
С
душевным изумлением,
Как
пепел, с сердца хмурого
Стряхнувши
скептицизм,
Подумал
Львов оттаявший:
«О
Дон-Кихот пленительный,
Издатель
дорогой!
Пред
новогодним праздником
Анахронизмом
благостным
Тургеневскую
девушку
В
себе ты возродил...
Не
слыхано! Не видано!»
Подай
сюда историю
Хоть
под гарниром святочным,
Читатель,
разумеется,
Подумает:
брехня…
Но
чек – не привидение, –
И
вера в человечество
Проснулась
в Львове вновь,
И
над камином вспыхнуло
В
бенгальском озарении
Волшебное
видение:
Коричневое,
новое,
Чудесное
пальто...
* * *
Но
в виде дополнения
Львов
из конверта выудил
Такое
письмецо:
«Сердечноуважаемый!
Проездом
из Швейцарии
Через
Париж в Голландию
Жена,
как с ней списался я,
На
днях вас посетит...
Она
в Париже, думаю,
Два
дня лишь проболтается, –
Для
родственников надобно
Подарки
ей купить, –
У
вас ведь цены снизились...
Так
вот, мой драгоценнейший,
Прошу
ей передать...»
Какое
продолжение –
Всем
ясно и без слов...
Львов,
чек свернувши в трубочку,
Промолвил
тихо: «Тэк-с».
* * *
Видали
вы когда-нибудь,
Любезные
читатели,
Как
рыболов под ивою
Сидит
с постылой удочкой
И
час, и два, и три?
Вдруг
поплавок коралловый
качнется,
вздрогнет, скроется,
Удилище
натянется,
Струной
дрожит бечевочка,
Душа
звенит, поет...
Видали
вы, друзья мои,
Как
он добычу к берегу
Рукой
подтянет трепетной
И
сильным взмахом вытянет
Из
лона светло-синего
Замесго
карпа жирного
Размокнувший...
башмак!
XVI
Куда
от скуки спрячешься?
Одни
идут с отчаянья
На
диспут с словопрением:
«Взгляд
русских младодевочек
На
будущих отцов»,
Другие
в виде отдыха
Предпочитают
цирк.
* * *
Антракт.
Гурьбою публика
Плывет
в конюшни теплые, –
По
сторонам вздымаются
Породистые
головы
Безмолвных
лошадей...
Губами
деликатными
Берут
с ладоней ласковых
Искристый
сахарок,
Косят
глазами умными,
Потряхивают
челками,
Стучат
о доски ножками
И
просят: «Дай еще...»
А
сбоку, рядом с клетками,
Три
журналиста русские
У
стойлища слоновьего
Приткнулись
в тесноте.
Слон,
меланхолик дымчатый,
Качал
кишкою-хоботом
И с
полным равнодушием,
Как
в сумку акушерскую,
В
пасть булочки совал.
Индус
в тюрбане огненном,
Скрестивши
руки тонкие,
Стоял
у головы.
* * *
Индусскою
осанкою
Невольно
залюбуешься, –
Попов
вздохнул сочувственно
И
вдумчиво изрек:
«Вот,
братцы, раса чистая!
Хоть
в глупый смокинг выряди
Подобный
экземпляр, –
Узнаешь
и без паспорта
По
тонким пальцам вогнутым,
По
перехвату талии,
По
бронзовому профилю,
По
горделивой выправке
И
по разрезу глаз...»
Но
Львов с улыбкой хитрою
По-русски
вдруг спросил:
«Как
звать тебя, почтеннейший?»
«Игнатий
Шаповаленко, –
Ответил
экземпляр. –
Я в
первом отделении
Ковбоя
представлял,
Чичас
для живописности,
Для
привлеченья публики
В
индейцах состою,
А в
третьем отделении,
В
своем природном звании,
В
малиновой черкесочке
С
медведем я борюсь...»
* * *
«Довольны
вашей службою?» –
Спросил
его Козлов.
Заскреб
в затылке стриженом:
«Пока
служу, – не жалуюсь,
Хватает
на харчи...
Да
дело, вишь ты, шаткое, –
Не
в моде нынче цирк.
На
праздниках, как видите,
Сползается
народишко,
А
дальше... понимаете,
По
всем рядам-скамеечкам
Завелся
ветерок...
Ну
что ж... Судьба походная, –
Вертись,
катись, выискивай.
Давно
в артель колбасную
Меня
седьмым в компанию
Зовет
земляк в Тулон –
Ведь
колбаса из моды-то
Еще
не вышла, чай?
Вот
только жалко до смерти
Мне
расставаться с Гришкою, –
Привык
я к лопоухому,
Как
к собственной душе...»
* * *
Слон
Гришка вскинул голову,
Мотнул
ушами-тряпками,
Насос
свой серый вытянул
И в
брови Шаповаленко
Сочувственно
дохнул.
XVII
В
разгаре бал земляческий...
Внизу
под джаз гундосящий
Танцуют
пары вялые,
Стирая
добросовестно –
Уже
лет десять с хвостиком –
Подметки
о паркет.
Внизу
народ слоняется,
Как
вобла беспризорная,
От
лотереи к столикам,
От
столиков – на лестницу
И
молча циркулирует
То
вниз, то снова вверх.
А
на эстраде, – слышите? –
Рояль
разлился жемчугом,
И
женский голос ласковый
Зашелестел
над стульями,
Как
ветер зоревой.
Плывет
романс усадебный,
Звенит
во всех углах...
Задумались-заслушались
Все
старые-усталые,
В
простенке замер с чашкою
Француз-официант.
* * *
Козлов
давно уж пристально
Следил
за странной личностью –
Веселым,
жизнерадостным,
Чудесно
припомаженным,
Сияющим
улыбкою,
Ботинками
и смокингом,
Румяным
старичком...
То
он с улыбкой светскою
Вверху
буфет «поддерживал»,
Хлебнет
глоток шампанского,
Прищурит
глазки детские,
Раскроет
свой бумажничек, –
Изысканным
движением
Красавице
над стойкою
Протянет
ассигнацию –
И
сдачи не возьмет...
То
в лотерее беженской
Толчется
с увлечением, –
Как
гимназистик розовый
Билетик
за билетиком
Вскрывает,
торопясь.
Под
мышками – том Чехова,
Будильник,
капор вязаный,
Кустарный
ковш с павлинами
И
ватная боярышня
В
кокошнике корабликом,
С
лимонною косой...
То
вниз к оркестру спустится,
Шепнет
два слова на ухо
Лихому
барабанщику, –
И
музыканты, дьяволы,
Извилистые
ухари,
Вдруг
грянут «Стеньку Разина»
Под
соусом танго.
Чуть
ручкой дирижируя,
Пристукивая
ножкою,
Ликует-умиляется
Милейший
старичок.
* * *
Козлов
в толпу протиснулся
И
Львова равнодушного
Похлопал
по плечу.
«Нашел!
Нашел счастливого!..
Уж
этот не отвертится...
Скажи-ка
мне, голубушка,
Кто
этот старичок?»
Львов
повернул к приятелю
Свой
профиль твердокаменный
И
отчеканил медленно:
«Бельгийский
инженер.
У
нас до революции
Лет
двадцать жил он в Питере, –
Делами
колоссальными
Вертел
сей джентльмен...
Увы,
мой друг доверчивый!
Как
мы счастливца этого,
Бельгийца
русопетого,
По
эмигрантской линии
Запишем
на приход?..»
XVIII
В
лесу Булонском сереньком
Под
голою акацией
Расселась
няня русская
С
вязаньем на скамье...
Голодные,
продрогшие
Парижские
воробушки
Гурьбою
подбиралися
И
слушали внимательно,
Склонивши
набок головы,
Как
нянька иностранная
На
языке неведомом
Их
ласково журит:
«Ах,
дурачки вы Божии!
Что
в будний день найдете вы
Здесь
в городском лесу?
Одни
бумажки сальные
На
кустиках сырых...
Наведались
бы, глупые,
В
харчевню нашу русскую –
У
Мотт-Пикейной станции:
Там
повар, Тит Панкратьевич,
На
дворике под лестницей
Вчерашней
кулебякою
Вас,
сирых, угостит...»
* * *
Шагая
в одиночестве
По
листьям за скамейкою,
Попов
подслушал нянькины
Забавные
слова.
Подсел
и поздоровался, –
На
липу серым дождиком
Метнулись
воробьи...
«Что
ж, нянюшка... Не поняли
Вас
воробьи французские?» –
«От
скуки, сударь-батюшка,
Не
то что с воробьишками, –
В
квартирке нашей махонькой
Я с
молью бессловесною
Порою
говорю...
Питомец
мой Алешенька
Уйдет
в лицей ранешенько,
Брожу
одна по комнате,
В
окошке мгла бесснежная, –
Парижский
сизый суп...
А
барыня-красавица
Четвертый
месяц, миленький,
С
сестрой в рулетном княжестве
Танцует
трепака...
Вот
и живу с Алешенькой.
Придет
из школы сумрачный.
«Что
нового?» – «Ах, нянюшка!»
Потом
вдвоем обедаем.
Обложится
журналами
С
мордатыми боксерами,
А я
сижу-молчу.
Расковыряет
вилкою
Стряпню
мою несчастную
И к
телефону чертову
Приклеится
на час:
Трещит,
как чиж на веточке,
Смеется-улыбается,
–
«Пасе-перепасе...»
Ведь
вот для няньки старенькой
Улыбок,
сударь, нет.
Потом
придут приятели, –
Хоть
бы словечко русское!..
Поишь
их чаем с кренделем
И
думаешь: ох, милые...
Виски-то
белобрысые,
Орловские-московские,
А
под висками этими
Сплошное
фрикасэ...
Пойдут
в кино проветриться.
Конечно,
няню старую
Не
позовет Алешенька, –
Стыдится
няньки... Господи!
А
кто тебя, губастого,
В
Берлине пеленал?
И
вот в харчевню русскую
Припрешься
к другу-повару, –
Да
тоже нынче, батюшка,
И
он глядит сычом...
Когда
же это кончится?
Вы
ж, сударь, образованный, –
По
облику видать...»
* * *
Попов
ей, как Алешенька,
Сказал,
вздохнув:
«Ах,
нянюшка!..»
И
сплюнул на траву.
XIX
Львов
в «Соловье-разбойнике»
Жевал
шашлык резиновый,
А
за спиной, – прислушался, –
Журчал
тихонько беженский,
Весь
перцем прошпигованный,
Веселый
монолог...
* * *
«Бель-серка
надоумила:
–
Нет, милочка, во Франции
Вернее
предприятия, –
Открой-ка
ты под Каннами
Персон
на двадцать скромненький,
Дешевый
пансион.
Потрудишься,
повертишься,
Зато
в Париж ты вывезешь, –
Зима
ведь будет адская! –
Тысчонок
пять иль шесть... –
Моя
бель-серка умница, –
Проделать
репетицию
Всегда
благоразумнее
На
родственном горбе...
Ну
вот я и послушалась,
Сняла
заочно стойлище, –
Холеру
с кипарисами,
Цыганский
мавзолей.
Знакомых
всех обегала:
Валите,
черти, на лето
Ко
мне в «Нуво-Торжок»...
Сосновый
лес, магнолии,
Крокет,
залив, черемуха, –
Ведь
это ж Кот Лазоревый, –
Первейший
в мире Кот!
Всем
тычу фотографию, –
Конечно,
на открыточке
В
заочном освещении
Собачья
будка старая
Имеет
вид шато...»
* * *
«Приехала
и ахнула:
Каморки
кособокие,
Как
ящики яичные,
Взамен
комодов – полочки,
Взамен
кроватей, милая,
Гнилые
топчаны!
На
них блины ночлежные, –
Соломка
да брезент...
А
умывальник, на-ко-ся,
Рушник
повесив на ухо,
Плещись-ка
у сарайчика
У
старого ведра...
Ну
вот. Стеклись знакомые, –
Ворчат,
бубнят, ругаются...
Одна
старушка Божия
Со
злости так и скорчилась:
«На
то ли из Совдепии
Я
кости мои старые
От
бесов унесла,
Чтоб
их еще во Франции
Томить
на сеннике?..»
За
двадцать франков, видите ль,
Ты
под нее подкладывай
Кушетку
Рекамье...
А
аппетиты, Господи!
Должно
быть, от бессонницы,
Иль
от морского воздуха, –
Глаза
так и горят.
Уж
я двойные порции
Сую
без сожаления,
Чтоб
обстановку чахлую
Едой
перешибить...
Свела
через полмесяца
Баланс
в расчетной книжечке
И
ахнула: горю!
Кабы
комар не выручил, –
Пропала
бы совсем...»
* * *
«А
как комар вас выручил?» –
«Да
очень просто, золотко, –
Слетелся
туча-тучею
И
всех моих нахлебников
В
неделю выгнал прочь...
Не
балдахины ж с рюшами
Для
них мне заводить...
Да,
– предприятье верное:
В
Париж вернулась гладкая,
Как
утка опаленная, –
Ни
пуха, ни пера...
С
бель-сер на рынке встретилась,
Прочла
ей декларацию, –
Аж
карп у ней под мышкою
Хвостом
затрепетал!»
XX
Есть
правило отменное:
Когда
ты в карты выиграл –
Не
расплывайся, душенька,
Блаженною
улыбкою
И
рук не потирай...
G английским равнодушием
Пройди
к столу с закусками,
Заешь
зубровку рыжиком
И
чинно отойди.
* * *
А
дальше... Ноги хитрые
Домой,
конечно, тянутся, –
Но
не успел в переднюю
Шмыгнуть
игрок удачливый,
Как
Львов его за пуговку
Под
вешалкой поймал...
«С
уловом, честь имею, вас». –
«Две
сотни франков выиграл», –
С
небрежною усмешкою
Знакомый
процедил.
Львов,
не теряя времени,
Сейчас
же длань за пазуху,
И
вынул вдвое сложенный
Билетик
с корешком.
* * *
«Савелий
Бенедиктович, –
Московского
издания
Стариннейший
студент!
Не
морщитесь, голубушка...
Ужель
двадцать четвертого
«Татьянин»
вечер радостный
Вы,
друг мой, не украсите
Присутствием
своим?
Студента
эмигрантского,
Коллегу
худосочного,
Подвижника
двужильного
Ведь
надо поддержать...
Мы
с вами в дни далекие
Порой
в Москве питалися
Одной
сухою воблою, –
А
нынче вобла – лакомство,
Такие
времена-с...
Где
милые оболтусы,
Которых
по-латыни мы
Натаскивали
ревностно
За
пять, за шесть рублей?
Где
переписка, батюшка?
Где
от родных подспорие –
Кредитки
материнские,
Посылки
с ветчиной?..
Студента
эмигрантского
По
временам по нынешним,
Ей-Богу,
друг мой, надобно
В
святые записать...
Днем
он за грош с полушкою
У
скорняка работает, –
Раскрашивает
кроликов
Под
голубых лисиц,
По
вечерам, по случаю,
Оклеивает
комнаты,
Иль
в «Дар-Валдае» беженском
Играет
на трубе...
По
праздникам, для отдыха,
Проводит
электричество
И
обновляет яростно, –
В
рассрочку безнадежную, –
Паркетные
полы...
А
ночью, словно каторжный,
В
борении с наукою,
Сидит
на койке узенькой, –
В
глазах темно – слипаются,
Все
формулы качаются,
Все
строки расплываются,
И
лишь душа бодра...
Сам
Ломоносов, батюшка,
В
подобных обстоятельствах
Под
стол швырнул бы лекции,
А
эти... Что рассказывать, –
Вы
ж сами эмигрант».
* * *
Савелий
Бенедиктович
Вдруг
Львова взял за пуговку:
«Давайте
д в а билетика...
Сосед
мой, Павел Карпович,
Вчера
ведь тоже выиграл, –
Уж
я ему, ракалии,
Второй
билет продам».
XXI
Попов
стоит на кухоньке,
Закинув
руки за спину,
А
перед ним копается
В
невзрачном чемоданчике
Невзрачный
старичок.
«Вот
рижского изделия
Занятнейшие
книжечки:
«Альков
графини Галкиной»,
«Таинственная
курица»,
«Монашеские
шалости»,
«Вампир
и две молочницы»,
«Кровавая
пята»...
А
это, не угодно ли,
Рассказы
Достоевского, –
Писатель
завлекательный...
Том
несколько подмоченный, –
Недорого
возьму.
Вот
«Русский сонник» новенький,
Нью-Йоркского
издательства,
Одной
вдовой кламарскою
Заказан
был по случаю,
Да,
вишь, она уехала
С
мамашею в Тулон...
Открыток
не возьмете ли?
Боярыни
в кокошничках
С
серебряными блестками,
Полтавские
красавицы
Стокгольмского
тиснения,
Вот-с
троечки московские
Со
снегом бертолетовым...
Возьмите,
сударь, серию, –
Пять
франков не расход».
* * *
«А
как у вас торговлишка?» –
Спросил
Попов сочувственно,
И
томик Помяловского,
Случайно
затесавшийся
Меж
рижскими вампирами,
На
полку отложил.
«Коммерция
– дырявая.
За
две недели, верите ль,
Три
книжки поваренные,
Да
два «Алькова Галкиной»,
Да
дюжину открыточек
Сбыл
с рук я, господин...
Клиенты
все ругаются,
Что
к книжкам не подступишься, –
Да
я же, сударь, видите,
За
грош их продаю...
Весьма
средь эмиграции
Упало
просвещение, –
На
старого, на малого
Ни
«Сонником», ни Гоголем
Теперь
не угодишь.
Кино
да водка-матушка...
Вот
и хожу по лестницам
Неведомо
зачем. .
Придется,
видно, батюшка,
Переменить
коммерцию:
Творог
да кильки рижские,
Да
колбасу копченую
В
разнос решил попробовать
Клиентам
доставлять...
От
чтенья отшатнулися,
А
ведь едят, чай, все...»
* * *
Попов
плечами вежливо
Пожал
в недоумении...
Вчера
еще на кухоньке
В
затылке скреб с прискорбием
Колбасный
поставщик:
«Дела
колбасно-сырные, –
Не
приведи Ты, Господи!
Придется,
– что поделаешь? –
Переменить
коммерцию...
У
книжника знакомого
В
кредит взять сотню книжечек
И
по домам попробовать
Клиентам
разносить».
XXII
На
стареньком диванчике
Лежала,
лапы свесивши,
Курчаво-вислоухая,
Поджаро-колченогая,
–
Смесь
водолаза с таксою, –
Собачка
Бардадым.
И
слушала внимательно,
Блестя
зрачками умными,
Болтая,
словно веничком,
Взволнованным
хвостом,
Как
гость – Козлов с хозяином
Беседовал
о ней.
* * *
«А
что ж... Сказать по совести,
Пожалуй,
этой бестии,
Воспитаннику
вашему
В
злосчастной эмиграции
Живется
лучше всех...
Сыта,
в тепле, под крышею,
В
углу уютный ящичек
С
подстилкой шерстяной,
Хозяин
добродушнейший, –
Хоть
влезь ему на голову –
Слегка
потреплет за ухо
И,
вместо назидания,
Достанет
из-за пазухи
Кусочек
сахарку...
Мы
с вами бьемся-мечемся,
А
Бардадым Обломовым
Зевает
на диванчике, –
Пускай
хоть двадцать кризисов:
У
шкафа в миске глиняной
Суп
с вкусными обрезками,
По
щучьему велению,
По
вашему радению,
Появится
в свой час...»
* * *
«Ох
нет, – ответил сумрачно
Хозяин
бардадымовский. –
Какое,
к бесу, счастие...
Теперь,
когда по городу
Пришлось
в тройной пропорции
Весь
день с утра гонять, –
В
такую мерихлюндию
Впал
пес от одиночества,
Что
воет, словно каторжный,
У
двери по часам...
Консьержка
– баба добрая,
И
глуховата, к счастию,
Но
вот жильцы ругаются,
Грозятся,
чертыхаются, –
Ведь
стены-то картонные, –
Собачью
эту музыку
Велят
искоренить...
Я
граммофоны-радио
С
душевным содроганием
Ведь
слушаю, не жалуюсь, –
Но
что ж, в чужом отечестве
Не
будешь рассуждать...
На
полчаса воротишься
В
жилье свое пустынное, –
Мой
Бардадым, как бешеный,
Танцует
вкруг меня...
Визжит,
скулит и тявкает,
Оближет
руки, бороду,
В
глазах немая жалоба, –
Почти
что говорит:
«Хозяин!
Ангел! Золото!
Зачем,
как пес, ты носишься
Теперь
по целым дням?!
Я к
чашке не притронулся,
Выл
три часа с отчаянья,
Уйдешь,
– опять до вечера
У
двери буду выть...»
Хозяин
крякнул горестно
И
посмотрел в окно:
«Придется,
– что поделаешь? –
В
Нормандское именьице
К
консьержкиному дядюшке
На
этих днях свезти...»
* * *
Со
старого диванчика
Внимательно-внимательно
На
хмурого хозяина
Косился
Бардадым.
Ах,
если бы ужасное
Хозяйское
решение
Несчастный
мог понять...
У
двери в одиночестве
Сидел
бы он, как каменный,
Беззвучно
б только всхлипывал, –
Покорно
б ждал хозяина
И
никогда б не выл!
XXIII
«По
всем наукам ведрами
Вливают
знанья в юношей...
Годами,
черти, учатся, –
Корпят
в лабораториях,
Торчат
в аудиториях:
Образованье
высшее, –
Не
кот начхал в стакан!..
Ан,
на житейском поприще
В
дурацкой современности
Все
шиворот-навыворот:
То
доктора без практики,
То
без работы химики,
Юристы,
инженеры ли, –
Все
нынче не у дел...
А
брандахлыст какой-нибудь,
Свистун
необразованный,
Вдруг
на земном ристалище
Опередит,
каналия,
Всех
кровных скакунов.
Хотя
бы мой племянничек...
А
ведь окончил в Сербии
Всего
лишь классов пять...»
* * *
За
колченогим столиком
В
парижской ресторации
Приятно
побеседовать,
Макая
в чай ватрушечку...
Львов
старичка уютного,
Растекшегося
мыслию
Насчет
образования
Сочувственно
спросил:
«А
что же, ваш племянничек
Нашел
случайно в опере
Брильянт
воды лазоревой
В
сто двадцать пять карат?
Иль
спас раджу от гибели
Во
время наводнения?
Или
нью-йоркской барыне,
Скелету
желтозубому,
Понравился
в Биаррице
Своим
телосложением?
Во
всех подобных случаях
Багаж
в пять классов, батенька,
Достаточен
вполне...»
* * *
«Нет,
сударь... Дело, видите ль,
В
особом обстоятельстве, –
Племянник
унаследовал
По
алкогольной линии
По
части мочемордия
Особенный
талант:
В
роду у нас отменные,
Лихие,
виртуозные
Водились
питухи...
Ну
вот и пригодилося, –
В
Марселе мой племянничек
Стал
первоклассным «барменом», –
Словцо
по-русски дикое,
Но
платят хорошо...
В
полгода, не поверите,
Стал
местной знаменитостью.
Уж
капитаны шведские –
Народец
понимающий –
И
те, собаки, ахали,
Пригубливая
дикие,
Племянниковой
выделки,
Экспромты
спиртуозные –
Коктейльные
«ерши»...
Хотя
и алкогольная, –
Профессия
солидная:
Стал
одеваться гоголем,
На
книжку стал откладывать...
На
ручке – цепь браслетиком,
На
пальце – солитер».
* * *
Старик
сложил салфеточку
И вдруг,
притопнув ножкою,
Тремя
словами краткими
Счастливца
упразднил:
«Был
сокол, да скапутился». –
«А
что?» – «Да спился, батюшка!
Такое
уж занятие...
Теперь
в Гренобле чертовом
Бокалы
моет грязные
В
паршивеньком бистро».
XXIV
За
окнами вдоль улицы
Снег
меркнет тусклой грядкою,
Фонарь
бельмом бессмысленным
Пронзает
мглу вечернюю,
Платаны
к небу тянутся
Отрубленными
лапами...
Среди
домов, как взмыленный,
Бездомный
ветер носится, –
Эх
ты, зима асфальтная,
Бронхитная,
гриппозная,
Парижская
зима!..
А
за окошком низеньким, –
Взгляни
сквозь стекла потные, –
В
«Царь-Пушке» ресторации
Сидит
за круглым столиком
Знакомая
компания:
Чернильные
закройщики,
Три
журналиста старые –
Козлов,
Попов и Львов.
* * *
Грог
– пойло превосходное:
Пар
над бокалом плавает,
Грей
нос и душу хмурую,
Да
медленно прихлебывай
Душистое,
горячее,
Заморское
питье, –
Да
в сердце перелистывай,
Страницу
за страницею,
Расстрелянную
летопись –
Глухие
наши дни...
Львов
первый стукнул трубкою,
Молчанье
оборвал:
«Ну
что, Козлов, дитя мое,
С
твоей анкетой дикою
Который
день без отдыха,
Как
псы репейник ловим мы
На
собственном хвосте...
Уж
где они – счастливые,
Довольные
и бодрые, –
В
нахмурившемся тучею
Тридцать
втором году?..
Свинья
широкозадая –
И
та сейчас в истерике,
А
эмигрантов лучше бы
Теперь
не ворошить...
Я
ставлю точку черную,
Я
пью за нервы крепкие, –
А
счастье, слово русское,
Спит
много лет без просыпу
У
Даля в словаре...»
* * *
Попов
лимон обсасывал.
Бывают
положения,
Когда
ни философия,
Ни
юмор и ни лирика
На
дне бокала липкого
Ответа
не найдут.
Какой
тут выход, к лешему?
И
только палец медленно
Масонским
знаком сдержанным
Хозяину
над стойкою
Закажет
новый грог...
* * *
Козлов
курил сконфуженно...
Но,
вспомнив средство старое,
Конфуз
свой раздражением
Вдруг
круто осадил:
«Любезные
попутчики!
Я
счастья эмигрантского
Отнюдь
не поставщик...
Порой
и в копях брошенных
Находят
камень редкостный
Чудеснейшей
воды.
Но
если копи залиты, –
Ходить
вокруг нелепица,
О
чем тут толковать...
Ставь
точку, – вещь нехитрая, –
Я
ставлю многоточие...
Ведь
даже кот ошпаренный
Надеждою
живет.
А
впрочем – баста. В пятницу,
По
порученью Наденьки,
Племянницы
моей,
Прошу
вас к ней, приятели,
На
именинный пунш.
Не
выть же нам на паперти,
Оскалив
к тучам челюсти,
В
тридцать втором году...»
XXV
У
эмигрантской комнаты
Утроба
растяжимая:
Меж
шкафом и диванчиком
В
табачном сизом облаке
Гостей,
как в улье пчел...
Одни,
приткнувшись к столику,
Помахивают
вилками,
Под
мышками соседскими
Протаскивая
снедь.
Другие
сбились табором
Под
лампою висячею
И
скопом спорят яростно
В
двенадцать голосов...
Прорехи
мироздания
Все
штопают да штопают, –
Сто
сорок восемь методов,
Сто
сорок восемь способов,
А
толку ни на грош.
В
углу, как полагается
По
русскому обычаю,
Скрежещет
«Стеньку Разина»
Вспотевший
граммофон...
Ох
ты, напев разбойничий!
Ты
к быту эмигрантскому
Прилип
без всякой логики, –
Ни
кильки съесть без «Разина»,
Ни
выпить без него...
В
чаду юлою носится
Кубышка
ясноглазая,
Хозяйка-именинница,
Уютнейшая
Наденька, –
Одних
халвой попотчует,
Другим
нальет винца...
Но
вдруг она прислушалась,
Нырнула
быстро в спаленку, –
И
вот, через минуточку
Из-за
портьеры пестренькой
С
лукавою улыбкою
Зовет
Козлова-дядюшку
И
двух его коллег.
В
плетеной люльке с рюшами,
Прочь
одеяло сбросивши,
Лежал,
гребя ручонками,
Румяный
отпрыск Наденькин,
Беззубый
колобок...
В
улыбке морща рожицу,
На
лампочку поглядывал, –
На
вспыхнувший в тюльпанчике
Лучистый
пузырек...
То
вдруг с серьезной миною,
Глазами
удивленными
Осматривал
внимательно
Карниз
вдоль потолка, –
Как
будто с напряжением
За
белой чистой линией
Он
будущее смутное
Пытался
разгадать...
То
снова вскинув плечики,
С
блаженною улыбкою
Пуская
пузыри,
Малыш
под «Стеньку Разина»
Коленки
задирал...
«Вот,
дядя, – тихо молвила,
Склонясь
над люлькой, Наденька, –
Немало
дней вы мыкались,
Искали
все втроем:
Кому
средь эмиграции
Живется
хорошо...
Взгляните
в люльку, дядюшка, –
Не
Мишка ли мой тепленький,
Курносое
сокровище,
Единственный,
без примеси,
Счастливый
эмигрант?»
* * *
«А
ведь права племянница», –
Сказал
Козлов взволнованный.
«Права»,
– шепнул, насупившись,
Задумчивый
Попов.
«Права»,
– как эхо тихое,
Удостоверил
Львов.
<1931-1932>