Саша Черный. КОМУ В ЭМИГРАЦИИ ЖИТЬ ХОРОШО




I

Однажды в мглу осеннюю,
Когда в Париже вывески
Грохочут на ветру,
Когда жаровни круглые
На перекрестках сумрачных
Чадят-дымят каштанами,
Алея сквозь глазки, –
В кавказском ресторанчике,
«Царь-пушка» по прозванию,
Сошлись за круглым столиком
Чернильные закройщики,
Три журналиста старые –
Козлов, Попов и Львов...
И после пятой рюмочки
Рассейско-рижской водочки
Вдруг выплыл из угла, –
Из-за карниза хмурого,
Из-за корявой вешалки,
Из сумеречной мглы –
На новый лад построенный,
Взъерошенный, непрошеный
Некрасовский вопрос:
Кому-де в эмиграции,
В цыганской пестрой нации
Живется хорошо?
Козлов сказал: «Наборщику»,
Попов решил: «Конторщику»,
А Львов, икнувши в бороду,
Отрезал: «Никому».
Опять прошлись по рюмочке
И осадили килькою,
Эстонской острой рыбкою,
Пшеничный полугар.
Козлов, катая шарики
Из мякиша парижского,
Вздохнул и проронил:
«А все-таки, друзья мои,
Ужели в эмиграции
Не сможем мы найти
Не то чтобы счастливого,
Но бодрого и цепкого
Живого земляка?
На то мы и газетчики, –
Давайте-ка прощупаем
Все пульсы, так сказать...
Пойдем в часы свободные
По шпалам по некрасовским,
По внепартийной линии,
По рельсам бытовым...»
Попов, без темперамента,
Как вобла хладнокровная,
Взглянул на потолок:
«Ну что ж, давай прощупаем.
С анкетами-расспросами
Мы ходим к знаменитостям
Всех цехов и сортов –
К махровым кинобарышням,
К ученым и растратчикам,
К писателям, издателям,
К боксерам и раджам.
Пожалуй, дело ладное
По кругу эмигрантскому
Пройтись с карандашом...»
А Львов пессимистически
Потыкал в кильку спичкою,
Очки почистил замшею
И, наконец, изрек:
«Искать Жар-Птицу в погребе
Занятие бесплодное, –
Но что же, за компанию
Пойду и я на лов...»
Козлов мигнул хозяину –
Сейчас, мол, кончим, батенька.
Уж полоса железная
До половины с грохотом
Спустилася на дверь...
«С чего начнем, приятели?» –
Спросил Козлов задумчиво.
«С наборщика, с конторщика,
Пожалуй, на модель?»
«Давайте, други милые,
Начнем хоть с маляров.
Профессия свободная,
Веселая, доходная...» –
Промолвил Львов с усмешкою
И зонтик свой встряхнул.
Пошли ночною улицей,
Сутулые и хмурые,
И мигом распрощалися
У бара на углу...


II

В ро-де-шоссе замызганном,
В пустой квартире старенькой
Стоял на шаткой лестнице
Маляр Фаддей Созонтович,
Посвистывал, покрякивал
И потолок белил...
Вдруг стук в окошко с улицы.
С панели, встав на цыпочки,
Любезно машет ручкою
Знакомый журналист:
«На пять минут, позволите,
Зайдем к вам поболтать?»
Вошли втроем приятели,
У се лися с опаскою
На ящик перевернутый...
Маляр слезает с лестницы:
«В чем дело, господа?»
Перемигнулись, хмыкнули, –
И с благородной грацией
Козлов заводит речь:
«Да вот, Фаддей Созонтович,
Решили мы с коллегами
Обследовать по малости
Наш эмигрантский быт...
Решили мы, душа моя,
Начать с малярной братии, –
Труд легкий, дело нужное,
Ремонты да построечки, –
В жилище человеческом
Без вас не обойтись.
Знай крась, бели, посвистывай,
Покуривай, поглядывай, –
Так вот, мой дорогой?..»
Маляр, надвинул на ухо
Бумажный свой колпак,
Передником закапанным
Стер пот с лица усталого
И сел, скрестивши туфельки,
Как турок, на паркет.
«Да, ремесло занятное...
Хотя я по профессии
Приват-доцент ботаники, –
Белилами-обоями
Души не накормлю,
Но чрево, не пожалуюсь,
Малярной кистью мягкою
Лет пять питал-поил.
Да вот теперь заминочка,
Работа с перебоями, –
Три дня свистишь-работаешь,
А два-три дня – ау!
Мы люди контрабандные,
На новых на построечках
Не очень разгуляешься, –
Нецеховому мастеру
Заказаны пути...
Вся наша горе-практика
У эмигрантской братии:
Обмолодишь переднюю
В рассрочку иль в кредит,
Обойными остатками
Оклеишь спальню тесную
И в виде приложения
Диванчик перебьешь...
Иной клиент ругается, –
Свои дерут-де дорого,
Да по фасону русскому
Начнут и вдруг... запьют...
Не без того, голубчики, –
Одна стена оклеена,
Другая вся ободрана,
Как лошадиный труп...
Да вот душа малярная
Ремонта тоже требует, –
Посердятся, полаются,
Но в общем – ничего-с.
К чужим со злости сунутся, –
Чужие хлеще нас.
Покрутятся, повертятся
И вновь зовут своих...
А нынче то ли с кризиса,
Иль там по вдохновению
Все эмигранты, дьяволы,
Манеру завели:
Сын красит дверь столовую,
Мать мажет кухню охрою,
А сам папаша в фартуке
Крахмалит кистью пухлою
Обои на полу...
Вот тут и заработаешь!»
Приват-доцент ботаники
Швырнул в камин окурочек
И, вздернув брюки мятые,
На лестницу полез.
«А я вот незадачливый, –
Сказал Попов сконфуженно, –
Хотел оклеить спаленку,
И вышло блеманже...
Зайдите в понедельничек, –
Столкуемся-сторгуемся».
«Угу!» – ответил с лестницы
Нахмуренный доцент.


III

К почтенной русской пифии
Варваре Теософенко,
Как ситцем на прилавочке,
Торгующей судьбой, –
Ввалились ранним утречком
Три пациента странные:
Какой они профессии,
Какого рода-звания –
Сам бес не разберет...
Как тыква перезрелая,
К ним подкатила радостно
Орловской корпуленции
Сырая госпожа.
«Прошу. Озябли, голуби?
Кто первый – в ту каморочку,
А вы вот здесь покудова
Приткнитесь на диванчике, –
Газетки на столе...»
Но Львов сказал решительно:
«Мы все втроем, сударыня, –
А за сеанс мы вскладчину
По таксе вам внесем».
«Втроем? Да как же, батюшка,
Судьба у всех, чай, разная?
Как сразу трем гадать?»
Но даму успокоили:
«Мы, милая, писатели,
Мы сами предсказатели,
Поди, не хуже вас...
А вы уж нам по совести
Свою судьбу счастливую
Раскройте поскорей...
Ведь вы как доктор, матушка,
Ведь к вам все ущемленные
Приходят за рецептами,
А сам-то доктор, думаем,
Ведь должен быть здоров?..»

* * *

Насупилась красавица,
С досадой прочь отбросила
Колоду карт набухшую
И тихо говорит:
«Глумитесь, что ли, соколы?
Да нет, глаза-то добрые,
Участливые, русские
У всех у трех глаза...
Не с радости гадаю я,
А, сами понимаете,
И заяц станет знахарем,
Коль нечего жевать...
Не жалуюсь, голубчики,
Клевала я по зернышку
И утешала каждого
Широкою рукой.
Кабы судьба треклятая
Хоть хвостик бы оставила
От всей моей от щедрости, –
Ни одного несчастного
Средь нас бы не нашлось...
Эх, сколько горя горького,
Бескрайнего, бездонного
В каморку эту тесную
Текло, лилось рекой!
Ведь я же тоже, милые,
Не истукан бесчувственный,
Не янычар с кинжалищем,
А русский человек.
Да вот теперь и тюкнуло:
Клиенты все посхлынули...
Поди, не верят более
Ни картам, ни судьбе.
Да и с деньгами, яхонты,
Все нынче подтянулися:
Уж лучше съесть две порции
Монмартрского борща,
Чем зря с судьбой заигрывать, –
Доить ежа в мешке...
Вот и сижу счастливая, –
Вяжу жилеты теплые,
Да по домам окраинным
Знакомым разношу...
Кому-нибудь понадоблюсь, –
Свяжу в кредит, родимые,
Хоть тридцать лет носи!..

* * *

Приятели почтительно
Гадалке поклонилися,
Сверх таксы расплатилися,
Вздохнули и ушли.


IV

Час от Парижа – много ли?
Но тишь в полях безмерная,
Вокруг усадьбы крохотной
Крутым кольцом стена.
Каштаны оголенные
Мотаются-качаются,
Луна, бельмо печальное,
Над кровлей ворожит...
А из окна вдоль дворика
Желтеет свет полоскою.
Тепло в столовой низенькой,
Храпят-стучат часы.
Приятели-анкетчики
Пьют чай с вареньем яблочным
У круглого стола
И слушают задумчиво,
Как голосит комариком
Пузатый самовар.
Их добрая знакомая,
Дородная хозяюшка
Агафья Тимофеевна,
Шестое выдув блюдечко,
Ладонью губки вытерла
И начала доклад:
«Что вам сказать, затейщики?
Живу-дышу, не жалуюсь,
Мои испанки-курочки,
Могу сказать, не хвастаясь,
Известны всем вокруг.
Пером, как уголь, черные,
Дородны, как боярыни,
Штаны на ножках – с муфтою, –
Не куры, а орлы...
И яйца, что гусиные, –
Чуть наберу лукошечко,
Не донесешь до станции:
С руками оторвут.
Но, как раба последняя,
Весь день-деньской я в хлопотах.
С зарей помет выскребывай,
Курятник подметай,
Да тачку при из лавочки
С пшеном иль кукурузою, –
Едят мои испаночки,
Как батальон солдат...
Все, почитай, что выручу,
Они же сами слопают,
А я с моей племянницей
Остаточки жую.
Ни именин, ни праздников,
Среда ли, воскресение,
Одним лишь руки заняты,
Одним башка затуркана:
Корми, лечи и чисть.
А летом... сверх пропорции
Другие удовольствия, –
То вдруг подроют сеточку,
Здоровые ведь, бестии! –
И шасть к соседу в сад...
Летишь, скликаешь, мечешься,
За все, что смято-склевано
Свои яички кровные
Неси соседу в дань...
А ястреба? А коршуны?
А крысы с ближней мельницы?
Повадились, проклятые,
Прорыли ход под сеткою
И задушили, аспиды,
Четырнадцать цыплят...»

* * *

Агафья Тимофеевна
Седьмое блюдце налила,
Подула и отставила,
И кротко говорит:
«В усадьбе этой, милые,
Конечно, есть счастливые,
Да только уж не я...»
«А кто?» – привстав над креслицем,
Спросил Козлов стремительно.
«Да куры, куры, батюшка!
Живут в тепле и сытости,
Без горя и забот...
Не я ль при них поденщица?
Не я ль при них уборщица?
А им, вальяжным барыням,
Всего лишь и хлопот –
Знай с петухом амурничай
Да яйца от безделия
По всем углам неси...»

* * *

Три друга рассмеялися,
И в старом самоварчике
Три рожи добродушные
Широко расплылись.


V

Козлов сидел с коллегами
У милой Веры Павловны –
У тетушки своей,
И слушал, как расписывал
Приехавший из Африки
Российский эскулап
Житье свое гвинейское,
Похожее на взмыленный,
Бенгальско-экзотический
Благополучный фильм.
«Да-с... Земство наше черное,
Дремучее, просторное,
Не то что здешний быт.
Я тачку эмигрантскую
В Европе бросил к лешему, –
В просторах вольной Африки
Врач – первый человек...
Как шаха, на носилочках
Внесут в село гвинейское,
Навстречу население
Гремит в жестянки ржавые,
Трясет задами в ракушках,
Приветствует врача...
Вождь лучшую мне хижину
Отводит средь селения,
Подносит в дар мне идола
С огромнейшим пупком,
«Бой» тащит фрукты, курочку
И столик раскладной...
Поешь, покуришь вволюшку –
Страж в очередь покорную
Для оспопрививания
Сгоняет весь народ.
Мой фельдшер – вакса черная,
Как колдуну заправскому,
Подносит мне почтительно
Всю огненную снасть...
Объедешь всю епархию,
В поселок свой воротишься, –
Ложись в гамак под пальмою
И виски дуй со льдом.
То в шахматы с учителем
Под баобабом срежешься,
То в теннис перекинешься
От скуки сам с собой...
Иль на охоту с неграми
В ночную пору тронешься, –
Осветят глушь прожектором, –
Пали в любые встречные
Горящие глаза.
Домой придешь с трофеями:
Пантера, рысь ушастая...
И камушком завалишься
Под полог на кровать.
А утром после душика
Закажешь завтрак повару,
Для аппетита сделаешь
Турне велосипедное, –
Удав-подлец с тропиночки
Прочь в заросли ползет,
В ветвях мартышки щелкают,
Да бабочки гигантские
Трепещут над рулем...
Вернешься свежий, встрепанный,
Пойдешь в амбулаторию:
Волчанка, грыжа, зобики,
Слоновая болезнь...»

* * *

«Не служба, а варение,
Так, стало быть, вы счастливы?» –
Спросила Вера Павловна,
Козлову подмигнув.
Врач ухнул рюмку в чашечку
И стрелку перевел:
«Как вам сказать, сударыня...
В подводном царстве сказочном
Был счастлив ли Садко?
Без русского без берега
Какое, к черту, счастие!
Все дальше он, все мглистее, –
О чем тут говорить...
Как сыч в лесу таинственном
Один я там торчу, –
За два-три года в Африке
Лишь раз от попугая я
Добился русских слов...»
Врач посмотрел на чашечку
И, морщась, выдул ром.


VI

От массажистки Галкиной
Пришло к друзьям послание:
На именины в пятницу
Зовет к себе в отель...
Под небо в лифте въехали
И в номер постучалися,
«Войдите!» – хрипло пискнула
За дверью именинница.
Встряхнулись и вошли...
Но что за наваждение!
На столике бутылочки
Совсем не именинные, –
Аптечный арсенал.
А на кровати Галкина, –
Спиною кверху, бедная, –
Под пледом жмется-корчится,
Как рыба на песке...
«Ах, Господи! Ах, Боже мой!
Всем пневматички тиснула,
Лишь вас забыла, светики,
Вчера предупредить...»
«Что с вами, драгоценная?» –
Спросил Попов с участием,
А сам дышать старается
В перчатку через нос.
«Обычная история...
Как мяч футбольный – бешеный,
Гоняю я по городу
С трамвая на трамвай.
Клиенты все капризные,
Чуть опоздаешь – куксятся,
Летишь по расписанию,
В манто с собачьим котиком
На липовом пуху...
Говядину клиентскую
Взбиваешь, давишь, тискаешь, –
Мясник, не то что девушка,
Вспотел бы десять раз.
Ну, вот я и упарилась,
Да у трамвая, потную,
Продуло до печеночки,
До самого нутра...
Вот я теперь и праздную».
Не солоно хлебавшие,
Приятели откланялись,
Но Галкина хрипит:
«Куда, куда ж, голубчики?
Постойте-ка минуточку!
Моя соседка Аннушка
Поставила мне баночки
И позабыла снять, –
По телефону вызвали
На экстренную практику
Ее вместо меня.
Снимите банки, милые,
Нет сил моих терпеть!»

* * *

Что делать? Не откажешься...
Козлов шагнул решительно,
Приподнимая плед:
Вдоль всей спины гирляндою
Под банками глазастыми
Надулись фиги сизые,
Опарою торчат...
Чуть дернул, – так и взвизгнула,
Брыкнув ногою, Галкина:
«С ума сошли вы?! Черт!
Вы с мясом банки вырвете,
Противный человек...»
Попов к дверям попятился
И дезертиром выкатил
Скорее в коридор.
Львов отстранил приятеля,
Внимательно-старательно,
Чуть вбок склоняя баночки, –
Края так и зачмокали, –
Все до одной их снял.
И вазелином вымазал
Всю спину именинницы –
Багровую, лиловую,
Как зебра, полосатую,
Горячую, как печь...

* * *

Друзья спускались с лестницы.
«Еще одна счастливая...» –
Шепнул в кашне мохнатое
Нахохлившийся Львов.


VII

В воскресный день сиреневый
По уговору общему
Вонзились три приятеля
В шоферский кабачок...
Француз – хозяин розовый
Над стойкою свинцовою
Пашою восседал.
Веселою палитрою
Бурда аперитивная
Пестрела со стены.
И в уголке за столиком
За низенькою ширмою
В пальтишках буро-фирменных
Гудела по-шмелиному
Шоферская компания –
Лихие землячки.
Взлетали руки крепкие
И светлым пивом чокались,
Переливались хриплые,
Обветренные улицей,
Бензином прокопченные,
Бронхитами подбитые,
Глухие голоса:
«Дай, Васька, лапу... Умница!
Тебе, шуту усатому,
Бандиту конопатому,
Сегодня повезло!
За Ваську! Ишь, как жмурится...
Счастливец... Эк, ведь клюнуло!
И пенсии не надобно, –
Как у Христа за пазухой
Теперь ты будешь жить».

* * *

Ушли гурьбой, понурые.
Один за дальним столиком
Склонился над тарелкою
Виновник торжества.
Друзья к нему пробралися,
Подсели, познакомились,
За ручку потряслись.
«Вот, – говорят, – голубушка,
Себя по доброй воле мы
Загнали в лабиринт:
По линии некрасовской
Мы ищем в эмиграции
Счастливых земляков, –
А тут судьба попутная
Вдруг нанесла на вас...
Случайно мы подслушали
По вашему по адресу
Волшебные слова...
Так в чем же ваше счастие,
Василий... как по батюшке,
Извольте подсказать?»

* * *

Чуть жареной картошкою
Не подавился со смеху
Опешивший шофер:
«Я – Павел Спиридонович,
А Васька, вот он, бестия,
Счастливый ваш сюжет...»
Он вынул из-за пазухи
Мохнатого, усатого
Котенка-шалуна.
«Сегодня перед завтраком
В лесу Булонском пасмурном,
Порожняком слоняючись,
Его я подобрал.
Кричал, чудак, под деревом, –
Пришлось усыновить...
Свезу к жене в подарочек!
Пока я езжу-рыскаю
И счастье трехфранковое
По городу ловлю, –
Весь день-деньской в отельчике
Сидит жена у столика
Казанской сиротой.
И пришивает дратвою
Котам-бульдогам бархатным
Стеклянные глаза...
С котенком будет легче ей,
Ведь он, подлец, живой.
Хозяин наш не каторжный, –
Уж попрошу, покланяюсь,
Пожалуй, разрешит...
Как ваше мненье, Васенька?»

* * *

Чихнул в ответ котеночек
И тронул лапкой жесткое,
Парижской мглой дубленное
Шоферское лицо.


VIII

Портной Арон Давыдович
Сидел за голой стойкою
И мял в руках задумчиво
Потертые штаны...
То вскинет их скептически,
На свет посмотрит, сморщится,
То с миной безнадежности
Двумя худыми пальцами
Откинет вверх очки...
Вдруг колокольчик бронзовый
Визгливо-истерически
Над дверью зазвенел.
Со сверточком под мышкою
В салончик тускло-кремовый
Приплелся из редакции
Клиент знакомый Львов.
Принес пальто в починочку, –
Подкладка сбоку лопнула:
Она ведь не двужильная,
Не век ей шов держать...
«Ну, как вы поживаете?» –
Спросил упавшим голосом,
Усевшись, журналист.

* * *

«Такое проживание, –
Сказал Арон Давыдович,
Встряхнув пальтишко старое, –
Что лучше и не жить...
Где эти сумасшедшие,
Что из моей материи
По мерке платье новое
Заказывали мне?
За месяц хоть бы кто-нибудь
Хоть самые паршивые,
Дешевые-триковые
Мне брюки б заказал!
Шью двадцать лет, как каторжный,
Имею вкус и линию,
И вдруг теперь починщиком
Из первых скрипок стал...
Как до войны в Житомире,
В  П а р и ж е, – понимаете!
Одними переделками
Оправдываю хлеб...
Двух мастеров, – подумайте,
Не мастера, а золото, –
Пришлось с сердечным скрежетом
Во вторник рассчитать...
Что это за история?
Где франты? Где все модники?
Куда девать материю?
Портной я или нет?
Вы там в газетах пишете
Про кризисы, про мизисы, –
Читал и перечитывал, –
Аж вспухла голова!
Америка в истерике,
Германия и Англия
Донашивают старое
И штопают бюджет...
Где главные закройщики?
И в чем подкладки кризиса?
Как по фасону новому
Перекроить все старое?
Весь мир трещит по швам!»

* * *

«Вот вам для иллюстрации:
Студент мне брюки старые
Принес перевернуть, –
Какой-то добрый родственник
С попутчиком из Латвии
Прислал ему в презент.
Материя английская, –
Пускай доносит юноша,
Студент ведь не маркиз...
Ушел. Я брюки вывернул,
Взглянул на них внимательно:
Уже  п е р е л и ц о в а н о!
Хорошенькая жизнь...»

* * *

Скрестил Арон Давыдович
Худые пальцы медленно
И вкось на Львова хмурого
Взглянул из-под очков.


IX

«Что, батенька, вы сумрачны?» –
Спросил Козлов с участием,
Столкнувшись в русской лавочке
С сугубо озабоченным
Дантистом-земляком.
«Ведь ваше дело прочное, –
Пускай хоть сорок кризисов,
Но, если зуб замучает
И вздует щеку дынею, –
Продашь штаны последние
И в клинику ближайшую
Галопом побежишь...»

* * *

«Не в этом дело, душечка, –
Дантист ответил горестно. –
Заела окончательно
Меня зубрежка подлая, –
Ни памяти, ни сил.
Извольте-ка, почтеннейший,
Все города французские
С названьем департаментов
Запомнить наизусть...
А реки, а колонии?
А физика паршивая?
А алгебра проклятая?
А чертовый диктант?..
Легко ли?.. Вы подумайте, –
Ведь мне за пятьдесят».

* * *

Как на ворота новые
Глядит в недоумении
Баран остановившийся,
Так на дантиста кислого
Уставился Козлов.
Не впал ли врач в младенчество?
Как будто преждевременно...
Иль клепки расшаталися
От переутомления, –
Одна с другою спутались
И прыгают козлом...

* * *

«Ужель не понимаете? –
Сказал дантист с досадою. –
Не всю же жизнь поденщиком
Я во французской клинике
Обязан зубы драть...
Для прав, уж третий месяц я
С племянницей-студенткою
Готовлюсь на бошо.
Ух, строгая племянница!
Инспектор гимназический,
Мучитель мой стариннейший,
Младенец перед ней...
– Ведь вы ж не мальчик, дяденька, –
Уроки задает.
Диктовка ли французская,
Уж ни одной ошибочки
Она мне не простит, –
А у меня их, знаете,
Как на собаке блох...
Зубрю, потею, мучаюсь,
Сижу над хронологией, –
Перед уроком выдолблю,
Отвечу ей «на ять», –
А через день все вылетит,
Как дым, из головы...
Видали вы, любезнейший,
Как жук ползет вдоль прутика?
До верхней точки тянется,
В траву свернется кубарем –
И снова начинай!»

* * *

Козлов халву рассматривал,
Чесал перстом под шляпою
И думал, морща нос:
– Ох, быт наш фантастический,
Цыганский, жюлеверновский,
Ногами кверху вздыбленный
Наш эмигрантский быт...
Ведь если б мне, газетчику,
Не приведи Ты, Господи,
Для ради прав писательских
Пришлось сдавать бошо, –
Простое уравнение
С двумя лишь неизвестными
Ей-богу б не решил!


X

В редакцию за справками
Пришла душа потертая:
Субъект с глазами горлинки,
С бородкой русым штопором,
С продрогшим красным носиком, –
Смесь институтки с Гаршиным,
На каблуках расплюснутых,
В брезентовом пальто...
Стал в очередь в простеночке
И на пустую вешалку
Лирически-стоически
Уставился, как карп.

* * *

«Вот кандидат в счастливые, –
Шепнул Попов приятелям. –
Давайте побеседуем
С ним где-нибудь в чуланчике, –
Ведь все-таки – улов...»
«А чем он занимается?» –
Спросил Козлов скептически.
«Изобретатель, душечка, –
А проще – птица Божия,
Попавшая в силки...»

* * *

Под кипами газетными,
Торчащими вдоль полочек
От пят до потолка,
Присела личность кроткая,
Потерла руки потные
И начала доклад:
«Второй уж год слоняюсь я
По разным учреждениям,
А толку ни на грош...
Идея очень ясная:
Все люди злятся, бесятся,
Волнуются, кипят...
Мужья и жены ссорятся,
Юристы и политики,
Поэты и любовники
Бурлят чрезмерным пафосом, –
И так до бесконечности
Везде – в любой стране...
Пять лет вертел мозгами я,
Как для людей использовать
Избыток сей энергии?
И наконец нашел!
Прибор мой магнетический
В любой квартире, комнате
Любой избыток страстности, –
Любви ли, споров, ревности, –
Вмиг переводит полностью
В полезную энергию,
В комплекс рабочих сил...
Мой аппарат поставивши,
Теперь семейство каждое
Себя своими силами
Сумеет вентилировать,
Согреть и отопить...»

* * *

«Идея гениальная! –
Сказал Козлов, опасливо
Свой табурет расшатанный
Отодвигая вбок. –
А сколько ж средств вам надобно,
Чтоб ваше изобретенье
Пустить скорее в ход?»
Изобретатель встрепанный
Взглянул глазами горлинки
На мутное окно:
«С рекламой и конторою
Три миллиона с четвертью.
Уж все пути намечены, –
Ведь пустяки же, в сущности, –
Да кризис помешал...»
И, гордо носик вскинувши,
Он вышел в коридор.

* * *

К Попову наклонившися,
Львов проронил медлительно:
«Ваш кандидат в счастливые,
Пожалуй, не того-с...
Его бы в санаторию
На девять-десять месяцев,
А после подучить.
Тогда б, пожалуй, выдумал
Сей Эдисон стремительный
Какой-нибудь практический
Полезный аппарат, –
Машинку для доения
Мышей иль комаров».


XI

Во сне какая ж логика:
В ночной рубашке вздувшейся
Стоит Козлов и ежится
На крыше за трубой
И слушает звенящие
Ночные голоса...

* * *

«Я, никому не ведомый
Иван Петрович Кругликов
В глуши Прованса Верхнего
На шахтах алюминевых
Пять лет тружусь как вол...
Пиши меня в счастливые:
Весь день гружу в вагончики
Руду я темно-рыжую.
Как черт, я весь коричневый
От пят до головы...
А вечерами хмурыми
Я борщ в бараке стряпаю
И на леса угрюмые,
Закатом окаймленные,
Смотрю в окно, как сыч.
Пиши-пиши, записывай,
Газетная душа...»

* * *

«Алло! А я под Ниццею
Ночным слоняюсь сторожем...
Днем сплю в своей каморочке,
Как каменный, – без снов.
Ночами охраняю я
Пустые виллы мертвые...
Присяду под террасою, –
Мимозы вьются, треплются,
Грохочут волны дальние...
Ботинками пудовыми
От холода стучу.
Ох, думы, думы темные,
Как море, неуемные,
С заката до зари...
Пиши-пиши, записывай,
Чернильный человек!»

* * *

«А я в Гренобле мыкаюсь, –
Я на цементной фабрике
Заборчики цементные
Прессую третий год...
Я в прошлом был учителем
Орловской прогимназии, –
Кто я теперь, не ведаю, –
Не стоит ворошить...
Душа моя цементная
Оцепенела, съежилась,
Посплю, поем, – на фабрику
И больше ничего».

* * *

«Эй, господин над крышею! –
Чуть слышный
Альт надтреснутый
По ветру долетел. –
У берегов Австралии
Уж третьи сутки треплется
Наш старый пароход...
Компания голландская,
Матросы африканские,
А я, псаломщик пензенский,
Здесь поваром служу...
Ох, надоело, миленький!
Хоть сыт, хоть койка мягкая, –
Но стражду, как Иона, я
Во чреве у кита...
Нет ли в Париже, батюшка,
Какой-нибудь работишки?
Я в русской типографии
Готов хоть пол мести,
Лишь бы из брюха тесного,
Железно-иноземного,
К своим опять попасть...»

* * *

Со всех сторон доносятся
Звенящие, скрипящие,
Ночные голоса...
Козлов, как лось затравленный,
Метнулся вбок, попятился...
Взлез на трубу стремительно,
Вниз головой просунулся,
Скользнул в нутро мохнатое
И вот, как полагается
В подобных сонных случаях,
Проснулся весь в испарине,
В своей знакомой комнате
На пятом этаже.


XII

За утренним за завтраком,
Нежданно и негаданно,
Жена Попова кроткого
С усмешкой снисходительной
Взяла на абордаж:
«А почему, мой миленький,
В своей анкете липовой
Меня ты обошел?
Как следопыты рьяные,
Втроем вы столько времени
Жар-Птицу в поле ищете, –
А птица эта райская
С тобой, быть может, рядышком
Сидит и кофе пьет...
Быть может, я счастливая?..
Что выпучил глаза?»

* * *

Попов на счете газовом
Царапал иероглифы, –
Пометочки-заметочки
Для завтрашней статьи...
С рассеянной улыбкою
Он положил в варение
Окурок свой обсосанный
И с тихим удивлением
Сказал своей попутчице:
«Ну что ж, мой друг, вали...»

* * *

«Встаешь ты, Гений Павлович,
В двенадцать с половиною, –
Все убрано, все прибрано,
Конечно, не тобой.
А ты, как крот взволнованный,
Свои холмы бумажные
Взрываешь на столе...
Не просто бросишь рукопись,
Сметешь газетой галстуки,
Словарь косою птицею
Взлетает на камин, –
Ворчишь, вздыхаешь, охаешь,
Пока я, терпеливая,
Не разыщу, как водится,
Твою заметку срочную
В подкладках пиджака...
Пьем кофе. Я ведь женщина –
Порой полюбопытствую:
«Что нового в редакции?»
«Да, да, – бурчишь ты вежливо, –
Конечно, ты права».
Уйдешь – кашне на вешалке,
А зонтик мой – увы!
Когда придешь, – не ведаю,
Куда звонить, – не знаю я...
А суп кипит, волнуется, –
Порой сама вскипишь–
И вот, тут начинается:
Ты там в пространстве носишься,
А я громоотвод.
Приходит некто в шарфике, –
В два с четвертью назначено
Свидание ему...
Краснеешь, отдуваешься:
«У мужа рвут зуб мудрости,
Вернется только к полночи», –
Но гость-то не дурак...
Статью по нумизматике
Прочтет мне с декламацией,
Потом про тетку в Персии
Рассказывать начнет...
А я с улыбкой светскою
Газеты прибалтийские, –
За целый год не вскрытые! –
Укладываю в стопочки
С проклятием в углу.
А мичман с мемуарами?
А дама с «юморесками»?
А старичок с сонетами?
Всем, милый друг, назначено...
Во вторник рвут зуб мудрости, –
А в среду что же рвать?
В прослойку надрывается
Бессонный телефон:
– Ах, передайте, милая...
– Ах, запишите, золото...
А то попарно сцепятся
И лают вперебой...»

* * *

Передовицу целую
Еще наговорила бы
Решительная женщина, –
Но на супруга кроткого
Взглянула проницательно
И заперла фонтан:
Глазами голубиными,
За триста миль уплывшими,
Попов смотрел на зеркало
И грыз свой карандаш...
С таким и не поссоришься.
Ну что ж... Уже давно она,
Без всякой, впрочем, горечи,
«Досадной опечаткою»
Супруга назвала.


XIII

Для полноты коллекции,
На имя трех приятелей
Пришло в конверте сереньком
Из Рима письмецо...
Чернила водянистые,
Расплывчатые, сизые,
Корявый почерк старческий
Сползал зигзагом вкось, –
Зато по содержанию
Настой Польши беженской
Стоградусною горечью
Дымился над письмом...

* * *

«Привет вам, люди добрые,
Из города счастливого,
Из Рима горделивого –
Со всех семи холмов!
Лишь в эту зиму темную
Беда-нужда всесветная
Волною отраженною
Пришла-плеснулась-грохнула
В парижское окно...
Нам это не в диковинку:
Мы в Риме, горсть осевшая,
Ломоть от всех отрезанный,
Хронические пасынки
Средь эмигрантской братии, –
Давно привыкли к кризису,
Как к старому бельму.
Средь райской декорации,
Средь величавых форумов,
Среди фонтанов плещущих,
Средь пиний мирно-дремлющих,
Под солнцем золотым, –
Как домовые тихие,
Мы жмемся, незаметные,
В углах-подвалах пасмурных,
В продрогших чердаках.
На площадях сияющих –
Теплее, чем у нас...
Порою сам не ведаешь,
Как год за годом держишься?
Бюджет – фантасмагория,
Работы – ни на грош.
Ни в гиды, ни в извозчики,
Ни в маляры, ни в плотники, –
Лишь воробьев на форуме
Бесплатно разрешается
Под аркою считать…
Считаешь и завидуешь:
Счастливцы, воробьи!
А ведь недавно, милые,
Чуть-чуть в тарелку капало, –
Для аргентинок пламенных
Я, харьковский нотариус,
Платки великолепные
Билибинскими павами
Цветисто расшивал...
Швейцары при гостиницах, –
Министры по обличию, –
Процент взимали божеский,
Впускали в вестибюль...
Увы, все нынче схлынуло, –
Туристов нет и звания...
В библиотеке Гоголя
Сидишь часами долгими
И смотришь в потолок...
Газетою прикроешься,
Уснешь, как новорожденный,
Теплынь и тишина.
Во сне ведь я не пасынок:
С друзьями стародавними,
Давно глаза закрывшими,
Беседуешь во сне,
По старому по Харькову
С клиентами знакомыми
Пройдешься при луне...
Не осудите, милые,
Больного старика...»

* * *

Постскриптум: «Драгоценные!
He нужен ли кому-нибудь
В Париже из писателей
Комплект – тисненный золотом, –
Романов Боборыкина?
Я дешево продам».


XIV

В углу метро трясучего
Две дамы примостилися, –
Под гул, волною льющийся,
Шла густо-эмигрантская
Беседа на ходу...
Козлов сел рядом, съежился,
Газетою французскою
Себя задекорировал,
Чтоб откровенность русскую
Своим тамбовским профилем
Случайно не вспугнуть...

* * *

«Ну что, Катиш, устроилась?» –
«Устроилась, голубушка...
С полгода я промаялась, –
Фам-де-менажек опытных
Хоть требуют везде,
Да я с интеллигентностью
Для этой специальности
Не очень-то годилася...
Послужишь – и ау!»
«Не понимаю, душечка, –
Сказала хмуро первая. –
Принцессы на горошине
Не в моде ведь теперь.
Заставят обстоятельства
Не то что мыть тарелочки,
Пойдешь с интеллигентностью
Гиен в зверинце стричь...»
«Да я ведь и не фыркала, –
Смеясь подруга молвила, –
А просто по обличию
Была не ко двору...
При мне не поругаются,
Подашь пальто, – стесняются,
А гости наши, русские,
Меня все в ручку чмокали
Заместо чаевых...
Спасибо, надоумила
Знакомая корсетница:
Сказала слово мудрое:
«Переверни лицо!»
Была недаром, милая,
Когда-то я артисткою.
Вот я и приспособила
Актерский свой талант.
Заделалась казачкою,
Простой, рабочей бабою, –
Пусть тыкают, пусть выкают,
Мне трижды наплевать!
Французы или русские, –
У всех стираю, стряпаю,
Сумела на два лагеря
Простецкий тон держать...
Беру проценты с булочной,
Мясник, сверх положения,
Вчера мне чашку синюю
Поднес, подлец, в презент...
Хозяйка – шляпку с перышком,
Хозяин – Мед Изюмович,
Сует тайком духи...
Устала только вдребезги, –
И думаю для отдыха
Махнуть на ферму русскую
Стряпухою на юг...
А ты, дружок, как вертишься?» –

* * *

«А я с голландкой старою, –
Столетней маримондою, –
По всем курортам чертовым
Ношусь, как метеор...
Она, голландка, добрая, –
У ней на попечении,
На полном иждивении
Четырнадцать породистых
Раскормленных котов.
А я при них на должности:
И днем и ночью, душечка,
Бессонной экономкою
При них я состою.
Вся до костей кошатиной
Пропахла я насквозь...»

* * *

Подруга только плюнула, –
Да так неосмотрительно,
Что журналисту русскому
Попала на башмак...
Но, впрочем, не заметила, –
А он, привстав растерянно,
Приподнял шляпу мятую
И ляпнул: «Виноват!»


XV

Под Новый год в час утренний
Вонзился в дверь стремительно
Веселый почтальон.
Порылся в сумке кожаной
И Львову полусонному
Поднес с парижской грацией
Письмо «рекомандэ»...

* * *

Перед окном сереющим
Львов сел на кресло дряблое,
Халат свой подобрал
И с полным безразличием, –
С иллюзиями детскими
Давно уже покончено! –
Вскрыл мундштуком конверт.
И вдруг оттуда – милые! –
Крутясь, как птичка Божия,
Слетел на коврик стоптанный
Жемчужно-белый чек...
Львов поднял, охнул – батюшки!
Берлинское издательство,
Давно уж захиревшее,
Как ландыш без дождя, –
Должно быть, в знак раскаянья
В счет долга застарелого
Прислало чек, подумайте, –
На тысячу франчков...
С душевным изумлением,
Как пепел, с сердца хмурого
Стряхнувши скептицизм,
Подумал Львов оттаявший:
«О Дон-Кихот пленительный,
Издатель дорогой!
Пред новогодним праздником
Анахронизмом благостным
Тургеневскую девушку
В себе ты возродил...
Не слыхано! Не видано!»
Подай сюда историю
Хоть под гарниром святочным,
Читатель, разумеется,
Подумает: брехня…
Но чек – не привидение, –
И вера в человечество
Проснулась в Львове вновь,
И над камином вспыхнуло
В бенгальском озарении
Волшебное видение:
Коричневое, новое,
Чудесное пальто...

* * *

Но в виде дополнения
Львов из конверта выудил
Такое письмецо:
«Сердечноуважаемый!
Проездом из Швейцарии
Через Париж в Голландию
Жена, как с ней списался я,
На днях вас посетит...
Она в Париже, думаю,
Два дня лишь проболтается, –
Для родственников надобно
Подарки ей купить, –
У вас ведь цены снизились...
Так вот, мой драгоценнейший,
Прошу ей передать...»
Какое продолжение –
Всем ясно и без слов...
Львов, чек свернувши в трубочку,
Промолвил тихо: «Тэк-с».

* * *

Видали вы когда-нибудь,
Любезные читатели,
Как рыболов под ивою
Сидит с постылой удочкой
И час, и два, и три?
Вдруг поплавок коралловый
качнется, вздрогнет, скроется,
Удилище натянется,
Струной дрожит бечевочка,
Душа звенит, поет...
Видали вы, друзья мои,
Как он добычу к берегу
Рукой подтянет трепетной
И сильным взмахом вытянет
Из лона светло-синего
Замесго карпа жирного
Размокнувший... башмак!


XVI

Куда от скуки спрячешься?
Одни идут с отчаянья
На диспут с словопрением:
«Взгляд русских младодевочек
На будущих отцов»,
Другие в виде отдыха
Предпочитают цирк.

* * *

Антракт. Гурьбою публика
Плывет в конюшни теплые, –
По сторонам вздымаются
Породистые головы
Безмолвных лошадей...
Губами деликатными
Берут с ладоней ласковых
Искристый сахарок,
Косят глазами умными,
Потряхивают челками,
Стучат о доски ножками
И просят: «Дай еще...»
А сбоку, рядом с клетками,
Три журналиста русские
У стойлища слоновьего
Приткнулись в тесноте.
Слон, меланхолик дымчатый,
Качал кишкою-хоботом
И с полным равнодушием,
Как в сумку акушерскую,
В пасть булочки совал.
Индус в тюрбане огненном,
Скрестивши руки тонкие,
Стоял у головы.

* * *

Индусскою осанкою
Невольно залюбуешься, –
Попов вздохнул сочувственно
И вдумчиво изрек:
«Вот, братцы, раса чистая!
Хоть в глупый смокинг выряди
Подобный экземпляр, –
Узнаешь и без паспорта
По тонким пальцам вогнутым,
По перехвату талии,
По бронзовому профилю,
По горделивой выправке
И по разрезу глаз...»
Но Львов с улыбкой хитрою
По-русски вдруг спросил:
«Как звать тебя, почтеннейший?»
«Игнатий Шаповаленко, –
Ответил экземпляр. –
Я в первом отделении
Ковбоя представлял,
Чичас для живописности,
Для привлеченья публики
В индейцах состою,
А в третьем отделении,
В своем природном звании,
В малиновой черкесочке
С медведем я борюсь...»

* * *

«Довольны вашей службою?» –
Спросил его Козлов.
Заскреб в затылке стриженом:
«Пока служу, – не жалуюсь,
Хватает на харчи...
Да дело, вишь ты, шаткое, –
Не в моде нынче цирк.
На праздниках, как видите,
Сползается народишко,
А дальше... понимаете,
По всем рядам-скамеечкам
Завелся ветерок...
Ну что ж... Судьба походная, –
Вертись, катись, выискивай.
Давно в артель колбасную
Меня седьмым в компанию
Зовет земляк в Тулон –
Ведь колбаса из моды-то
Еще не вышла, чай?
Вот только жалко до смерти
Мне расставаться с Гришкою, –
Привык я к лопоухому,
Как к собственной душе...»

* * *

Слон Гришка вскинул голову,
Мотнул ушами-тряпками,
Насос свой серый вытянул
И в брови Шаповаленко
Сочувственно дохнул.


XVII

В разгаре бал земляческий...
Внизу под джаз гундосящий
Танцуют пары вялые,
Стирая добросовестно –
Уже лет десять с хвостиком –
Подметки о паркет.
Внизу народ слоняется,
Как вобла беспризорная,
От лотереи к столикам,
От столиков – на лестницу
И молча циркулирует
То вниз, то снова вверх.
А на эстраде, – слышите? –
Рояль разлился жемчугом,
И женский голос ласковый
Зашелестел над стульями,
Как ветер зоревой.
Плывет романс усадебный,
Звенит во всех углах...
Задумались-заслушались
Все старые-усталые,
В простенке замер с чашкою
Француз-официант.

* * *

Козлов давно уж пристально
Следил за странной личностью –
Веселым, жизнерадостным,
Чудесно припомаженным,
Сияющим улыбкою,
Ботинками и смокингом,
Румяным старичком...
То он с улыбкой светскою
Вверху буфет «поддерживал»,
Хлебнет глоток шампанского,
Прищурит глазки детские,
Раскроет свой бумажничек, –
Изысканным движением
Красавице над стойкою
Протянет ассигнацию –
И сдачи не возьмет...
То в лотерее беженской
Толчется с увлечением, –
Как гимназистик розовый
Билетик за билетиком
Вскрывает, торопясь.
Под мышками – том Чехова,
Будильник, капор вязаный,
Кустарный ковш с павлинами
И ватная боярышня
В кокошнике корабликом,
С лимонною косой...
То вниз к оркестру спустится,
Шепнет два слова на ухо
Лихому барабанщику, –
И музыканты, дьяволы,
Извилистые ухари,
Вдруг грянут «Стеньку Разина»
Под соусом танго.
Чуть ручкой дирижируя,
Пристукивая ножкою,
Ликует-умиляется
Милейший старичок.

* * *

Козлов в толпу протиснулся
И Львова равнодушного
Похлопал по плечу.
«Нашел! Нашел счастливого!..
Уж этот не отвертится...
Скажи-ка мне, голубушка,
Кто этот старичок?»
Львов повернул к приятелю
Свой профиль твердокаменный
И отчеканил медленно:
«Бельгийский инженер.
У нас до революции
Лет двадцать жил он в Питере, –
Делами колоссальными
Вертел сей джентльмен...
Увы, мой друг доверчивый!
Как мы счастливца этого,
Бельгийца русопетого,
По эмигрантской линии
Запишем на приход?..»


XVIII

В лесу Булонском сереньком
Под голою акацией
Расселась няня русская
С вязаньем на скамье...
Голодные, продрогшие
Парижские воробушки
Гурьбою подбиралися
И слушали внимательно,
Склонивши набок головы,
Как нянька иностранная
На языке неведомом
Их ласково журит:
«Ах, дурачки вы Божии!
Что в будний день найдете вы
Здесь в городском лесу?
Одни бумажки сальные
На кустиках сырых...
Наведались бы, глупые,
В харчевню нашу русскую –
У Мотт-Пикейной станции:
Там повар, Тит Панкратьевич,
На дворике под лестницей
Вчерашней кулебякою
Вас, сирых, угостит...»

* * *

Шагая в одиночестве
По листьям за скамейкою,
Попов подслушал нянькины
Забавные слова.
Подсел и поздоровался, –
На липу серым дождиком
Метнулись воробьи...
«Что ж, нянюшка... Не поняли
Вас воробьи французские?» –
«От скуки, сударь-батюшка,
Не то что с воробьишками, –
В квартирке нашей махонькой
Я с молью бессловесною
Порою говорю...
Питомец мой Алешенька
Уйдет в лицей ранешенько,
Брожу одна по комнате,
В окошке мгла бесснежная, –
Парижский сизый суп...
А барыня-красавица
Четвертый месяц, миленький,
С сестрой в рулетном княжестве
Танцует трепака...
Вот и живу с Алешенькой.
Придет из школы сумрачный.
«Что нового?» – «Ах, нянюшка!»
Потом вдвоем обедаем.
Обложится журналами
С мордатыми боксерами,
А я сижу-молчу.
Расковыряет вилкою
Стряпню мою несчастную
И к телефону чертову
Приклеится на час:
Трещит, как чиж на веточке,
Смеется-улыбается, –
«Пасе-перепасе...»
Ведь вот для няньки старенькой
Улыбок, сударь, нет.
Потом придут приятели, –
Хоть бы словечко русское!..
Поишь их чаем с кренделем
И думаешь: ох, милые...
Виски-то белобрысые,
Орловские-московские,
А под висками этими
Сплошное фрикасэ...
Пойдут в кино проветриться.
Конечно, няню старую
Не позовет Алешенька, –
Стыдится няньки... Господи!
А кто тебя, губастого,
В Берлине пеленал?
И вот в харчевню русскую
Припрешься к другу-повару, –
Да тоже нынче, батюшка,
И он глядит сычом...
Когда же это кончится?
Вы ж, сударь, образованный, –
По облику видать...»

* * *

Попов ей, как Алешенька,
Сказал, вздохнув:
«Ах, нянюшка!..»
И сплюнул на траву.


XIX

Львов в «Соловье-разбойнике»
Жевал шашлык резиновый,
А за спиной, – прислушался, –
Журчал тихонько беженский,
Весь перцем прошпигованный,
Веселый монолог...

* * *

«Бель-серка надоумила:
– Нет, милочка, во Франции
Вернее предприятия, –
Открой-ка ты под Каннами
Персон на двадцать скромненький,
Дешевый пансион.
Потрудишься, повертишься,
Зато в Париж ты вывезешь, –
Зима ведь будет адская! –
Тысчонок пять иль шесть... –
Моя бель-серка умница, –
Проделать репетицию
Всегда благоразумнее
На родственном горбе...
Ну вот я и послушалась,
Сняла заочно стойлище, –
Холеру с кипарисами,
Цыганский мавзолей.
Знакомых всех обегала:
Валите, черти, на лето
Ко мне в «Нуво-Торжок»...
Сосновый лес, магнолии,
Крокет, залив, черемуха, –
Ведь это ж Кот Лазоревый, –
Первейший в мире Кот!
Всем тычу фотографию, –
Конечно, на открыточке
В заочном освещении
Собачья будка старая
Имеет вид шато...»

* * *

«Приехала и ахнула:
Каморки кособокие,
Как ящики яичные,
Взамен комодов – полочки,
Взамен кроватей, милая,
Гнилые топчаны!
На них блины ночлежные, –
Соломка да брезент...
А умывальник, на-ко-ся,
Рушник повесив на ухо,
Плещись-ка у сарайчика
У старого ведра...
Ну вот. Стеклись знакомые, –
Ворчат, бубнят, ругаются...
Одна старушка Божия
Со злости так и скорчилась:
«На то ли из Совдепии
Я кости мои старые
От бесов унесла,
Чтоб их еще во Франции
Томить на сеннике?..»
За двадцать франков, видите ль,
Ты под нее подкладывай
Кушетку Рекамье...
А аппетиты, Господи!
Должно быть, от бессонницы,
Иль от морского воздуха, –
Глаза так и горят.
Уж я двойные порции
Сую без сожаления,
Чтоб обстановку чахлую
Едой перешибить...
Свела через полмесяца
Баланс в расчетной книжечке
И ахнула: горю!
Кабы комар не выручил, –
Пропала бы совсем...»

* * *

«А как комар вас выручил?» –
«Да очень просто, золотко, –
Слетелся туча-тучею
И всех моих нахлебников
В неделю выгнал прочь...
Не балдахины ж с рюшами
Для них мне заводить...
Да, – предприятье верное:
В Париж вернулась гладкая,
Как утка опаленная, –
Ни пуха, ни пера...
С бель-сер на рынке встретилась,
Прочла ей декларацию, –
Аж карп у ней под мышкою
Хвостом затрепетал!»


XX

Есть правило отменное:
Когда ты в карты выиграл –
Не расплывайся, душенька,
Блаженною улыбкою
И рук не потирай...
G английским равнодушием
Пройди к столу с закусками,
Заешь зубровку рыжиком
И чинно отойди.

* * *

А дальше... Ноги хитрые
Домой, конечно, тянутся, –
Но не успел в переднюю
Шмыгнуть игрок удачливый,
Как Львов его за пуговку
Под вешалкой поймал...
«С уловом, честь имею, вас». –
«Две сотни франков выиграл», –
С небрежною усмешкою
Знакомый процедил.
Львов, не теряя времени,
Сейчас же длань за пазуху,
И вынул вдвое сложенный
Билетик с корешком.

* * *

«Савелий Бенедиктович, –
Московского издания
Стариннейший студент!
Не морщитесь, голубушка...
Ужель двадцать четвертого
«Татьянин» вечер радостный
Вы, друг мой, не украсите
Присутствием своим?
Студента эмигрантского,
Коллегу худосочного,
Подвижника двужильного
Ведь надо поддержать...
Мы с вами в дни далекие
Порой в Москве питалися
Одной сухою воблою, –
А нынче вобла – лакомство,
Такие времена-с...
Где милые оболтусы,
Которых по-латыни мы
Натаскивали ревностно
За пять, за шесть рублей?
Где переписка, батюшка?
Где от родных подспорие –
Кредитки материнские,
Посылки с ветчиной?..
Студента эмигрантского
По временам по нынешним,
Ей-Богу, друг мой, надобно
В святые записать...
Днем он за грош с полушкою
У скорняка работает, –
Раскрашивает кроликов
Под голубых лисиц,
По вечерам, по случаю,
Оклеивает комнаты,
Иль в «Дар-Валдае» беженском
Играет на трубе...
По праздникам, для отдыха,
Проводит электричество
И обновляет яростно, –
В рассрочку безнадежную, –
Паркетные полы...
А ночью, словно каторжный,
В борении с наукою,
Сидит на койке узенькой, –
В глазах темно – слипаются,
Все формулы качаются,
Все строки расплываются,
И лишь душа бодра...
Сам Ломоносов, батюшка,
В подобных обстоятельствах
Под стол швырнул бы лекции,
А эти... Что рассказывать, –
Вы ж сами эмигрант».

* * *

Савелий Бенедиктович
Вдруг Львова взял за пуговку:
«Давайте д в а билетика...
Сосед мой, Павел Карпович,
Вчера ведь тоже выиграл, –
Уж я ему, ракалии,
Второй билет продам».


XXI

Попов стоит на кухоньке,
Закинув руки за спину,
А перед ним копается
В невзрачном чемоданчике
Невзрачный старичок.
«Вот рижского изделия
Занятнейшие книжечки:
«Альков графини Галкиной»,
«Таинственная курица»,
«Монашеские шалости»,
«Вампир и две молочницы»,
«Кровавая пята»...
А это, не угодно ли,
Рассказы Достоевского, –
Писатель завлекательный...
Том несколько подмоченный, –
Недорого возьму.
Вот «Русский сонник» новенький,
Нью-Йоркского издательства,
Одной вдовой кламарскою
Заказан был по случаю,
Да, вишь, она уехала
С мамашею в Тулон...
Открыток не возьмете ли?
Боярыни в кокошничках
С серебряными блестками,
Полтавские красавицы
Стокгольмского тиснения,
Вот-с троечки московские
Со снегом бертолетовым...
Возьмите, сударь, серию, –
Пять франков не расход».

* * *

«А как у вас торговлишка?» –
Спросил Попов сочувственно,
И томик Помяловского,
Случайно затесавшийся
Меж рижскими вампирами,
На полку отложил.
«Коммерция – дырявая.
За две недели, верите ль,
Три книжки поваренные,
Да два «Алькова Галкиной»,
Да дюжину открыточек
Сбыл с рук я, господин...
Клиенты все ругаются,
Что к книжкам не подступишься, –
Да я же, сударь, видите,
За грош их продаю...
Весьма средь эмиграции
Упало просвещение, –
На старого, на малого
Ни «Сонником», ни Гоголем
Теперь не угодишь.
Кино да водка-матушка...
Вот и хожу по лестницам
Неведомо зачем. .
Придется, видно, батюшка,
Переменить коммерцию:
Творог да кильки рижские,
Да колбасу копченую
В разнос решил попробовать
Клиентам доставлять...
От чтенья отшатнулися,
А ведь едят, чай, все...»

* * *

Попов плечами вежливо
Пожал в недоумении...
Вчера еще на кухоньке
В затылке скреб с прискорбием
Колбасный поставщик:
«Дела колбасно-сырные, –
Не приведи Ты, Господи!
Придется, – что поделаешь? –
Переменить коммерцию...
У книжника знакомого
В кредит взять сотню книжечек
И по домам попробовать
Клиентам разносить».


XXII

На стареньком диванчике
Лежала, лапы свесивши,
Курчаво-вислоухая,
Поджаро-колченогая, –
Смесь водолаза с таксою, –
Собачка Бардадым.
И слушала внимательно,
Блестя зрачками умными,
Болтая, словно веничком,
Взволнованным хвостом,
Как гость – Козлов с хозяином
Беседовал о ней.

* * *

«А что ж... Сказать по совести,
Пожалуй, этой бестии,
Воспитаннику вашему
В злосчастной эмиграции
Живется лучше всех...
Сыта, в тепле, под крышею,
В углу уютный ящичек
С подстилкой шерстяной,
Хозяин добродушнейший, –
Хоть влезь ему на голову –
Слегка потреплет за ухо
И, вместо назидания,
Достанет из-за пазухи
Кусочек сахарку...
Мы с вами бьемся-мечемся,
А Бардадым Обломовым
Зевает на диванчике, –
Пускай хоть двадцать кризисов:
У шкафа в миске глиняной
Суп с вкусными обрезками,
По щучьему велению,
По вашему радению,
Появится в свой час...»

* * *

«Ох нет, – ответил сумрачно
Хозяин бардадымовский. –
Какое, к бесу, счастие...
Теперь, когда по городу
Пришлось в тройной пропорции
Весь день с утра гонять, –
В такую мерихлюндию
Впал пес от одиночества,
Что воет, словно каторжный,
У двери по часам...
Консьержка – баба добрая,
И глуховата, к счастию,
Но вот жильцы ругаются,
Грозятся, чертыхаются, –
Ведь стены-то картонные, –
Собачью эту музыку
Велят искоренить...
Я граммофоны-радио
С душевным содроганием
Ведь слушаю, не жалуюсь, –
Но что ж, в чужом отечестве
Не будешь рассуждать...
На полчаса воротишься
В жилье свое пустынное, –
Мой Бардадым, как бешеный,
Танцует вкруг меня...
Визжит, скулит и тявкает,
Оближет руки, бороду,
В глазах немая жалоба, –
Почти что говорит:
«Хозяин! Ангел! Золото!
Зачем, как пес, ты носишься
Теперь по целым дням?!
Я к чашке не притронулся,
Выл три часа с отчаянья,
Уйдешь, – опять до вечера
У двери буду выть...»
Хозяин крякнул горестно
И посмотрел в окно:
«Придется, – что поделаешь? –
В Нормандское именьице
К консьержкиному дядюшке
На этих днях свезти...»

* * *

Со старого диванчика
Внимательно-внимательно
На хмурого хозяина
Косился Бардадым.
Ах, если бы ужасное
Хозяйское решение
Несчастный мог понять...
У двери в одиночестве
Сидел бы он, как каменный,
Беззвучно б только всхлипывал, –
Покорно б ждал хозяина
И никогда б не выл!


XXIII

«По всем наукам ведрами
Вливают знанья в юношей...
Годами, черти, учатся, –
Корпят в лабораториях,
Торчат в аудиториях:
Образованье высшее, –
Не кот начхал в стакан!..
Ан, на житейском поприще
В дурацкой современности
Все шиворот-навыворот:
То доктора без практики,
То без работы химики,
Юристы, инженеры ли, –
Все нынче не у дел...
А брандахлыст какой-нибудь,
Свистун необразованный,
Вдруг на земном ристалище
Опередит, каналия,
Всех кровных скакунов.
Хотя бы мой племянничек...
А ведь окончил в Сербии
Всего лишь классов пять...»

* * *

За колченогим столиком
В парижской ресторации
Приятно побеседовать,
Макая в чай ватрушечку...
Львов старичка уютного,
Растекшегося мыслию
Насчет образования
Сочувственно спросил:
«А что же, ваш племянничек
Нашел случайно в опере
Брильянт воды лазоревой
В сто двадцать пять карат?
Иль спас раджу от гибели
Во время наводнения?
Или нью-йоркской барыне,
Скелету желтозубому,
Понравился в Биаррице
Своим телосложением?
Во всех подобных случаях
Багаж в пять классов, батенька,
Достаточен вполне...»

* * *

«Нет, сударь... Дело, видите ль,
В особом обстоятельстве, –
Племянник унаследовал
По алкогольной линии
По части мочемордия
Особенный талант:
В роду у нас отменные,
Лихие, виртуозные
Водились питухи...
Ну вот и пригодилося, –
В Марселе мой племянничек
Стал первоклассным «барменом», –
Словцо по-русски дикое,
Но платят хорошо...
В полгода, не поверите,
Стал местной знаменитостью.
Уж капитаны шведские –
Народец понимающий –
И те, собаки, ахали,
Пригубливая дикие,
Племянниковой выделки,
Экспромты спиртуозные –
Коктейльные «ерши»...
Хотя и алкогольная, –
Профессия солидная:
Стал одеваться гоголем,
На книжку стал откладывать...
На ручке – цепь браслетиком,
На пальце – солитер».

* * *

Старик сложил салфеточку
И вдруг, притопнув ножкою,
Тремя словами краткими
Счастливца упразднил:
«Был сокол, да скапутился». –
«А что?» – «Да спился, батюшка!
Такое уж занятие...
Теперь в Гренобле чертовом
Бокалы моет грязные
В паршивеньком бистро».


XXIV

За окнами вдоль улицы
Снег меркнет тусклой грядкою,
Фонарь бельмом бессмысленным
Пронзает мглу вечернюю,
Платаны к небу тянутся
Отрубленными лапами...
Среди домов, как взмыленный,
Бездомный ветер носится, –
Эх ты, зима асфальтная,
Бронхитная, гриппозная,
Парижская зима!..
А за окошком низеньким, –
Взгляни сквозь стекла потные, –
В «Царь-Пушке» ресторации
Сидит за круглым столиком
Знакомая компания:
Чернильные закройщики,
Три журналиста старые –
Козлов, Попов и Львов.

* * *

Грог – пойло превосходное:
Пар над бокалом плавает,
Грей нос и душу хмурую,
Да медленно прихлебывай
Душистое, горячее,
Заморское питье, –
Да в сердце перелистывай,
Страницу за страницею,
Расстрелянную летопись –
Глухие наши дни...
Львов первый стукнул трубкою,
Молчанье оборвал:
«Ну что, Козлов, дитя мое,
С твоей анкетой дикою
Который день без отдыха,
Как псы репейник ловим мы
На собственном хвосте...
Уж где они – счастливые,
Довольные и бодрые, –
В нахмурившемся тучею
Тридцать втором году?..
Свинья широкозадая –
И та сейчас в истерике,
А эмигрантов лучше бы
Теперь не ворошить...
Я ставлю точку черную,
Я пью за нервы крепкие, –
А счастье, слово русское,
Спит много лет без просыпу
У Даля в словаре...»

* * *

Попов лимон обсасывал.
Бывают положения,
Когда ни философия,
Ни юмор и ни лирика
На дне бокала липкого
Ответа не найдут.
Какой тут выход, к лешему?
И только палец медленно
Масонским знаком сдержанным
Хозяину над стойкою
Закажет новый грог...

* * *

Козлов курил сконфуженно...
Но, вспомнив средство старое,
Конфуз свой раздражением
Вдруг круто осадил:
«Любезные попутчики!
Я счастья эмигрантского
Отнюдь не поставщик...
Порой и в копях брошенных
Находят камень редкостный
Чудеснейшей воды.
Но если копи залиты, –
Ходить вокруг нелепица,
О чем тут толковать...
Ставь точку, – вещь нехитрая, –
Я ставлю многоточие...
Ведь даже кот ошпаренный
Надеждою живет.
А впрочем – баста. В пятницу,
По порученью Наденьки,
Племянницы моей,
Прошу вас к ней, приятели,
На именинный пунш.
Не выть же нам на паперти,
Оскалив к тучам челюсти,
В тридцать втором году...»


XXV

У эмигрантской комнаты
Утроба растяжимая:
Меж шкафом и диванчиком
В табачном сизом облаке
Гостей, как в улье пчел...
Одни, приткнувшись к столику,
Помахивают вилками,
Под мышками соседскими
Протаскивая снедь.
Другие сбились табором
Под лампою висячею
И скопом спорят яростно
В двенадцать голосов...
Прорехи мироздания
Все штопают да штопают, –
Сто сорок восемь методов,
Сто сорок восемь способов,
А толку ни на грош.
В углу, как полагается
По русскому обычаю,
Скрежещет «Стеньку Разина»
Вспотевший граммофон...
Ох ты, напев разбойничий!
Ты к быту эмигрантскому
Прилип без всякой логики, –
Ни кильки съесть без «Разина»,
Ни выпить без него...
В чаду юлою носится
Кубышка ясноглазая,
Хозяйка-именинница,
Уютнейшая Наденька, –
Одних халвой попотчует,
Другим нальет винца...
Но вдруг она прислушалась,
Нырнула быстро в спаленку, –
И вот, через минуточку
Из-за портьеры пестренькой
С лукавою улыбкою
Зовет Козлова-дядюшку
И двух его коллег.
В плетеной люльке с рюшами,
Прочь одеяло сбросивши,
Лежал, гребя ручонками,
Румяный отпрыск Наденькин,
Беззубый колобок...
В улыбке морща рожицу,
На лампочку поглядывал, –
На вспыхнувший в тюльпанчике
Лучистый пузырек...
То вдруг с серьезной миною,
Глазами удивленными
Осматривал внимательно
Карниз вдоль потолка, –
Как будто с напряжением
За белой чистой линией
Он будущее смутное
Пытался разгадать...
То снова вскинув плечики,
С блаженною улыбкою
Пуская пузыри,
Малыш под «Стеньку Разина»
Коленки задирал...
«Вот, дядя, – тихо молвила,
Склонясь над люлькой, Наденька, –
Немало дней вы мыкались,
Искали все втроем:
Кому средь эмиграции
Живется хорошо...
Взгляните в люльку, дядюшка, –
Не Мишка ли мой тепленький,
Курносое сокровище,
Единственный, без примеси,
Счастливый эмигрант?»

* * *

«А ведь права племянница», –
Сказал Козлов взволнованный.
«Права», – шепнул, насупившись,
Задумчивый Попов.
«Права», – как эхо тихое,
Удостоверил Львов.

<1931-1932>