К. П. Покровскому
1. ЛАЗАРЬ
Припадочно
заколотился джаз,
И Мицци дико
завизжала: «Лазарь!»
К стене прилипли
декольте и фраки,
И на гитары
негры засмотрелись,
Как будто видели
их в первый раз...
– Но Мицци,
Мицци, что смутило вас?
Ведь это брат
ваш Вилли? Не узнали?
Он даже не
переменил костюма,
Походка та же,
тот же рост, прическа,
Оттенок тот же
сероватых глаз.
– Как мог мой
Вилли выйти из тюрьмы?
Он там сидит, ты
знаешь, пятый месяц.
Четыре уж прошло...
Четыре чувства,
Четыре дня,
четырехдневный Лазарь!
Сошли с ума и
он, и Бог, и мы!
– Ах, Мицци
дорогая... – О, позволь
Мне опуститься
вновь в небытие,
Где золотая
кровь и золотые
Колосья колются,
и запах тленья
Животворит спасительную
боль! –
Охриплой
горлицею крик затих.
Где наш любимый
загородный домик,
Сестрица Марта с
Моцартом и Гете?
Но успокоилось
уже смятенье,
И застонала
музыка: «Für dich!..»*
_______________
*«Для тебя!..» (нем.).
2. ДОМИК
С тех пор прошло
уж года два,
А помню, как теперь...
Высоких лип едва-едва
Коснулся месяц
май.
Веселый дождик.
Духов день.
Садовник рвет
цветы.
Едва ступил я на
ступень –
Услышал тихий
смех.
А за стеклом две
пары глаз
Смеются, словно
май, –
И Вилли в
комнату сейчас
Со скрипкою
вбежит.
Как мог быть с
вами незнаком
Я целых тридцать
лет?
Благословен ваш
сельский дом,
Благословен
Господь!
3. МИЦЦИ И МАРТА
Не переводятся
гости у нас, уж так повелося:
Только проводишь
одних, смотришь – других принимай.
Едут и старый и
малый: банкиры, купцы, лейтенанты,
Киноактеры,
певцы, летчик, боксер, инженер.
Марта сбилася с
ног: принять, занять разговором,
Всех накормить,
напоить, розы поставить на стол.
Мицци – та не
хозяйка: только бы ей наряжаться,
Только бы книги
читать, только бы бегать в саду.
Мицци имеет
успех гораздо больший, чем Марта,
Не потому, что
всего только семнадцать ей лет.
Марте тоже не
много, она и добрей, и спокойней,
Меньше капризов
у ней, чаще улыбка видна.
Мицци, за что ни
возьмется, мигом всё одолеет,
Мигом забросит
одно, мигом другое в уме.
То ненасытно
танцует, хохочет, правит мотором,
То помрачнеет,
как ночь, молча запрется одна,
Час, полтора просидит,
плача, она неподвижно.
Губы кривятся,
дрожат, сводит суставы болезнь...
Выйдет, как после
припадка, сядет, глядит виновато...
Спрашивать
вздумает кто, молвит: ...сидела у ног, –
Слава не очень
хорошая ходит про наших сестричек.
Марту тревожит
она, Мицци на всё наплевать...
Ну, а друзья? Да
что же друзья? Какое им дело:
Музыка, танцы,
игра, вечно вино на столе.
А Вилли – брат любимый;
Румян, высокий рост,
И сердце золотое,
И нравом очень прост.
Вилли несчастный, милый мой друг,
Зачем это время я вспомнил вдруг?
Быстро в беседку
вошла и бросилась к Мицци на шею,
Розою вся запылав,
старшая, Марта, сестра.
– Мицци, послушай
меня: какая забавная новость!
Всех я корю за
любовь, – вот полюбила сама.
– Марточка,
Марточка, ты? Признаться – разодолжила.
Можно и имя
узнать? – Помнишь, высокий блондин...
В Духов день он пришел
и на крыльце спотыкнулся...
Вилли со
скрипкой тогда в комнату быстро вбежал,
Гость покраснел
и смутился... Ужели не помнишь, родная?
Мицци умолкла на
миг, тень пробежала по лбу.
– Марта,
разумная Марта, всё для других ты рассудишь,
А доведись до
себя – выйдешь ребенка глупей.
Ты полюбила его.
Я верю и этому рада,
Но рассудила ли
ты, что ты получишь в ответ? –
Марта, еще
покраснев, смущенная, молвит: – Зачем же
Он не выходит от
нас, словно забыл о делах.
Он человек
занятой, а вечно сидит да играет,
Слушает песни мои,
робко краснеет, молчит. –
Мицци прищурила
глаз и тихо, раздельно сказала:
– Мы тут,
поверь, ни при чем; хочет он с Вилли дружить.
А Вилли, брат любимый,
Глядит себе во двор...
Вот бы расхохотался,
Услыша разговор.
Вилли несчастный, милый мой друг,
Зачем это время я вспомнил вдруг?
4. ЭДИТ
Весь город
поутру твердит:
– Вчера убита
Джойс Эдит. –
А кто она, и где
жила,
И с кем тот
вечер провела?
Чужая смерть
невнятна нам –
Поахали – и по делам:
Кто на завод,
кто в магазин,
В контору, в
банк – и ни один
Из них не думал,
что когда
Нибудь исчезнет
навсегда.
Звенят трамваи,
слаб ледок,
А девушка глядит
в листок:
Всё те же десять
черных строк,
А уж заныл от
боли бок,
Расширенно стоят
глаза,
И не бежит на
них слеза,
И рот запекшийся
твердит:
– Моя Эдит, моя
Эдит.
Куда девался
милых смех,
Улыбки и соболий
мех,
Сережки длинные
в ушах
И воробьиная
душа?
Кто будет в
опере бывать,
Блэк-беттом с
Вилли танцевать?
Где ты упала,
где лежишь,
Не обновивши
модных лыж?
Тебя в саду я не
найду...
Вдруг вскрикнула
и на ходу
С трамвая
бросилась в мотор...
Всё так же дик
недвижный взор.
Скорей, скорей,
скорей, скорей
В простор
сугробистых полей!
Прокрикнут адрес
кое-как...
Шофер, как
видно, не дурак,
Пускает
запрещенный ход,
Застопорил лишь
у ворот.
– Не надо сдачи!
– Вот звонок...
Рукою жмет себе
висок...
– Где Вилли? – Старшая
сестра
Шепнула: – Он
еще вчера
Был арестован. –
Мицци, ах,
Не устояла на
ногах.
5. СУД
Дамы, дамы,
молодые люди,
Что вы не
гуляете по липкам,
Что не
забавляетесь в Давосе,
Веселя снега
своим румянцем?
Отчего, как
загнанное стадо,
Вы толпитесь в
этом душном зале,
Прокурора слушая
с волненьем,
Словно он
объявит приз за хóккей?
Замелькали
дамские платочки,
Котелки сползают
на затылок:
Видно, и убитую
жалеют,
Жалко и убийцы молодого.
Он сидит, закрыв
лицо руками;
Лишь порою
вздрагивают уши
Да пробор меж
лаковых волосьев
Проведен не
очень что-то ровно.
Он взглянуть
боится на скамейку,
Где сидят его
родные сестры,
Отвечает он судье,
не глядя,
И срывается
любимый голос.
А взглянул бы
Вилли на скамейку,
Увидал бы Мицци
он и Марту,
Рядом пожилого
господина
С черной
бородою, в волчьей шапке...
Мицци крепко за
руку он держит.
Та к нему
лисичкою прижалась.
– Не волнуйтесь,
барышня, о брате:
Как бы судьи тут
ни рассудили,
Бог по-своему
всегда рассудит.
Вижу ясно всю
его дорогу, –
Труден путь, но
велика награда.
Отнимаются
четыре чувства:
Осязанье,
зренье, слух – возьмутся,
Обонянье испарится
в воздух,
Распадутся связки
и суставы,
Станет человек плачевней
трупа.
И тогда-то в
тишине утробной
Пятая сестра к
нему подходит,
Даст вкусить от
золотого хлеба,
Золотым вином
его напоит:
Золотая кровь
вольется в жилы,
Золотые мысли – словно
пчелы,
Чувства все
вернутся хороводом
В обновленное
свое жилище,
Выйдет человек,
как из гробницы
Вышел прежде
друг Господень Лазарь. –
Все писцы
внезапно встрепенулись,
Перья
приготовили, бумагу;
Из дверей
свидетелей выводят,
Четверых
подводят под присягу.
Первым нищий тут
слепорожденный
Палкою
настукивал дорогу,
А за ним
домашняя хозяйка –
Не то бандерша,
не то сиделка.
Вышел тут же и
посадский шкетик,
Дико рот
накрашен, ручки в брючки,
А четвертым – долговязый
сыщик
И при нем ищейка
на цепочке.
Встали все и
приняли присягу.
– Отчего их
четверо, учитель?
Что учил ты про
четыре чувства,
Что учил про
полноту квадрата,
Неужели в этом
страшном месте
Понимать я
начинаю числа?
Вилли, слушай!
Вилли, брат любимый,
Опускайся ниже
до предела!
Насладись до дна
своим позором,
Чтоб и я могла с
тобою вместе
Золотым ручьем
протечь из снега!
Я люблю тебя,
как не полюбит
Ни жена, ни
мать, ни брат, ни ангел!
Стали белыми
глаза у Вилли,
И на Мицци он
взглянул с улыбкой,
А сосед ее
тихонько гладит,
Успокаивает и
ласкает;
А в кармане у
него конвертик
Шелестит с
американской маркой:
«Часовых дел
мастеру в Берлине,
Вильмерсдорф,
Эммануилу Прошке».
6. ПЕРВЫЙ
СВИДЕТЕЛЬ / Слепорожденный
Слепым родился я
на свет
И так живу уж
сорок лет,
Лишь понаслышке,
смутно зная,
Что есть и
зорька золотая,
Барашки белые в
реке,
Румянец свежий
на щеке.
И как бы ни
твердили внятно,
А пестрота мне
непонятна
Природы: для
меня она
В глубокий мрак погружена.
Я рос и вырос
сиротою
И по домам хожу
с сумою.
Кто даст – Господь
того спаси,
А нет – пустой
суму неси.
Конечно, есть
между слепыми –
Живут ремеслами
какими,
Меня же смолоду
влекло
На ветер,
дождик, снег, тепло!
Что близких нет,
так мне не жалко,
Верней родни слепому
– палка:
Она и брат, она
и друг,
Пока не выпадет
из рук.
Вот так-то,
палкою водимый,
Я брел равниною
родимой...
Вдруг палкой
ткнул – нельзя идти,
Лежит преграда
на пути.
Остановился. Шум
далёко,
Собака лает
одиноко.
Провел рукою – предо
мной
Лежит мужчина
молодой...
Потрогал – он не
шевелится,
А сердце бьется,
ровно птица.
– Послушай,
встань! Напился, брат?
Пора домой идти
назад.
Замерзнешь на
снегу... – Очнулся,
Вскочил и сам ко
мне нагнулся.
– Кто здесь? Ты
видел? Боже мой,
Собака гонится
за мной!
– Я слеп и
ничего не вижу,
А и видал бы – не
обижу.
– Тебе не
страшно? – Нет, чего?
– Я, может
быть... убил кого!
– Всё может
быть. Не нам, убогим,
Пристало быть к
другому строгим.
Я – просто
бедный человек. –
Умолк. Рука
сгребает снег,
А снег ледок
осевший кроет,
Да столб от
телеграфа воет,
Да поезд по
мосту стучит,
Да ночь снеговая
молчит...
– Ощупай мне
лицо рукою!
Скажи, кто здесь
перед тобою?
Глубоко
врезалась печать?
Черты уж начали
кричать?
– Ты – молодой и
добрый малый,
В нужде и горе
не бывалый.
Есть у тебя друзья
и дом,
Ты с лаской
нежною знаком.
В труде рука не
загрубела,
Еще приятно,
гладко тело...
Ты говоришь, что
ты убил, –
Но грех до кожи
не доплыл:
Она по-прежнему
чиста,
Она по-прежнему
свята,
По-прежнему ее
коснуться –
Для жизни и
любви проснуться. –
Он весь дрожит и
руку жмет,
На снег умятый
слезы льет.
– Есть люди, для
которых Вилли
Его грехи не
изменили!
Он денег дал, простился,
встал...
С тех пор его я
не встречал.
7. ВТОРОЙ
СВИДЕТЕЛЬ / Хозяйка
Покойный муж
говаривал мне: «Минна,
Умру спокойно –
ты не пропадешь, –
Сумеешь грош
нажить на каждый грош
И в деле
разобраться, как мужчина».
А Фриц мой знал
отлично в людях толк, –
Недаром шуцманом
служил лет десять;
На глаз
определит – того повесят,
А тот поступит в
гренадерский полк.
Ко мне, быть
может, был он и пристрастен:
Свою жену ну как
не похвалить?
Но вскоре
приказал он долго жить.
В таких делах уж
человек не властен!
Живым – живое, а
умершим – тленье.
И вот, покрывшись
траурным чепцом,
Открыла гарнированный
я дом,
Чтоб оправдать
супружеское мненье.
Вложила весь
остаток капитала
Я в этот дом; не
мало и хлопот...
А через год – глядь
– маленький доход.
Но большего ведь
я и не искала.
Без нищеты дни протянуть
до смерти –
Вот вся задача.
Но зато труда
Потратила не
мало, господа,
На это дело,
верьте иль не верьте!
Руководить
жильцовскою оравой,
Распределять и
строгость, и привет –
Трудней такой
работы в свете нет.
Должны бы мы
увенчиваться славой,
Как полководцы,
иль как дипломаты,
Иль как какой
известный дирижер...
Всё должен знать
хозяйский слух и взор
Насчет
скандалов, нравственности, платы.
Перебывала масса
квартирантов;
Видала я и
фрейлин, и певиц,
И адмиралов, и простых
девиц,
И укротителей, и
модных франтов.
И Джойс Эдит
была между другими;
Актрисою писалася
она,
Нужды не знала,
но была скромна
И превосходно
танцевала шимми.
Конечно, к ней
ходили тоже гости,
Но человек – всегда
ведь человек,
И так короток
наш девичий век!
Степенным быть
успеешь на погосте.
Я никого – мой
Бог! – не осуждаю:
За молодость кто
может быть судья?
Как вспомнится:
«К Максиму еду я»,
Так до сих пор
теряюсь и вздыхаю...
Меж прочими к
нам приходил и Вилли,
И наконец – бывал
лишь он один.
Ну что ж? Вполне
приличный господин,
И по-семейному
мы время проводили.
И барышня к нам
часто забегала,
Его сестра, да
друг его, блондин
Высокий, тоже
милый господин,
И ничего я не
подозревала.
В день роковой я
около полночи
Решила спать. А
Вилли был у нас
Свой человек!..
Я потушила газ
В передней и
легла, сомкнувши очи.
Поутру встала. С
виду всё в порядке.
Эдит вставала
рано. Стук-стук-стук.
Стучу... Еще...
Хоть бы единый звук
Из-за дверей в
ответ! Как в лихорадке,
Какао я скорей
на подоконник...
Стучу что мочи в
двери кулаком,
Ломаю их, не
думая о том,
Что, может, не
ушел еще поклонник...
Ах, ах! как
замертво я не упала?
Как упустил свою
добычу черт?!
Бутылки между
роз, слоеный торт
И два недопитых
до дна бокала...
Лишилась дара
речи... рву косынку,
Как дура... А
Эдит моя лежит –
Как спит; кинжал
в груди у ней торчит,
И кровь течет на
новую простынку!..
Ну кто бы тут,
скажите, не рехнулся?
Никто же ведь не
думал, не гадал!
Такое
преступленье и скандал!
Я на пол – бух,
и речи дар вернулся.
Поверите, я никому
на свете
Такого не желаю
пережить.
Как
застрахованной от горя быть,
Когда мы все как
маленькие дети?..
8. ТРЕТИЙ
СВИДЕТЕЛЬ / Шкет
Что ж, господа,
вы хотите знать?
Видел что? – ничего
не видел.
Знал кого? – никого
не знал.
Слышал кой-что,
да и то случайно.
Род занятий? – как
вам сказать?
Чем придется – всего
вернее.
Возраст? – Двадцать.
Холост. Крещен.
Местожительства
не имею...
Был не очень
большой мороз,
Как вы помните:
сухо, ясно –
Прямо, погода
как на заказ
Для такой вот
бездомной братьи.
Тут кино, а туда
– кафе,
Так – фонарь,
там – стоянка трама.
Место бойкое,
свет вовсю:
Можно выбрать
кого угодно!
Клюнуло...
Видно, важный гусь.
Я за ним в
переулок темный.
Вдруг куда-то
пропал мой тип,
Будто сквозь
землю провалился.
Закурил... Надо
подождать.
Слышу в желудке:
скоро полночь...
С двух...
выходит – десять часов!
Дело дрянь! А
стою у подъезда.
Как прошли, не
заметил я,
Только слышу:
как будто спорят.
Голос у девушки
чист, приятен!
Думал – гулящая:
нет, не то.
Ну а мужчина
совсем как мальчик!
Старшие
классы... юнкер... спорт.
Да и не спорят,
а как-то странно
Оба волнуются
всё об одном.
С голоду всё мне
было понятно,
Вспомню – опять
не понять ни черта.
Будто она ему: –
Милый, ты видишь?
Легкая поступь
тяжелей всех,
Легкий стук – это
гроб забивают,
Плод получить –
не сливы трясти. –
Он ей: – Когда
тебя что смущает...
Ну, искушенье...
сделай и брось!
Тут очищенье,
крепость, сила.
– «Сделай и
брось!» А прилипнет рука?
– Есть огонь,
всякий клей растопит.
– Да, огонь, и
железо, и смерть!
Тут умолкла. Вдруг
очень нежно:
– Кто тебе
дороже всего?
– Кто дороже
всего, ты знаешь.
Я говорил, не
скрывал ничего.
– Преступленье –
такая честность!
– Что с тобой?
Ты сегодня больна?
– Ах, в болезни
остреет зренье,
Мысль яснеет,
тончает слух!
– Право,
какая-то ночь вопросов!
– Что ж? пускай,
но скажи мне одно,
Больше я
приставать не буду:
Прав ли тот, кто
уходит сам?
Ну, уходит... ты
понимаешь?
– Я далеко не
фаталист,
Но считаю, что
все уходы
Нам предписывает
судьба.
Тешимся детски
свободной волей,
А уходим,
окончив роль.
– Это ясно, по
крайней мере! –
Тут вернулся мой
господин,
Подошел и пыхнул
сигарой...
Не напрасно так
долго ждал!
Пусть приходят и
пусть уходят, –
Что мне за дело
до других?
Я на сегодня
имею ужин...
А чего-то мне
было жаль...
9. ЧЕТВЕРТЫЙ
СВИДЕТЕЛЬ / Сыщик
Когда нас
пригласили вместе с Дэзи
На место
преступленья, я не знал,
В чем дело.
Может быть, простой грабеж
Иль воровство. В
лицо мне эта дама
Была известна,
но особой слежки
За ней не
полагалось, так что я
Не знал – ни кто
она, ни с кем водилась,
Ни где бывала, –
и пришел, как в лес.
Но для собаки не
играет роли
Осведомленность:
стоит ей на след
Напасть – и вам
преступника отыщет.
Одно скажу, что
не специалист
Тут действовал:
следов он не засыпал
И прямо побежал,
не забегая
Туда-сюда, без всяких
остановок.
За ней помчалось
на автомобилях
Нас человека
три. В поля, за город,
За полотно куда-то
нас вела.
Мы думали,
совсем уж убежала...
Вдруг слышим лай
– и бросились туда.
Лежал без чувств
преступник на сугробе;
Сидела Дэзи,
высунув язык,
И уходил вдали
слепой прохожий...
Ведь на снегу
всё видно, словно днем.
Отдался в руки
он беспрекословно.
Свое я дело
сделал. Дальше – вам!
Напомню только,
что одна собака
В суде бывает
лишена пристрастья,
Ей всё равно – что
молод, стар, красив,
Один ли сын иль
что-нибудь такое...
Всё это – человеческие
чувства,
А ею водит нюх и
запах крови.
Где запах крови,
там ищи убийства.
10. ПОСЛЕ СУДА
Зачем идти
домой,
Когда, не
встречу брата?
Весь мир мне
стал тюрьмой,
А жизнь цвела
когда-то
Привольно и
богато
Тобой, одним
тобой.
Зачем он всё
молчал,
В устах улыбка
жалась?
Он правды не
искал,
И правда
оказалась,
Как будто
приближалось
Начало всех
начал.
Начало всех
начал друзей согнало
К Эммануилу за
перегородку.
Тут ничего о
Вилли не напомнит,
Тут тиканье часов
их успокоит,
Глубокий голос
уврачует раны,
Закат об утренней
заре пророчит.
Ведь одного лишь
нет,
А будто всё
разбито,
И омрачился
свет,
И солнце тучей
скрыто.
До крика не
забыто,
Какой несем
ответ.
Связать нельзя
черты,
Не восстановишь
круга,
Своей неправоты
Не отогнать
испуга,
И смотрят друг
на друга,
И повторяют:
«Ты».
11. НОЧЬЮ
Шаги за спиною,
и черный канал,
А на сердце
льется тягучий асфальт.
Зачем он увидел,
зачем он догнал?
Пускай бы лишь
искры, да сажа из труб,
Да куст бузины,
неопрятен и тощ,
Тщедушный
изгнанник младенческих рощ!
Обгонит, быть
может, и мимо пройдет?
Вот эта скамейка
в тени на мосту...
Нет, шаг
замедляет, за руку берет...
Теперь никуда от
него не уйти!
О, как
ненавистен и светлый пробор
И братом любимый
болотистый взор!
– Куда вы, Мицци? Час глухой,
И место здесь глухое.
– Зачем следите вы за мной?
Мне тяжелее вдвое.
– Я должен вас оберегать,
Теперь я вместо брата.
– Нет! Вилли будет жить опять,
Как с нами жил когда-то! –
Стал гуще липкий полумрак.
– Не верите? молчите?
– Наверно, все и будет так,
Как вы того хотите.
– Известно, вижу, что-то вам,
Чего другой не знает.
Быть может, сами были там,
Где дух Эдит витает?
Зачем молчанием томить?
Сознайтесь: были? были??..
Она могла помехой быть –
И вы ее убили.
Так ясно всё! Конечно, вы...
Другой посмел бы кто же?
Но он смолчал – и вы правы,
И всё на бред похоже!
– Нет, я не убивал... А бред
Всегда был в этом деле.
Сказали бы: «Виновных нет», –
Когда б понять сумели.
– Кругом такая пустота...
Я ничего не вижу...
Я не любила вас всегда,
Теперь же ненавижу!..
– Всё это бред. Я вам – не враг.
Я друг, поймите, Вилли. –
Они ускорили свой шаг,
Про тех не говорили.
И быстро и молча
проходят они
Заводы, заставы,
заборы, мосты...
Слилися вдали
городские огни,
И ветру
просторней, и тише дышать...
Виднеется вдруг
словно вымерший дом –
По снам
позабытым он сердцу знаком.
12. ПОСЕЩЕНИЕ
В окне под
потолком желтеет липа
И виден золотой
отрезок неба.
Так тихо, будто
вы давно забыты,
Иль
выздоравливаете в больнице,
Иль умерли, и
всё давно в порядке.
Здесь каждая минута
протекает
Тяжелых, полных
шестьдесят секунд.
И сердце словно
перестало биться,
И стены белы,
как в монастыре.
Когда раздался
хриплый скрип ключа,
Сидевший у стола
не обернулся,
А продолжал
неистово смотреть
На золотую липу
в небе желтом.
Вот перед ним
какой-то человек.
Он в волчьей
шапке, с черной бородою,
В руках он
держит круглый белый хлеб
И узкогорлую
бутылку с рейнским.
– Я навестить
пришел вас. Может быть,
Не только
навестить... – Молчит, ни слова.
– Мне все
известно. Вы ведь Вильгельм Штуде.
У вас есть
сестры, Марта и Мария,
И друг у вас
Эрнест фон Гогендакель...
А Джойс Эдит вам
не была невестой.
– Вот чудеса!
Газетные известья!
Кто ж этого не
знает? Имена!
– Ну хорошо.
Тогда напомню то,
Что не было
помещено в газетах:
Что вы Эдит
совсем не убивали,
А взяли на себя
вину затем,
Чтоб не
коснулось подозренье друга.
– Зачем нам
заново вести все дело?
В суде сказалося
не мненье судей,
А чья-то правда
правду оттолкнула
И мне не
позволяла говорить.
Теперь мне всё
равно, как будто чувства
Мои исчезли, связки
и суставы
Распалися. Одна
осталась жажда
Да голод
маленький. Вот, я читал,
Что дикари
живьем съедают бога.
Того, кто дорог,
тоже можно съесть.
Вы понимаете? я
будто умер,
И приговор есть
только подтвержденье
Того, что уж
случилось. Право, так.
– Я вам принес
хорошего вина.
Попробуйте и
закусите хлебом.
– О, словно
золото! А хлеб какой!
Я никогда такой
не видел корки!
Вливается
божественная кровь!
Крылатыми
становятся все мысли!
Да это – не
вино, не хлеб, а чудо!
И вас я
вспоминаю. Вас видал,
Еще когда я
назывался Вилли.
Теперь я, может
быть, уж Фридрих, Карл,
Вольфганг иль
как-нибудь еще чуднее.
– Идемте. Дверь
открыта. Всё готово.
Вас ждут. Вы
сами знаете – вас любят.
И заново начать
возможно жизнь.
– А Джойс Эдит,
бедняжка, не воскреснет.
– Воскреснет,
как и все. Вам неизвестно,
Что у меня
предсмертное письмо
Ее находится?
Улики сняты.
– Ах так!.. Я
разучился уж ходить...
Я не дойду.
Какое солнце! Липы!
13. ДОМ
Благословен,
благословен
И сад, и дом, и
жизнь, и тлен.
Крыльцо, где
милый друг явился,
Балкон, где я
любви учился,
Где поцелуй
запечатлен!
Вот две сестры,
учитель, друг.
Какой
восторженный испуг!
Ведь я опять на
свет родился,
Опять я к жизни
возвратился,
Преодолев
глухой недуг!
Зачем же Мицци
так бледна?
О чем задумалась
она,
Как будто брату
и не рада, –
Стоит там, у
калитки сада,
В свои мечты
погружена?
– О, тише, тише,
– говорит, –
Сейчас придет
сюда Эдит.
Она уснула – не
шумите.
К окну тихонько
подойдите
И посмотрите – тихо
спит...
Нет, Вилли, нет.
Ты был не прав.
У ней простой и
нежный нрав.
Она мышонка не
обидит...
Теперь она тебя
не видит,
Но выйдет,
досыта поспав.
Смешной нам
выдался удел.
Ты, братец, весь
позолотел:
Учитель, верно,
дал покушать?..
Его по-детски
надо слушать:
Он сделал всё,
что он умел.
Взгляни с балкона
прямо вниз:
Растет
малютка-кипарис,
Всё выше
траурная крошка!
Но погоди еще
немножко –
И станет сад как
парадиз!..
Как золотится
небосклон!
Какой далекий,
тихий звон!
Ты, Вилли,
заиграл на скрипке?
Кругом светло, кругом
улыбки…
Что это? сон?
знакомый сон?.. –
А брат стоит,
преображен,
Как будто выше
ростом он...
Не видит он, как
друг хлопочет –
Вернуть сознанье
Мицци хочет –
И как желтеет
небосклон...
1928