Солнечный свет, проходя через
горный хрусталь, зажигает
огонь, который издревле зовется
священным огнем.
Орфей
МЕЖДУ ОГНЕМ И ВОДОЙ
Море с Землей говорило:
В ком из нас наибольшая сила?
Земля отвечала вулканом: Во мне.
Но хохот раздался в морской глубине.
Земля обожгла все приморские страны,
Но в Море подводные вскрылись вулканы,
В огне.
И в Мексике есть не один Геркуланум,
Но свел ли кто счет всем потопленным странам,
На дне?
Море с Землей говорило:
Что же, в ком наибольшая сила?
Земля отвечала чуть слышно: Во мне.
И цветок в предвечерней расцвел тишине.
Море цветка не достало,
Но верить в победу земную не стало.
И тучку родила морская вода,
И в тучке жемчужная светит звезда.
В НАЧАЛЕ ВРЕМЕНИ
Славянское
сказание
Везде было только лишь Небо да Море.
Лишь дали морские, лишь дали морские, да светлый бездонный
вкруг них небосклон.
В начале времен
Бог плавал в ладье, в бесприютном, в безбрежном
просторе,
И было повсюду лишь Небо да Море.
Ни леса, ни травки, ни гор, ни полей,
Ни блеска очей, Мир – без снов, и ничей.
Бог плавал, и видит – густая великая пена,
Там Кто-то лежит.
Тот Кто-то неведомый тайну в себе сторожит,
Название тайной мечты – Перемена,
Не видно ее никому,
В немой сокровенности – действенно-страшная сила,
По Морю и Небу значение пены в то время невидимо
было.
Бог видит Кого-то, и лодку направил к нему.
Неведомый смотрит из пены, как будто бы что
заприметил.
«Ты кто?» – вопрошает Господь,
Причудливо этот безвестный ответил: –
«Есть Плоть, надлежащая Духу, и Дух, устремившийся
Кто я, расскажу. Но начально
Возьми меня в лодку свою».
Бог молвил: «Иди». И протяжно затем, и печально, в
Плоть.
Как будто бы издали голос раздался вступившего с
Богом в ладью: –
«Я Дьявол». – И молча те двое поплыли,
В своей изначальной столь разнствуя силе.
Весло, разрезая, дробило струю.
Те двое, те двое.
Кругом – только Небо да Море, лишь Море да Небо
немое.
И Дьявол сказал: «Хорошо если б твердая встала
Земля,
Чтоб было нам где отдохнуть». И веслом шевеля,
Бог вымолвил: «Будет. На дно опустись ты морское,
Пригоршню песку набери там во имя мое,
Сюда принеси, это будет Земля, Бытие».
Так сказал, и умолк в совершенном покое.
А Дьявол спустился до дна,
И в Море глубоком,
Сверкнувши в низинах тревожным возжаждавшим оком,
Две горсти песку он собрал, но во имя свое, Сатана.
Он выплыл ликуя, играя,
Взглянул – ни песчинки в руке,
Взглянул, подивился – свод Неба пред этим сиял и
синел вдалеке,
Теперь – отодвинулась вдвое и втрое над ним высота голубая.
Он снова к низинам нырнул.
Впервые на Море был бешеный гул,
И Небо содвинулось, дальше еще отступая,
Как будто хотело сокрыться в бездонностях, прочь.
Приблизилась первая Ночь.
Вот Дьявол опять показался. Шумней он дышал и
свободней.
В руке золотилися зерна песку,
Из бездны взнесенные ввысь, во имя десницы
Господней.
Из каждой песчинки – Земли создалось по куску.
И было Земли ровно столько, как нужно,
Чтоб рядом улечься обоим им дружно.
Легли.
К Востоку один, и на Запад другой.
Несчетные звезды возникли вдали,
Над бездной морской,
Жемчужно.
Был странен, нежданен во влажностях гул.
Бог спал, но не Дьявол. Бог крепко заснул.
И стал его Темный толкать потихоньку,
Толкать полегоньку,
Чтоб в Море упал он, чтоб в Бездне Господь потонул.
Толкнет – а Земля на Востоке все шире,
На Запад толкнет – удлинилась Земля,
На Юг и на Север – мелькнули поля,
Все ярче созвездья в раздвинутом Мире,
Все шире на Море ночная Земля.
Все больше, грознее. Гудят водопады.
Чернеют провалы разорванных гор.
Где ж Бог? Он меж звезд, там, где звезд мириады!
И враг ему Дьявол с тех пор.
ГЛУБИННАЯ КНИГА
Восходила
от Востока туча сильная, гремучая,
Туча
грозная, великая, как жизнь людская – длинная,
Выпадала
вместе с громом Книга Праотцев могучая,
Книга
– Исповедь Глубинная,
Тучей
брошенная к нам,
Растянулась,
распростерлась по равнинам, по горам.
Долины та Книга будет – описать ее нельзя,
Поперечина
– померяй, истомит тебя стезя,
Буквы,
строки – чащи леса, расцвеченные кусты,
Эта
Книга – из глубинной беспричинной высоты.
К
этой Книге ко божественной,
В
день великий, в час торжественный,
Соходились
сорок мудрых и царей,
Сорок
мудрых, и несчетность разномыслящих людей.
Царь
Всеслав до этой Книги доступается,
С
ним ведун-певец подходит Светловзор,
Перед
ними эта Книга разгибается,
И
глубинное писанье расцвечается,
Но
не полно означается узор.
Велика
та Книга – взять так не поднять ее,
А
хотя бы и поднять – так не сдержать ее,
А
ходить по ней – не выходить картинную,
А
читать ее – прочесть ли тьму глубинную.
Но
ведун подходит к Книге, Светловзор,
И
подходит царь Всеслав, всепобедительный,
Дух
у них, как и у всех, в телесный скрыт цветной убор,
Но
другим всем не в пример горит в них свет нездешний, длительный.
Царь
Славянский вопрошает, отвечает Светловзор.
«Отчего
у нас зачался белый вольный свет,
Но
доселе, в долги годы, в людях света нет?
Отчего
у нас горит Солнце красное?
Месяц
светел серебрит Небо ясное?
Отчего
сияют ночью звезды дружные,
А
при звездах все ж глубоки ночи темные?
Зори
утренни, вечерние – жемчужные?
Дробен
дождик, ветры буйные – бездомные?
Отчего
у нас ум-разум, помышления?
Мир-народ,
как Море, сумрачный всегда?
Отчего
всей нашей жизни есть кружение?
Наши
кости, наше тело, кровь-руда?»
И
ведун со взором светлым тяжело дышал,
Перед
Книгою Глубинной он ответ царю держал.
«Белый
свет у нас зачался от хотенья Божества,
От
великого всемирного Воления.
Люди
ж темны оттого, что воля света в них мертва,
Не
хотят в душе расслышать вечность пения.
Солнце
красное – от Божьего пресветлого лица,
Месяц
светел – от Божественной серебряной мечты,
Звезды
частые – от риз его, что блещут без конца,
Ночи
темные – от Божьих дум, от Божьей темноты.
Зори
утренние, вечерние – от Божьих жгучих глаз,
Дробен
дождик – от великих, от повторных слез его,
Буйны
ветры оттого, что есть у Бога вещий час,
Неизбежный
час великого скитанья для него.
Разум
наш и помышленья – от высоких облаков,
Мир-народ
– от тени Бога, светотень живет всегда,
Нет
конца и нет начала – оттого наш круг веков,
Камень,
Море – наши кости, наше тело, кровь-руда».
И
Всеслав, желаньем властвовать и знать всегда томим,
Светловзора
вопрошал еще, была беседа длинная.
Книгу
Бездны, в чьи листы мы каждый день и час глядим,
Он
сполна хотел прочесть, забыл, что Бездна – внепричинная,
И
на вечность, на одну из многих вечностей, пред ним
Заперлась,
хотя и светит, Книга-Исповедь Глубинная.
МОРЕ ВСЕХ МОРЕЙ
К литургии шел сильный царь Волот,
Все прослушал он, во дворец идет.
Но вопрос в душе не один горит.
Говорит с ним царь, мудрый царь Давид.
«Ты уж спрашивай, сильный царь Волот,
На любой вопрос ум ответ найдет».
И беседа шла от царя к царю.
Так приводит ночь для людей зарю. –
«Где начало дней? Где всех дней конец?
Городам какой город есть отец?
Кое древо – мать всем древам земным?
Кою травам мать мы определим?
И какой старшой камень меж камней?
Птица между птиц? Зверь между зверей?
Рыба между рыб? Озеро озер?
Море всех морей? Всех степей простор?»
Так-то вопрошал сильный царь Волот,
Мудрый царь Давид речь в ответ ведет. –
«Где начало дней, там и дней конец,
Их связал в одно вышний наш Отец.
Свет идет во тьму, тьма ведет во свет,
Большее понять – разума в нас нет.
Город городов – строится в умах,
Радость в нем – свеча, свет во всех домах,
Там сады для всех, все цветы есть в нем,
Водоемы бьют, с башней каждый дом.
Кипарис есть мать всем древам земным,
Кипарис родит благовонный дым,
В час, как дух у нас посвящен мольбам,
Фимиам его дышит в храмах нам.
А всем травам мать есть плакун-трава,
Потому что грусть в ней всегда жива,
И приходит год, и уходит год,
А в плакун-траве все слеза цветет.
Камень камням всем – огневой рубин,
В нем святая кровь, в нем пожар глубин,
Перед тем как новь распахать для нас,
Нужно сжечь леса в самый жаркий час.
Птица птицам всем есть морской Стратим,
Взор его – огонь, а перо – как дым,
Он крылом своим обнимает мир,
Всех живых зовет на всемирный пир.
Зверь зверей земных есть единорог,
На скрещенье он всех земных дорог,
И куда нейди, все придешь к нему,
И узнаешь свет, миновавши тьму.
Рыба между рыб кит есть исполин,
Возлюбивший ночь и испод глубин,
Двух сынов родил исполинский кит,
И на них на трех весь наш мир стоит.
Озеро – отец всех земных озер –
Есть зеркальный круг между снежных гор.
Кто на высь взойдет, глянет в тот затон,
Весь увидит мир как единый сон.
Степь степей земных, Море всех морей –
В помыслах людских, в сердце у людей,
Кто в зеркальный круг заглянул в мечте,
Вечно он в степи, в Море, в Красоте».
ВИДЕНИЕ ЦАРЯ ВОЛОТА
Был велик тот день, и светла заря,
Как сошлись у нас сорок два царя.
Всех могуче был светлый царь Волот,
А вторым за ним царь Давид идет.
И сказал Волот: «Ой цари людей!
Что вам виделось в темноте ночей?
Вы поведайте, чем ваш сон живет?» –
Но молчат цари. И рече Волот: –
«А мне снилося, и таков мой сон.
Будто свет горит нам со всех сторон,
От Востока встал, и зажег весну,
Светорусскую озарил страну.
И с полуденной стороны, светло,
Древо-золото до Небес взошло,
А на дереве кречет-бел сидит,
А в ногах его позвонок звенит.
Кто из вас, цари, изъяснит мне сон?» –
И сказал Давид, был он царь учен: –
«Государь ты наш, первый царь Волот,
Сон твой сбудется, сон твой жизни ждет.
Солнца красный свет, алый луч весны –
То начальный Град для родной страны.
Светорусская возгорит земля,
Кровью вскормятся все луга-поля.
Как восточные облака горят,
Городам земным вспыхнет первый Град,
Светорусский Град, где не будет тьмы,
Где блеснут сердца, возгорят умы,
Древо-золото – тех умов оплот,
Тех сердец расцвет, что светло цветет.
Кречет-бел на нем – белизна души,
Позвонок всем нам говорит: Спеши,
Поспешите все, всех зовет тот звон,
В нас да сбудется златоцветный сон».
И задумались сорок два царя,
И раскинулась широко заря,
И светло горит первый царь Волот,
И во все края жаркий свет идет.
ТРИ НЕБА
Три Неба ведали прапрадеды мои,
Индийцы, слившие лукавый ум Змеи
С великой кротостью в превратном бытии.
И Небо первое сияет белизной,
Второе – синею недвижною волной,
А третье – золотом, бессмертьем, глубиной.
По Небу первому проходят облака,
По Небу синему в моря идут века,
Даль Неба вечного для слова высока.
Мы млеком облачным питаем детский глаз,
Лазурь застывшая усталых нежит нас,
А свет бессмертия целует в смертный час.
И если золото бездонной высоты
Неописуемо в словах людской мечты,
Все ж сердцу ведомо, что там цветут цветы.
Асватта-дерево, основа всех миров,
Растет развесисто, не ведая ветров,
Кругом Вселенная – один безмерный ров.
С Асватты капает амрита, свежий мед,
В зеленых вечностях целебность трав цветет,
И солнца новые здесь зачинают ход.
Две птицы вещие сидят вверху всегда,
Одна из них клюет румяный цвет плода.
Другую разглядеть нельзя нам. Никогда.
ЧЕРНОБЫЛЬ
Шел наймит в степи широкой,
Видит чудо: Стая змей
Собралась, свилась, как лента, как дракон
зеленоокий,
В круг сложилась океанский переливчатых огней,
В средоточье, на свирели, колдовал им чародей.
И наймит, поверя чуду, что сверталося воочью,
Подошел к свирели звонкой, к змеевому средоточью,
К чаровавшему, в безбрежном, степь и воздух,
колдуну.
Змеи искрились, свивались,
Звуки флейты раздавались,
Цепи дня позабывались,
Сон слагался, утончая длинно-светлую струну.
И наймит, хотя был темным,
И несведущим в вещах,
Увидал себя в огромном
Море, Море всеедином, слившем день и ночь в волнах.
И наймиту чудно стало,
Умножались чудеса.
Степь сияньем изумрудным говорила, гул рождала,
И от травки к каждой травке возникали голоса.
И одна из трав шептала, как быть вольным от болести,
И другая говорила, как всегда быть молодым,
Как любить и быть любимым, как избегнуть лютой
мести,
И еще, еще, и много, возникали тайновести.
И всходил как будто к Небу изумрудно-светлый дым.
В скудном сердце у наймита
Было радостно-легко.
Океанское раздолье было счастием повито,
И певучий звук свирели разносился далеко.
Так бы вечно продолжалось, счастье видится воочью
Подходящим в звуках песни к змеевому средоточью,
Да на грех наймит склонился, вырвал стебель
чернобыль,
Приложил к губам тот стебель – и внезапно все
сокрылось,
И наймит лишь степь увидел – лишь в степи пред ним крутилась,
И, кружася, уносилась та же, та же, та же пыль.
НАВАЖДЕНИЕ
Владимирское
предание
Жил старик со
старухой, и был у них сын,
Но мать прокляла
его в чреве.
Дьявол часто
бывает над нашею волей сполна властелин,
А женщина, сына
проклявшая,
Силу слова не
знавшая,
Часто бывала в
слепящем сознание гневе.
Если Дьявол
попутал, лишь Бог тут поможет один.
Сын все же у
этой безумной родился,
Вырос большой, и
женился.
Но он не был как
все, в дни когда он был мал.
Правда, шутил
он, играл, веселился,
Но минутами
слишком задумчив бывал.
Он не был как
все, в день когда он женился.
Правда, весь
светлый он был под венцом,
Но что-то в нем
есть нелюдское – мать говорила с отцом.
И точно, жену он
любил, с ней он спал,
Ласково с ней
говорил,
Да, любил,
И любился,
Только по
свадьбе-то вскорости вдруг он без вести пропал.
Искали его, и
молебны служили,
Нет его, словно
он в воду упал.
Дни миновали, и
месяцы смену времен сторожили,
Меняли одежду
лесов и долин.
Где он? Нечистой
то ведомо силе.
И если Дьявол
попутал, тут Бог лишь поможет один.
В дремучем лесу
стояла сторожка.
Зашел ночевать
туда нищий старик,
Чтоб в лачуге
пустой отдохнуть хоть немножко,
Хоть на час,
хоть на миг.
Лег он на печку.
Вдруг конский послышался топот.
Ближе. Вот
кто-то слезает с коня.
В сторожку
вошел. Помолился. И слышится жалостный шепот:
«Бог суди мою
матушку – прокляла до рожденья меня!»
Удаляется.
Утром нищий в
деревню пришел, к старику со старухой на двор.
«Уж не ваш ли
сынок», говорит, «объявляется?»
И старик
собрался на дозор,
На разведку он в
лес отправляется.
За печкой, в
сторожке, он спрятался, ждет.
Снова неведомый
кто-то в сторожку идет.
Молится. Сетует.
Молится. Шепчет. Дрожит, как виденье.
«Бог суди мою
мать, что меня прокляла до рожденья!»
Сына старик
узнает.
Выскочил он. «Уж
теперь от тебя не отстану!
Насилу тебя я
нашел. Мой сынок! Ах, сынок!» говорит.
Странный у сына
безмолвного вид.
Молча глядит на
отца. Ждет. «Ну, пойдем». И выходят навстречу туману,
Теплому,
зимнему, первому в зимней ночи пред весной.
Сын говорит: «Ты
пришел? Так за мной!»
Сел на коня, и
поехал куда-то.
И тем же отец
поспешает путем.
Прорубь пред
ними, он в прорубь с конем,
Так и пропал,
без возврата,
Там, где-то там,
в глубине.
Старик
постоял-постоял возле проруби, тускло мерцавшей при мартовской желтой Луне.
Домой воротился.
Говорит
помертвевшей жене:
«Сына сыскал я,
да выручить трудно, наш сын подо льдом очутился.
Живет он в воде,
между льдин.
Что нам
поделать? Раз Дьявол попутал, тут Бог лишь поможет один».
Ночь наступила
другая.
В полночь, в
лесную сторожку старуха, вздыхая, пошла.
Вьюга свистела в
лесу, не смолкая,
Вьюга была и
сердита и зла,
Плакалась, точно
у ней – и у ней – есть на сердце кручина.
Спряталась мать,
поджидает, – увидит ли сына.
Снова и снова.
Сошел он с коня.
Снова и снова
молился с тоскою.
«Мать, почему ж
прокляла ты меня?»
Снова копыто,
подковой звеня,
Мерно стучит над
замерзшей рекою.
Искрятся блестки
на льду.
«Так. Ты пришла.
Так иди же за мною».
«Сын мой, иду!»
Прорубь страшна.
Конь со всадником скрылся.
Мартовский месяц
в высотах светился.
Мать
содрогнулась над прорубью. Стынет. Горит как в бреду.
«Сын мой, иду!»
Но какою-то силой
Словно
отброшена, вьюжной дорогою к дому идет.
Месяц зловещий
над влажной разъятой могилой
Золотом матовым
красит студености вод.
Призрак!
Какую-то душу когда-то с любовью ты назвал здесь милой!
Третья приблизилась
полночь. Кто третий к сторожке идет?
Мать ли опять?
Или, может, какая старуха святая?
Старый ли снова
отец?
Нет, наконец,
Это жена
молодая,
Раньше пошла бы
– не смела, ждала
Старших, черед
соблюдая.
Ночь молчала,
светла,
С Месяцем
порванным, словно глядящим,
Вниз, к этим
снежно-белеющим чащам.
Топот. О, топот!
Весь мир пробужден
Этой звенящей
подковой!
Он! Неужели же
он!
«Милый! Желанный!
Мой прежний! Мой новый!»
«Милая, ты?» –
«Я, желанный!» – «За мной!»
«Всюду!» – «Так
в прорубь». – «Конечно, родной!
В рай или в ад,
но с тобою.
О, не с чужими
людьми!»
«Падай же в
воду, а крест свой сними».
Месяц был весь
золотой над пустыней Небес голубою.
В бездне
глубокой, в подводном дворце, очутились и муж и жена.
Прорубь
высоко-высоко сияет, как будто венец. И душе поневоле
Жутко и сладко.
На льдяном престоле
Светлый пред
ними сидит Сатана.
Призраки возле
различные светятся зыбкой и бледной толпою.
«Кто здесь с
тобою?»
«Любовь. Мой
закон».
«Если закон, так
изыди с ним вон.
Нам нарушать
невозможно закона».
В это мгновение,
в музыке звона,
В гуле весенних
ликующих сил,
Льды
разломились.
Мартовский Месяц
победно светил.
Милый и милая
вместе вверху очутились.
Звезды отдельные
в небе над ними светились,
Словно мерцанья
церковных кадил.
Веяло теплой
весною.
Звоны и всплески
неслись от расторгнутых льдин.
«О, наконец я с
тобой!» – «Наконец ты со мною!»
Если попутает
Дьявол, так Бог лишь поможет один.
ТАЙНА СЫНА И МАТЕРИ
Тайной
скрыты все рожденья,
Тайной
скрыта наша смерть.
Бог,
спаси от искушенья,
И возьми
нас после смерти в голубую твердь.
Вот,
выходит мать из терема, и вся она – кручина,
Черным
шелком обвила она дитя, родного сына,
Положила
на кораблик, и пустила на Дунай.
«Уплывай,
судьба, в безвестность. Горе! Дитятко, прощай».
Чтобы
страшного избегнуть, по волнам дитя пустила,
Обливаяся
горючими слезами, говорила: –
«Ах,
ты тихий Дунай,
Ты
сыночка принимай,
Ты
кораблик этот новый потихоньку колыхай.
А
ты, быстрая вода,
Будь
ему сестрой всегда.
А
ты, желтый песок,
Береги
его, как золото не раз ты уберег.
Вы,
леса, вы не шумите,
Мово
сына не будите».
Плачет
мать. И будет плакать. Жаль ребенка своего.
Страшный
рок ей был предсказан. Ускользнет ли от него?
Двадцать
лет прошло, неполностью. До тихого Дуная
За
водой вдова из терема выходит молодая.
Пристает
корабль, на палубе красивый молодец,
Он
рекой, лесами выхолен, зовут его Донец.
«Эй
пригожая вдова, куда идешь ты?» – «За водою».
«Любишь
ты Донца, скажи мне? Обвенчаешься со мною?»
«Я
люблю Донца, красив он. Обвенчаюся с Донцом».
Вот
сидят. Вино и мед тут. Были, были под венцом.
То,
что тайно, станет явно. Незабвенные есть знаки.
Горек
мед, вино не пьяно. Боль огнем горит во мраке.
«Что
же это? Как же это? Как же быть на свете нам?
Мать,
поди и утопися. Я же в лес пойду к зверям».
Полно,
темные. Постойте, сердцу больно.
Нет
вины на вас, когда вина невольна.
Если
страшное вам было суждено,
Помолитесь,
канет темное на дно.
А
Дунай течет, до Моря убегая,
И
Дунаю мать родная – глубь морская.
Из
морей река по капле собралась,
До
морей идут все реки в должный час.
Ах,
Дунай ты, Дунай,
Ты
меня не потопляй,
Плачу
я, мое ты горе потихонечку качай.
А
ты, светлая вода,
Будь
душе сестрой всегда.
А
ты, желтый песок,
Золотись
в свой должный срок.
А
вы, темные леса,
Вы
шумите, говорите, ухожу я в Небеса.
Всем
они открыты нам,
Есть
скончанье всем путям.
Мир,
прощай.
Ах,
Дунай ты, Дунай, тихий плещущий Дунай!
ГОРЕ
В воскресенье матушка замуж отдала,
В понедельник Горе привязалось к ней.
«Ты скажи мне, матушка, как избегнуть зла?
Горе привязалося, помоги скорей.
Я от Горя спрячуся в темные леса,
Там поют привольные птичьи голоса».
Горе вслед бежит за ней, Горе говорит:
«Лес срублю, тебя найду. Чу, как лес шумит».
«Ты скажи мне, матушка, мне куда идти?
Может, я в полях смогу свой уют найти?»
Горе вслед идет за ней, Горе говорит:
«Все поля серпом прижну, рожь не защитит».
«Ты скажи мне, матушка, где укрыться мне?
Я пойду в зеленый луг, он цветет во сне».
Горе вслед идет за ней, Горе говорит:
«Я скошу зеленый луг, луг изменит вид».
«Ты скажи мне, матушка, как развеять тьму?
В терем я высок пойду, спрячусь в терему».
Горе вслед идет за ней, Горе говорит:
«Терем я высок зажгу, терем твой сгорит».
«Ты скажи мне, матушка, где же скрыться мне?
В горы я круты пойду, скроюсь в вышине».
Горе вслед идет за ней, Горе говорит:
«Я червем совьюсь, не тверд пред червем гранит».
«Ты скажи мне, матушка, где же отдых мне?
В землю я сыру пойду, скроюсь в глубине».
Горе вслед идет за ней, заступом стучит,
Стало, рассмеялося, роет, говорит:
«Дочь моя родимая, я тебе ведь мать,
Ты сумела, доченька, горе горевать».
ДОБРЫНЯ И СМЕРТЬ
Поехал Добрыня в
домашнюю сторону. Закручинился. Хочет домой.
Попадалася
Смерть на дороге престрашная. Говорит, покачав головой: –
«Полно ездить по
свету, и крови лить напрасную, кровь невинную в мир струить».
А Добрыня ей:
«Ты-то кто? Царь ли, царевич ли? Иль изволишь ты витязем быть?»
Отвечает ему: «Я
не царь, не царевич я, и не витязь. Я страшная Смерть».
«Ай ты
страшная Смерть, как мечом я взмахну своим, твою голову вскину на твердь!»
«Эй Добрыня, поспей
с белым светом проститися, выну пилья, засветят, звеня,
Подсеку, эти
пилья – невиданно-острые, подсеку, упадешь ты с коня».
Тут взмолился
Добрыня: «Ой Смерть ты престрашная! Дай мне сроку на год и на два,
За грехи
попрощаться, за силу убитую, и о крови промолвить слова».
«Я не дам тебе
воли на час на единственный». – «Дай же сроку на этот лишь час».
«На минуту одну,
на минуту не дам его». – И минута иная зажглась.
Подсекла она
молодца страшными пильями, и еще, и еще подсекла.
И упал тут
Добрыня с коня изумленного. И душа из Добрыни ушла.
СТИХ О ГОРЕ
Отчего ты, Горе, зародилося?
Зародилось Горе от земли сырой,
Из-под камня серого явилося,
Под ракитой спало под сухой.
Встало Горе, в лапти приобулося,
И в рогожку Горе приоделося,
Повязалось лыком, усмехнулося,
И близ добра молодца уселося.
Смотрит, видит молодец: не скроешься.
Серым зайцем в поле устремляется.
«Стой, постой», тут Горе усмехается,
«В западне моей», мол, «успокоишься».
Да, не так легко от Горя скроешься.
Он в реку уходит рыбой-щукою.
«Будет невод молодцу наукою,
В частой сети скоро успокоишься».
Смотрит, видит молодец: не скроешься.
В лихорадку он, да во постелюшку.
«Полежи, ты день лежи, неделюшку,
Полежишь в горячке, успокоишься».
Смотрит, что ж, и в бреде не укроешься?
Застонал тут молодец в лихой тоске.
Знать, один есть отдых – в гробовой доске.
Горе заступ взяло: «Успокоишься».
Жизнь возникла, жизнь в земле сокрылася.
Тут и все. А Горе усмехается.
Из-под камня серого родилося.
Снова к камню серому склоняется.
СТИХ ПРО ОНИКУ ВОИНА
Это было в оно время, по ту сторону времен.
Жил Оника, супротивника себе не ведал он,
Что хотелося ему, то и деялось,
И всегда во всем душа его надеялась.
Так вот раз и обседлал он богатырского коня,
Выезжает в чисто поле пышноликое,
Ужаснулся, видит, стречу, словно сон средь бела дня,
Не идет – не едет чудо, надвигается великое.
Голова у чуда-дива человеческая,
Вся повадки, постать-стать как будто жреческая,
А и тулово у чуда-то звериное,
Сильны ноги, и копыто лошадиное.
Стал Оника к чуду речь держать, и чудо вопрошать:
«Кто ты? Царь или царевич? Или как тебя назвать?»
Колыхнулася поближе тень ужасная,
Словно туча тут повеяла холодная:
«Не царевич я, не царь, я Смерть прекрасная,
Беспосульная, бесстрастная, безродная.
За тобою». – Тут он силою булатною
Замахнулся, и на Смерть заносит меч,
Отлетел удар дорогою обратною,
Меч упал, и силы нет в размахе плеч.
«Дай мне сроку на три года, Смерть прекрасная»,
Со слезами тут взмолился Воин к ней.
«На три месяца, три дня» – мольба напрасная –
«Три минутки». – Счет составлен, роспись дней.
Больше нет ни лет, ни месяцев, ни времени,
Ни минутки, чтоб другой наряд надеть.
Будет. Пал Оника Воин с гулом бремени.
Пал с коня. Ему мы будем память петь.
ОТЧЕГО ПЕРЕВЕЛИСЬ ВИТЯЗИ НА РУСИ
То не ветры в Небе слеталися,
То не тучи в Небе сходилися,
Наши витязи в бой собиралися,
Наши витязи с недругом билися.
Как со всею-то волей охотною
Развернули размашистость рьяную,
Потоптали дружину несчетную,
Порубили всю силу поганую.
Стали витязи тут похвалятися,
Неразумно в победе смеятися,
Что, мол, плечи могутны все биться хотят,
Кони добрые не уходилися,
И мечи-то их не притупилися,
Нам нездешнюю силу давай, говорят,
И с нездешнею силой мы справимся,
Да и так ли мы с ней позабавимся.
Только слово такое промолвил один,
Как явилися двое воителей,
Только двое, не полчище вражьих дружин,
Но воителей, не говорителей.
И воскликнули: «Вступимте, витязи, в бой,
Пусть вас семеро, нас только двое».
Не узнали воителей витязи, в этой минуте слепой,
Разгорелося сердце в груди ретивое,
Жажда биться – в крови горяча.
Налетел тут один на воителей, светят глаза огневые,
Разрубил пополам их, с плеча,
Стало четверо их, все четыре – живые.
Налетел тут другой, и испробовал силу меча,
Разрубил пополам, стало восьмеро их, все – живые.
Налетает тут третий, и очи горят огневые,
Разрубил пополам молодецким ударом с плеча,
Стало вдвое их больше, идут, все идут, все – живые.
Тут все витязи бросились эту дружину рубить,
Размахнутся – где недруги, вдвое им быть,
Надвигаются, грозно-немые.
И безвестная сила растет и растет,
Все на витязей с боем идет.
И не столько уж витязя борются тут,
Как их добрые кони копытами бьют.
А безвестная рать все растет и растет,
Все на бьющихся витязей с боем идет.
Разрастаются силы, и грозны, и жутки.
Бились витязи ровно три дня, три часа, три минутки.
Намахалися плечи могутные их,
Притупились мечи их булатные,
Уходилися кони в разбегах своих,
Утомили удары возвратные.
А безвестная рать все растет и растет,
Все на бьющихся витязей с боем идет.
Испугались бойцы тут могучие,
Побежали к горам.
Побежали к пещерам, к ущельям, где чащи дремучия,
Подбежит один витязь к горе – и останется там,
Каменеет,
Подбегает другой – и, как камень, причтется к
камням,
Третий, все, – подбежит изумленный – немеет.
С этих пор на Руси уже более витязей нет,
С этих пор в сумрак гор углубиться не всякий
посмеет,
Странен глыб их узор, и таинственный свет
Над провалами часто белеет.
ЗАГАДКА
Что без крыл летит?
Что без ног бежит?
Без огня горит?
И без ран болит?
Ветры буйные,
Туча грозная,
Солнце ясное,
Сердце страстное.
Ветры вольные,
Тучи черные,
Солнце красное,
Сердце страстное.
Что, без крыл летя,
Без огня светя,
Всех громов сильней,
Всяких ран больней?
О, не буйные
Ветры с тучами,
И не ясное
Солнце красное.
О, не буйные
Ветры с тучами, –
Сердце страстное,
В бурях властное.
ТРИ СЕСТРЫ
Были когда-то три страстные,
Были три вещих Сестры.
Старшую звали Ласкавицей,
Среднюю звали Плясавицей,
Младшую звали Летавицей,
Жили они для игры.
Жили они для веселия,
Взять, заласкать, заплясать.
Что ж, говорят, в самом деле я
Сердце-то буду вязать?
Так говорили. И с каждою
То же все было одно:
Взманят, замучают жаждою,
Бросят на самое дно.
Ум заласкает Ласкавица,
Пляской закружит Плясавица,
В лете, в полете Летавица
Души закрутит в звено.
Но от игранья беспечного
Рок им велел отойти.
В Небе, у самого Млечного,
В Вечность потока, Пути,
Светят три звездочки малые,
Век им быть в месте одном,
Вечно они запоздалые,
Возле Пути, но не в нем.
Звезды дорогою Млечною
Быстро бегут и бегут,
В новую жизнь, бесконечную,
Эти же вечно все тут.
Светятся Сестры – Красавицы,
Да, но на месте одном,
В собственной сети Лукавицы,
Возле Пути, но не в нем.
НЕЖНЫЕ ЗОРИ
Близ потока могучего звезд,
Разметавшихся в Небе как мост,
Что до Вечности тянется в Море.
Возле млечных сияний пути,
Где приходится мертвым идти,
Светят звездочки – Девичьи Зори.
Эти звездочки светят для глаз
Не минуту, не год, и не час,
Нет, все время, покуда есть очи.
И не млечный, не белый в них свет,
И не мертвым дорога он, нет,
Хоть и мертвому путь с ним короче.
Изумрудным и алым огнем,
Голубым и опаловым сном,
В Мире – мир, эти звездочки в Море.
И они никуда не ведут.
Но, коль нежен ты, вот, они тут,
Эти вольные Девичьи Зори.
ЧЕТЫРЕ ИСТОЧНИКА
В неком крае, блестками богатом,
Протекает шесть и шесть ключей,
Млеком, медом, серебром, и златом,
В вечном свете огненных лучей.
Белый, желтый, и блестяще-белый,
Ярко-желтый, рдяные ключи,
В этом крае ландыш онемелый
Пьет, не прячась, жаркие лучи.
В этом крае, блестками богатом,
Лютик влажный светит целый год,
Сонмы лилий дышат ароматом,
Пышным сном подсолнечник цветет.
Целый день поют и вьются пчелы,
Ночью светят стаи лебедей.
В этот праздник, светлый и веселый,
Входит тот, кто любит свет лучей.
РЕШЕНИЕ МЕСЯЦЕВ
Славянская
сказка
Мать была. Двух дочерей имела,
И одна из них была родная,
А другая падчерица. Горе –
Пред любимой – нелюбимой быть.
Имя первой – гордое, Надмена,
А второй – смиренное, Маруша.
Но Маруша все ж была красивей,
Хоть Надмена и родная дочь.
Целый день работала Маруша,
За коровой приглядеть ей надо,
Комнаты прибрать под звуки брани,
Шить на всех, варить, и прясть, в ткать.
Целый день работала Маруша,
А Надмена только наряжалась,
А Надмена только издевалась
Над Марушей: Ну-ка, ну еще.
Мачеха Марушу поносила:
Чем она красивей становилась,
Тем Надмена все была дурнее,
И решили две Марушу сжить.
Сжить ее, чтоб красоты не видеть,
Так решили эти два урода,
Мучили ее – она терпела,
Били – все красивее она.
Раз, средь зимы, Надмене наглой,
Пожелалось вдруг иметь фиалок.
Говорит она: «Ступай, Марушка,
Принеси пучок фиалок мне.
Я хочу заткнуть цветы за пояс,
Обонять хочу цветочный запах».
«Милая сестрица» – та сказала,
«Разве есть фиалки средь снегов!»
«Тварь! Тебе приказано! Еще ли
Смеешь ты со мною спорить, жаба?
В лес иди. Не принесешь фиалок, –
Я тебя убью тогда. Ступай!»
Вытолкала мачеха Марушу,
Крепко заперла за нею двери.
Горько плача, в лес пошла Маруша,
Снег лежал, следов не оставлял.
Долго по сугробам, в лютой стуже,
Девушка ходила, цепенея,
Плакала, и слезы замерзали,
Ветер словно гнал ее вперед.
Вдруг в дали Огонь ей показался,
Свет его ей зовом был желанным,
На гору взошла она, к вершине,
На горе пылал большой костер.
Камни вкруг Огня, числом двенадцать,
На камнях двенадцать светлоликих,
Трое – старых, трое – помоложе,
Трое – зрелых, трое – молодых.
Все они вокруг Огня молчали,
Тихо на Огонь они смотрели,
То двенадцать Месяцев сидели,
А Огонь им разно колдовал.
Выше всех, на самом первом месте
Был Ледень, с седою бородою,
Волосы – как снег под светом лунным,
А в руках изогнутый был жезл.
Подивилась, собралася с духом,
Подошла и молвила Маруша:
«Дайте, люди добры, обогреться,
Можно ль сесть к Огню? Я вся дрожу».
Головой серебряно-седою
Ей кивнул Ледень: «Садись, девица.
Как сюда зашла? Чего ты ищешь?»
«Я ищу фиалок», был ответ.
Ей сказал Ледень: «Теперь не время.
Снег везде лежит». – «Сама я знаю.
Мачеха послала и Надмена.
Дай фиалок им, а то убьют».
Встал Ледень и отдал жезл другому,
Между всеми был он самый юный.
«Братец Март, садись на это место».
Март взмахнул жезлом поверх Огня.
В тот же миг Огонь блеснул сильнее,
Начал таять снег кругом глубокий,
Вдоль по веткам почки показались,
Изумруды трав, цветы, весна.
Меж кустами зацвели фиалки,
Было их кругом так много, много,
Словно голубой ковер постлали.
«Рви скорее!» молвил Месяц Март.
И Маруша нарвала фиалок,
Поклонилась кругу Светлоликих,
И пришла домой, ей дверь открыли,
Запах нежный всюду разлился.
Но Надмена, взяв цветы, ругнулась,
Матери понюхать протянула,
Не сказав сестре: «И ты понюхай».
Ткнула их за пояс, и опять.
«В лес теперь иди за земляникой!»
Тот же путь, и Месяцы все те же,
Благосклонен был Ледень к Маруше,
Сел на первом месте брат Июнь.
Выше всех Июнь, красавец юный,
Сел, поверх Огня жезлом повеял,
Тотчас пламя поднялось высоко,
Стаял снег, оделось все листвой.
По верхам деревья зашептали,
Лес от пенья птиц стал голосистым,
Запестрели цветики-цветочки,
Наступило лето, – и в траве
Беленькие звездочки мелькнули,
Точно кто нарочно их насеял,
Быстро переходят в землянику,
Созревают, много, много их.
Не успела даже оглянуться,
Как Маруша видит гроздья ягод,
Всюду словно брызги красной крови,
Земляника всюду на лугу.
Набрала Маруша земляники,
Услаждались ею две лентяйки.
«Ешь и ты». Надмена не сказала,
Яблок захотела, в третий раз.
Тот же путь, и Месяцы все те же,
Брат Сентябрь воссел на первом месте,
Он слегка жезлом костра коснулся,
Ярче запылал он, снег пропал.
Вся Природа грустно посмотрела,
Листья стали падать от деревьев,
Свежий ветер гнал их над травою,
Над сухой и желтою травой.
Не было цветов, была лишь яблонь
С яблоками красными. Маруша
Потрясла – и яблоко упало,
Потрясла – другое. Только два.
«Ну, теперь иди домой скорее»,
Молвил ей Сентябрь. Дивились злые.
«Где ты эти яблоки сорвала?»
«На горе. Их много там еще».
«Почему ж не принесла ты больше?
Верно все сама дорогой съела!»
«Я и не попробовала яблок.
Приказали мне домой идти».
«Чтоб тебя сейчас убило громом!»
Девушку Надмена проклинала.
Съела красный яблок. – «Нет, постой-ка,
Я пойду, так больше принесу».
Шубу и платок она надела,
Снег везде лежал в лесу глубокий,
Все ж наверх дошла, где те Двенадцать.
Месяцы глядели на Огонь.
Прямо подошла к костру Надмена,
Тотчас руки греть, не молвив слова.
Строг Ледень, спросил: «Чего ты ищешь?»
«Что еще за спрос?» она ему.
«Захотела, ну и захотела,
Ишь сидит, какой, подумать, важный,
Уж куда иду, сама я знаю».
И Надмена повернула в лес.
Посмотрел Ледень – и жезл приподнял.
Тотчас стал Огонь гореть слабее,
Небо стало низким и свинцовым,
Снег пошел, не шел он, а валил.
Засвистал по веткам резкий ветер,
Уж ни зги Надмена не видала,
Чувствовала – члены коченеют.
Долго дома мать ее ждала.
За ворота выбежит, посмотрит,
Поджидает, нет и нет Надмены,
«Яблоки ей верно приглянулись.
Дай-ка я сама туда пойду».
Время шло, как снег, как хлопья снега.
В доме все Маруша приубрала,
Мачеха нейдет, нейдет Надмена.
«Где они?» Маруша села прясть.
Смерклось на дворе. Готова пряжа.
Девушка в окно глядит от прялки.
Звездами над ней сияет Небо.
В светлом снеге мертвых не видать.
ЖЕРНОВА
Вертитесь, обращайтесь,
Мои жернова.
Литовская
песня
Вертитесь, обращайтесь,
Мои
жернова.
Вы, мысли, разрешайтесь
В певучия
слова.
В душе есть тоже зерна,
И долго и упорно
Таятся
зерна те
В
душевной темноте.
Но мрак души не вечен,
Восходят
зеленя.
О, милый, ты отмечен
Там в
сердце у меня.
Вот стебли зеленеют,
Желтеют и полнеют.
Густеет
их толпа.
И мирно
ждет серпа.
Красиво жнется нива.
Красив
склоненный жнец.
О, все в тебе красиво,
И мой ты
наконец.
Лежат снопы рядами,
Блестят они пред нами,
Наполнены
воза,
Любуются
глаза.
Вы, зерна, возвращайтесь,
Уж
мельница жива.
Вертитесь, обращайтесь,
Мои
жернова.
Без друга, молодая,
На мельнице была я,
Вдвоем
зерно дроблю,
Люблю
тебя, люблю.
КОЛОС
Рек Атлант: «Пшеничный колос – дар Венеры, как
пчела,
С высоты Звезды Вечерней власть Звезды их принесла».
Дар блистательной Венеры – нежный хлеб и желтый мед.
И колосья золотятся, и в лугах пчела поет.
В пышноцветной Атлантиде, меж садов и пирамид,
Слышу я, пшеничный колос, там в веках, в веках
шумит.
Вижу я равнины Майи, и Халдейские поля,
Ширь предгорий Мексиканских, Перу, дышит вся Земля.
Там пшеничные колосья, тяжелея, смотрят вниз,
Там агавы змейно светят, желтый светится маис.
И они даны, быть может, нам небесной вышиной,
Но ржаной, ржаной наш колос – достоверно он земной.
Наш земной, и мой родной он, шелестящий в тишине,
Между Северных селений без конца поющий мне.
О Славянской вашей доле, что не красочна в веках,
Но раздольна, и хрустальна в непочатых родниках.
О Славянской нашей думе, что идет со дна души,
И поет, как этот колос, в храме Воздуха, в тиши.
В бесконечных, ровных, скорбных Предрешениях судеб,
Темных, да, как клад подземный, нужных нам, как
черный хлеб.
Нужных нам, как шелестящий колос, колос наш ржаной,
Чтобы мир не расставался с тайной чарой, нам родной.
ЛЕН
Странный сон мне ночью снился: будто всюду лен,
Голубое всюду поле в синеве времен.
Нежно-малые цветочки, каждый жив, один,
Каждый, в малости, создатель мировых глубин.
Все цветки глядят, и взор их – в стороне одной,
И смущение и радость овладели мной.
Вот проходит зыбь морская, зыбь морского сна,
Здесь и там светло мелькает в Море белизна.
Что-то будто бы хоронят и святят цветы,
В посвященье кто-то стонет, стелются холсты.
Кто-то был, и изменился, и кого-то нет,
Жизнь и смерть в цветочке каждом, и лазурный свет.
Каждый, в малости, создатель голубого сна,
Синей зыбью снова дышит, шепчет глубина.
И безбрежно так и нежно всюду в мире лен,
Голубое всюду поле в синеве времен.
ЗАРИНА
По-санскритски Тамара – Вода,
Массагетская диво-царица Томирис есть Дочь Океана,
А владычица Сакских степей есть Зарина, Заря,
Что всегда
Достоверна над зыбью тумана,
Достоверною волей тверда,
Хоть и нежно сияет, горя,
Как сияют снега на вершинах, цветы, и каменья, и
пена,
Как сияла, сияет, и будет сиять,
Лунный камень, Елена,
Лунный Эллинский сон, и Троянский, и наш, до
скончания дней,
Роковая печать
Тех, кто в счастье влюблен,
Тех, в ком Агни, Огонь, созиданье, светящийся,
красочный сон,
Тех, чьи мысли – безбрежность морей,
Роковая печать
Для поющей, для огненной, плещущей, думы предвечной моей.