СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК: Константин Бальмонт. В РАЗДВИНУТОЙ ДАЛИ. Поэма о России. Часть 2

ЮНОСТЬ

Какая опрометчивая юность,

В ней все – мечта, загадка и зеркальность,

Ей любо отразить в себе все небо,

Она в дремучий лес вступает с песней.

Не чувствует, о чем шумят вершины,

И тонет в неожиданной печали.

На рубеже таинственной печали,

В ненасытимой жажде грусти юность,

Ей говорят древесные вершины,

Что в мире опрокинута зеркальность,

Немая синь не отвечает песней,

Лишь говорит огнем и громом небо.

Не высота, а глубь и бездна – небо,

В нем свиток неисчисленной печали,

И страстью, сказкой, жаждой, мыслью, песней,

Всем тем, что манит и волнует юность.

В бездонную откинувшись зеркальность,

До острой мы касаемся вершины.

Как шелестят, поют, шумят вершины

О том, что от земли отдельно небо,

Что, глянув ниц в затонную зеркальность,

Звезда всегда исполнена печали,

И что всегда, идя, проходит юность,

И где она, – за лесом скрылась с песней.

Старинной многоопытною песней,

Вещают многолиственно вершины,

Что где-то там за лесом тонет юность,

Лишь зачерпнув чуть-чуть немое небо,

И все же столько взяв в себя печали,

Что ею вся полна ее зеркальность.

Лесное эхо, призрак, зов, зеркальность,

Невнятный сказ, пропетый дальней песней.

Блестящий луч, упавший в грань печали,

Шумящие древесные вершины,

Что зыбью всходят, а не входят в небо,

Такая ты, всегда такая юность.

О, юность, ты алмазная зеркальность,

Ты чуешь небо, меришь землю песней,

Дойдя вершины, не уйдешь печали.

КАПЛЯ

Я чую жизнь – как золотую россыпь,

И осыпь самоцветов мне – мгновенья,

Я тихо услаждаюсь тайным звоном,

Живу, грущу, люблю и помню Вечность,

О целом Солнце говорит мне капля,

В ней радуга и синее в ней Море.

Всегда гудит и с плеском стонет Море,

Поверх валов белеет влаги россыпь,

Живет и светит каждая в нем капля,

Бежит вкруг всей Земли тропой мгновенья,

В нем утром – час мой, темной ночью – Вечность,

И обо всем поет разгудным звоном.

И свадебным, и похоронным звоном

Вхожу в неисчерпаемое Море,

Вокруг меня – лазурной рамой – Вечность,

В коей судьбе – камней редчайших россыпь,

Живя, живу, и музыкой мгновенья

В моей крови любая плещет капля.

Я помню, как упала с неба капля,

Ударясь в крышу дома с легким звоном,

Я был дитя, но, власть поняв мгновенья,

Постиг, что в Небе мощное есть Море,

Что дождь, и гром, и молния есть россыпь,

Но в россыпях не истощится Вечность.

С тех пор меня не покидает Вечность,

За каплей крови в стих нисходит капля,

Всех красок мира знал я в мире россыпь,

На всех морях мечту баюкал звоном,

И никогда мне не изменит Море,

Ведя меня в мирах стезей мгновенья.

Вы, крылья райской птицы, вы, мгновенья,

До смерти пойте мне, как дышит Вечность,

Приливом и отливом живо Море,

Я капля в нем, но как богата капля,

За молнией я падаю со звоном,

И вкруг меня цветов несчетна россыпь.

Живая россыпь краткого мгновенья,

Певучим звоном нам вещает Вечность,

И капля я, но путь всех капель – в Море.

ВИОЛОНЧЕЛЬ И СКРИПКА

Яну Кроллю

ЛЕСНАЯ

Медовый цвет. Осенняя дубрава.

В последний раз жива собой заря

Листвы, в чьем взблеске царственная слава,

Багряно-желтый праздник сентября.

Медвяный хмель и грусть в медовом хмеле,

Воспоминанья – к нити златонить,

Тягучий гул и гуд виолончели

Не хочет-хочет лето схоронить.

И, прежде чем, хрустя, придут морозы,

Преображая даль пути в сугроб,

Листва – нарциссы желтые и розы,

Из золота изваян мигом гроб.

Верхом, вдвоем, на двух конях буланых,

Мы проезжали пустошью лесной,

И сердце было все в расцветах рдяных,

Но молча дух мой пел, что ты со мной.

В лазури журавли тянулись клином,

Безбрежный блеск – в себе был смысл и цель,

И с медленностью, свойственной былинам,

Лесная пела нам виолончель.

ВИОЛОНЧЕЛЬ И СКРИПКА

Виолончель – влюбленная Славянка,

В ней медленно развитие страстей,

Она не поцелует спозаранка,

Неспешен ход ее к черте огней.

А скрипка – юная Испанка,

А скрипка – молния и пьянка,

И каждый миг – зарница в ней.

Виолончель – глубокий путь потока,

Пробившего дремавшую скалу,

Вершинный говор-гул ствола к стволу.

А скрипка – птица, одиноко

Поющая сквозь месячную мглу,

И скрипка ластится, как светы к водоему,

Стрелой тончайшею свою пронзает цель.

Но полнопевную истому

Мне только даст виолончель.

СКРИПКА

Скрипка – всклики, всплески, пламя,

Горло птицы, гуд жука,

В чаще леса: ночью, в яме,

Пересветы светляка.

В мшистой ямине, в ложбине,

Ключ, разбрызгавший свой ток,

С сердцевиной златосиней,

Сказкой дышащий цветок.

Полным ходом пляшет танец,

Поцелуй к струне в смычке,

Сразу вспыхнувший румянец

На застенчивой щеке.

Кто-то вспомнил что-то где-то,

Самого себя ища,

В ярком выступе просвета

Бьется лист о лист плюща.

Камня лунного окраска –

В глубь себя вошедших – слов,

Паутинная завязка

Неразвязанных узлов.

СМЫЧОК НАД СТРУНОЙ

Казался мне странным смычок над струной,

Как будто бы кто-то, склонясь надо мной,

Ласкал меня нежно, но лаской бия,

Чтоб в страсти душа обнажилась моя,

И вскриком душа, не стыдясь, возвещала: –

«Люби меня! Мучь меня! Мало мне! Мало!»

Казалась мне странной струна под смычком,

Себя узнавал в захмелевшем другом,

В том пальце, дрожавшем вдоль зыбкой струны,

В аккорде, пропевшем глубокие сны: –

Захват – для отдачи и в сладостном плаче

Свершенье – издревле нам данной задачи.

В КАРПАТАХ

В горах я видел водопад,

Там в Татрах, в лоне бурь, в Подгале,

Звучаний бешеных в нем лад,

Вверху – гранитные скрижали.

И кличет там орел к орлу,

Над пряжей влаги разъяренной,

Что, кто восходит на скалу,

Нисходит в дол – преображенный.

И в рокоте гремучих вод,

Где вскип со вскипом в вечной сшибке,

Как будто птица мглы поет,

И в тонком вспеве струны скрипки.

И как у скрипки есть аккорд,

Когда все струны, все четыре,

Вспояют вспев, что гулок, горд,

Ведут полет мечты все шире, –

И вдруг сменяются одним

Уклоном вкось, – разрыв в узорах,

Пронзенный вопль, и звук – как дым,

Как зов теней, как дальний шорох, –

Так многогулкая вода,

Достигши ярости забвенной,

Вдруг станет смутной, как слюда,

И сединою брызжет пенной.

Не есть ли в этом полный круг

Пробегов ищущего духа

До семицветных тихих дуг,

Где гром слепой не ропщет глухо?

И не о том ли вещий сказ,

Что клекотом орлы седые

Роняют, озаряя нас,

В горах, где каменные выи?

И потому в разгуле вод,

Где вскип со вскипом в вечной сшибке,

Глубинный голос гор поет,

И верный голос мудрой скрипки.

СУДЬБА

Судьба мне даровала в детстве

Счастливых ясных десять лет,

И долю в солнечном наследстве,

Внушив: «Гори!», – и свет пропет.

Судьба мне повелела, юным,

Влюбляться, мыслить и грустить.

«Звени!» шепнула, – и по струнам

Мечу я звуковую нить.

Судьба, старинной брызнув сагой,

Взманила в тающий предел,

И птицей, ветром и бродягой,

Весь мир земной я облетел.

Судьба мне развернула страны,

Но в каждой слышал я: «Спеши!»

С душою миг познав медвяный,

Еще другой ищу души.

Судьба мне показала горы

И в океанах острова.

Но в зорях тают все узоры,

И только жажда зорь жива.

Судьба дала мне, в бурях страсти,

Вскричать, шепнуть, пропеть: «Люблю!»

Но я, на зыби сопричастий,

Брал ветер кормчим к кораблю.

Судьба, сквозь ряд десятилетий,

Огонь струит мне златоал.

Но я, узнав, как мудры дети,

Ребенком быть не перестал.

Судьба дает мне ведать пытки,

На бездорожьи нищету.

Но в песне – золотые слитки,

И мой подсолнечник – в цвету.

ЖАЖДОЮ ДАЛЕЙ

«Жаждою далей и ширей...»

Вас. Ив. Немирович-Данченко.

Из письма

Жаждою далей и ширей,

Жаждою новых наитий,

Нам открываются в мире

Светлые, тонкие нити.

В звонкой Севилье. Я солнцем одет.

Смуглые лики, но яркий в них свет.

В пляске – завязка для нежных побед.

К пляске зовет перехруст кастаньет.

В сердце, в просторах багряных,

Плещет горячая птица,

Кличет о сказочных странах,

Чует желанные лица.

Вечно ли зелень родимых долин?

Все ли мне узкий отрезанный клин?

Где-то о звездах поет бедуин.

В мире один – сам себе господин.

Стены, подвалы и крыши,

Изгородь – мыслям препона,

Мы – не запечные мыши,

Нет нам такого закона.

Наша порода – два сильных крыла.

Странствие – юность, а юность светла.

Если же юность за горы ушла,

Радость полета всегда весела.

В ветре лететь альбатросом,

Рыбою плыть в Океане,

Серной бродить по откосам,

К срыву, за срывы, за грани.

Солнце горячим проходит путем.

Веруя в Солнце, за Солнцем идем.

Море певучий поит кругоем.

С Морем и с ветром мы волю поем.

Гондола, струг и каноа,

В чем бы ни плыть, уплывая.

Сказку сложить – на Самоа,

Песню – на высях Алтая.

Если горенье, – гореть я хочу.

Если боренье, – с мечом я к мечу.

Буря ли кличет, – разметанность мчу.

Гром ли, – откликнусь, – грохочет он, – чу!

КЛАД

Далеко, за синими горами,

За седьмой уступчатой горой,

Древний клад зарыт в глубокой яме,

Досягни и, взяв свой заступ, рой.

Пред горами мертвые пустыни.

Помни, в них самум и нет воды,

Средь песков от века и доныне

Черепов скопляются ряды.

Многие достигли здесь предела.

Это те, что взять хотели клад,

Но в пути хотенье охладело,

Пожелало путь найти назад.

Захвати на долгие недели

Мех с водой и пей лишь по глоткам, –

Ты песчаной избежишь постели

И дойдешь к взнесенным ввысь горам.

Но не все опасности пропеты.

Чуть дойдешь до грани синих гор,

Ты увидишь белые скелеты

Тех, чей был не прям, а косвен взор.

Возжелай заманчивого клада,

Но не хотью жаждай лишь, – душой.

Низменного горному не надо,

Для низин верховный мир – чужой.

И не все опасности пропела

В звонкости упругая струна.

Сможешь ли взойти на гору смело?

Пред тобой – отвесная стена.

Посмотри, отмечен красным цветом

Не один, а сто один уступ.

Многое сокрыто под запретом,

В древних башнях верно выбран сруб.

По ущельям зоркие есть рыси,

Барс пятнистый ходит в тишине.

И отрадна ль синь взнесенной выси

Для лежащих в пропасти на дне?

От горы к горе мостов не строят,

От вершин лишь зори до вершин

Взор взошедших нежат и покоят,

Ночь придет, и строит ковы джин.

Запоет, как песня мест родимых,

Прошепнет невестой: «Где же ты?»

Явит лик свой в пламенях и в дымах,

Чтоб тебя низвергнуть с высоты.

Но, когда молитвенной душою

Ты хранишь святые письмена, –

Но, когда, все тайны бравший с бою,

Сто ночей прободрствуешь без сна, –

Завершишь ты меру испытаний,

Закруглишь недостававший счет,

И тебя до клада мирозданий

Радуга сквозь грозы приведет.

А когда дойдешь к глубокой яме,

Заступ взяв, на высь взгляни – и рой.

К нам придешь – увитый жемчугами,

За седьмою скрытыми горой.

ТИШЬ

Вер'Санне

Выпал, и принят, и полностью выполнен жребий.

Тихо в душе. Тишина на земле и на небе.

День отшумел, и умчался табун длинногривых.

Где они, кони? Беззвучье в лугах и на нивах.

Было ли много веселия, было ли мало,

Песни умолкли. Село над рекой задремало.

Было ли мало томления, было ли много,

Воды реки – позабывшая путь свой дорога,

В вышнем сапфире светильники-гроздья повисли.

Темные лодки на водах – забытые мысли.

Ветер пред ночью растаял в лесу по вершинам.

Тонкою зыбью остался в листочке едином.

Только в мгновении, в плеске рассыпчатом, гибко

Вынырнет – юрк – унырнет серебристая рыбка.

Только дергач, безистомный в желании жгучем,

Тишь оттеняет, в пробеге, напевом тягучим.

Словно умножась, и здесь он, и там, и повсюду,

К Ночи кричит: «Не забуду и голосом буду».

Ночь безглагольна. Все глубже, и глуше, и тише.

Млечным Путем заливает сапфир свой все выше.

Смотрит ли небо на землю и видит ли глазом,

Мысли оттуда проносятся быстрым алмазом.

Если ты мыслью ту мысль, промелькнувшую в небе,

Схватишь секундой, созвездным он будет, твой жребий.

Если поспеешь, ты будешь с кольцом обручальным.

Если замешкал, беззвездным пройдешь и опальным.

КТО ПОСТУЧАЛСЯ?

Кто постучался в ночное окно?

Кто-то, кто молвил, что все суждено.

Кто постучался в холодную дверь?

Кто-то, кто молвил: Упорствуй и верь.

Кто постучался здесь в сердце мое?

Солнце, из крови затеяв тканье.

Вот она выткалась, малая ткань,

Алая – солнце с прожилками – глянь!

В ГОРНОЙ ДОЛИНЕ

Тихое озеро в горной долине,

В горной долине пасутся стада.

Воздух высокий над пропастью – синий,

Тянется сердце – к высотам – туда.

Ключ, проскользнув по гранитным громадам,

Сонное озеро выбрал как цель.

Бледный, на камне, пастух перед стадом,

Тонкая томно играет свирель.

Тянутся узкие, тонкие сосны,

Темные сосны по горной стене.

Быстро проходят короткие весны,

Медлит зима в снеговой вышине.

Тянутся стебли белеющих лилий,

Облики лилий – в воде озерной.

Выше – орлы серокрылые свили

Дикие гнезда в скале вырезной.

В час, как к ночлегу скликаются птицы,

Сильные птицы, чей путь – вышина,

Звоны плывут от церковной звонницы,

Людям и птицам – спокойствие сна.

Только в высотах альпийские зори

Алым горением молятся вслух.

Только не молкнет, во взлетах и в споре,

Узкой долиной томящийся дух.

ВЫСОКИЕ ГОРЫ

Высокие горы, внемлите,

Я к вам прихожу на ночлег.

Хочу я высоких наитий,

Люблю я нетронутый снег.

Люблю я со срыва до срыва

Добросить свой голос в горах.

Как серна мелькает красиво,

Ей пропасть – забава, не страх,

Как тянутся там подо мною

Волокна в течении мглы.

Как кличут над горной стеною,

Владыки пространства, орлы.

ПУТЬ

Божо Ловричу

Вот равнина. Вот дорога.

Вот немного отойди

От родимого порога.

И еще, туда, где строго

Светят выси впереди.

Опираясь равномерно

На упорный посох свой,

Ты увидишь здесь, наверно,

Как в горах красива серна,

Будешь сам вдвойне живой.

Серна любит забавляться

На ребре крутой скалы.

В срыве ужасы нам снятся.

Серне любо проясняться

Над зазывом нижней мглы.

Чем со тьмой она несходней,

Тем ей легче ниц скакнуть.

Глянет, прянет в срыв исподний.

Ах, в деснице быть Господней

Это самый верный путь!

Вон уж где? На том изломе.

Через пропасть пред тобой.

Нет, не в сером, тесном доме.

Все – ничто, поверь мне, кроме

Как в судьбу играть с Судьбой.

НА ЛЕСНОЙ ДОРОГЕ

На лесной раскаленной дороге

Предо мной разошлись три пути.

Я грустил, размышляя о Боге,

И не знал, мне куда же идти,

Если прямо, – там Синее Море,

Прекращает мой путь Океан,

Он прекрасен в сапфирном уборе,

Но не водный удел здесь мне дан.

Если вправо, – все к тем же я людям,

В пыльный город приду. Не хочу.

Там во всем несогласны мы будем,

Нет пути там до сердца лучу.

Рассудив, я направился влево,

Начиная от сердца во всем.

И пошел я с куделью напева,

Мы с мечтою и вьем, и поем.

Повстречался мне крест придорожный,

Там сидит одинокий старик.

Безнадежный – и с тем бестревожный,

Изможденный, изношенный лик.

Но в глазах, что глядели так прямо,

Словно зеркало Солнцу с земли,

Мне почудилось таинство храма,

Только-только там свечи зажгли.

Но в глазах, что смотрели, мерцая,

У того, кто забылся, один,

В них зеленая тайна лесная,

Что проходит по зыби вершин.

Полюбился мне нищий тот старый,

Близь него я тихонько присел.

Он смотрел в особливые чары,

Мне незримый, он видел предел.

Я вложил ему в руку монету,

Еле дрогнув, он что-то шепнул.

Но, глазами прикованный к свету,

Он лесной принимал в себя гул.

Мы потом говорили немного.

«Что дадут, – все я малым отдам».

Мне открылось, что стройно и строго

Вся дорога – дорога есть в Храм.

«Ты один. И один я. Нас двое».

И ушел я, весь в пламенях сил.

И шепнуло мне сердце слепое: –

«Это Бог здесь с тобой говорил!»

СВЯТЫЕ БАШМАЧКИ

Я спал. Глядел. В окне слюда.

В нем ходит синяя звезда,

И схимницы там сонные,

Все златоиспещренные,

Перед иконой преклонясь,

К земле ведут от неба вязь,

В три полосы, трерядную,

Дорогу неоглядную.

От нас, от здесь, до неба мост,

И к нам, с высот превыше звезд.

Узорами зелеными,

С молитвами, с поклонами,

Ведут они дорогу-путь,

Что входит в грудь когда-нибудь.

Икона та огромная,

Высокая и темная,

Из золота у ней оклад,

А перед ней лежит булат,

И башмачонки малые,

Ах, стоптаны, усталые,

Помолятся, – и в пыль дорог,

В движеньи малых детских ног.

И было мне вещание

Из мглы златомерцания: –

«Не все сюда. Иди туда,

Где синяя горит звезда.

Пройди непостижимыми

Пожарами и дымами».

И грянул тут вспененный вал,

Я пал, икону целовал,

Отца и мать любимую,

И темь – и земь родимую.

И вот иду. Качну беду, –

Уходит прочь. Я часа жду.

За полем, за речонками,

Слежу за башмачонками,

У коих стоптан каблучок,

Но каждый шаг их мне намек.

Над омутами старыми

Я прохожу пожарами.

Я знаю: Синюю звезду,

Идя, как луч, в пути найду.

Мне светит мгла иконная,

Вся златоиспещренная.

СВЕЧОЮ

Я войду в зарю закатную

Чрез поля, через луга,

Доведу тропу стократную

В заревые берега.

Возле солнечной излучины

Подожду, она светла,

Но, поняв, что все замучены,

Кем душа моя жила, –

С края пропасти сверкающей

Брошусь прямо я в зарю

И свечою догорающей

В бездне солнечной сгорю.

ЧЕРНАЯ ВДОВА

Ивану Сергеевичу Шмелеву

Я знаю Черную вдову,

В ее покрове – светов мленье,

Ее я Полночью зову,

С ней хлеба знаю преломленье.

С ней кубок темного вина

Я пью безгласно, в знак обета,

Что только ей душа верна,

Как жаворонок – брызгам света.

Когда ж она уйдет во мгле,

Где первый луч – как тонкий волос.

Лозу я вижу на столе

И, полный зерен, крепкий колос.

ПЕСНЯ ДНЯ И НОЧИ

Ивану Сергеевичу Шмелеву

Давай еще любить друг друга,

Люблю тебя, мой милый брат.

Найти на изумруде луга

Я каждый день нежданно рад

Чуть-чуть зацветшие расцветы.

Поем. И пели. И не спеты.

Рассветный час –

Всегда рассказ.

В свеченьи трав – любовь Господня,

Разлитье Бога по цветам.

За радость каждого сегодня,

За луч, примкнувшийся к кустам,

За жизнь зверьков лесистой ямы,

Взнесем до неба фимиамы.

От наших свеч

До Бога речь.

За то, что в долгих гyлах звона

И благодать, и благолепь,

Что синей кровлей небосклона

Одет наш дом, и лес, и степь,

За Море, в нем же Божья сила,

Взнесем горящие кадила.

Есть свет и звук

В воленьи рук.

За час труда, за миг досуга;

Вот, за щепотку табаку,

За то, что мы нашли друг друга,

Что брата братом нареку,

За путь вдвоем по бездорожью,

Восславим звонно благость Божью.

В глазах людских

Есть Божий стих.

Мы оба в пламенях заката,

На рубеже тяжелых лет.

На срывах ската вопль набата,

Разлитых зарев медный бред,

Мы головни, но головнями

Хранится огнь, что будет – в Храме.

Под цепкой мглой

Пчелиный рой.

Мы знаем радость следопыта,

Земная глубь дрожит, звеня.

Гремит нездешнее копыто,

К земле от неба бег коня.

И в начертаньях узорочий

Прочтем мы слово вещей Ночи.

Оттуда мы.

Есть путь средь тьмы.

Вверху, от Севера до Юга,

Уж черный бархат проступил.

Но к нам иного пламекруга

Течет произволенье сил.

Вовнутрь души, в наш мрак железный,

Простерся скипетр многозвездный.

Зовет – огнем.

Идем! Идем!

ТВОЯ ОТ ТВОИХ

Ивану Сергеевичу Шмелеву

Одно Пасхальное яичко

Не поглотила, в вихрях, мгла.

Его какая Божья птичка

В тех днях таинственно снесла?

В тех днях, когда по далям луга

Светился златом изумруд,

И так любили все друг друга,

Что луч оттуда светит тут.

Из огнедышащего Ада

Спасен Господней я волной.

Мерцает тихая лампада

Перед иконою родной.

Вкруг дома – вихрей перекличка.

Но, весь – молитва к алтарю,

На то Пасхальное яичко

Я с умилением смотрю.

Чуть серовато, сахаристо,

Как талый, между трав, снежок,

В углу оно белеет мглисто,

Лампадка светлый ткет кружок.

Во дни великого ущерба,

Златого ободок кольца

Яичко держит, рядом верба

Пред тишью Божьего лица.

И словно шепчет голос няни: –

«Не думай, что там впереди,

Есть звезды Божии в тумане,

Гляди сюда – гляди – гляди».

Лампадка выросла в кусточек,

Гляжу упорно пред собой,

И над яичком ангелочек

Встает, как цветик голубой.

Над бездной страшного наследства,

Уторопляя Тьмы черед,

В луче поет мне ангел детства,

Что Воскресение – придет.

ГОЛОС ГОБОЯ

У тебя в старинном доме,

У тебя в старинном парке

Чувства плавятся в истоме,

Драгоценны, ковки, ярки,

И не ярки, только жарки,

Все затянуты золою,

Вазы, клены в стройном парке,

Цвет рубина, скрытый мглою.

Под нависнувшей горою,

Отдалившей все, что в мире,

Тем ты ближе к аналою,

Чем чужие дали шире.

На бледнеющем сафире

Хлопья в облачном теченьи,

Свет Даров Святых в потире,

Чаши неба вознесенье.

Ветер в вязах – отзвук пенья:

В перезвонах светят клены.

Всех минут богослуженье,

Память впала в антифоны.

Есть высокие законы

Над уранами мгновений: –

Всюду светятся амвоны,

Где исход из сожалений.

Наши чувства – только тени

Тех, что снились достоверней.

Лебедь – лепка всех движений,

Но недвижный – он размерней.

Нежны розы между терний,

Дух – звезда, в себя вступая.

Пьет лучи Звезды Вечерней

Чаша неба голубая.

СЕСТРА ЛИ ТЫ?

Подруга ты? Жена? Сестра? Любовь? Не знаю,

Я братьев не люблю и я боюсь сестер.

С тобою некогда мы поклонились маю,

И в вольной осени пылает нам костер.

В прозрачном сентябре, так звонно-золотистом,

Валежник хрустнувший свой ладан задымил.

Топазы на ветвях с небесным аметистом

Уравномерили в двух душах пламень сил.

Поверх немых корней еще живут былинки,

Там в дальнем озере мерцает бирюза.

Скользя по воздуху, звездятся паутинки,

И ты глядишь в костер, полузакрыв глаза.

Сестра ли ты? Жена ли ты?

С тобой вступил я в пир.

Нам были кубки налиты,

И в них гляделся мир.

Ты вольная. Не в клетке я.

Нас нежит ураган.

Нам были яства редкие,

Напиток счастья дан.

И я теперь по пламени

Сполна читаю нас.

Как ходы битвы – в знамени,

Так в мигах был наш час.

С тобой всегда, любимая,

Сквозь ночь смотрю в зарю.

И пламени и дымы я

Равно боготворю.

Качнется миг неистово,

Я слышу, что не лгу.

Ты цвет цветка златистого

На дальнем берегу.

И опьянюсь я лицами

Заокеанских стран.

Но ты качнешь ресницами,

Но ты прямишь свой стан.

Качнется миг, но истово

Мы в страсть роняем страсть.

Из царства колосистого

Спешит зерно упасть.

Падет зерно со звонами,

Плеснет волна к волне.

За рощами зелеными

Есть лес в цветном огне.

Цветами мы и зернами

Украсили костры.

Морями я узорными

Стремился до сестры.

Сестра ли ты? Жена ли ты?

Я верил кораблю.

Резные кубки налиты,

И в пламени – Люблю.

КАПБРЕТОН

Я долю легкую несу,

Во мгле моих гаданий.

Мой дом в саду, мой сад в лесу,

Наш лес на Океане.

Я долю легкую несу,

В огне моих скитаний.

Я полюбил одну красу,

Быстрейшую из ланей.

Так. Долю легкую несу,

Сноп лучевых касаний.

Я тку из солнца полосу

Бессмертных ожиданий.

В зеленом Капбретоне,

На грани разных стран,

Мы все в одном законе: –

Гудит нам Океан.

Рассыпчатого смеха

Так много у него.

Гудит лесное эхо,

Что день есть торжество.

На колокольне древней

Гудят колокола,

Что в ночь еще напевней

Звездящаяся мгла.

Но шмель дневной, над входом

В цветок, гудит в простор: –

«Цветы – лишь воеводам,

А пчелы – это вздор».

А в вереске цикада

Сравняла ночь и день: –

«И день и ночь – услада,

Лишь в звук себя одень».

Еще одна цикада

Кричит, вскочив на пень: –

«Мне ничего не надо,

Пою, когда не лень».

И ржет еще цикада,

Как малый конь-игрень: –

«Мне ночью – ночь услада,

А днем – люблю я день».

И трелит, схвачен светом,

Мне жавронок лесной: –

«Я здесь звеню – и летом,

И в осень, под сосной».

В таком мы здесь законе,

Таков наш с миром счет,

В зеленом Капбретоне,

Где изумруд течет.

Мир вам, лесные пустыни,

Бабочки, ветви, цветы.

Змей я встречаю здесь ныне,

Но никогда клеветы,

Мир вам, дубравные рощи,

Сосны, весь бронзовый – бор.

Здесь, без людского, мне проще

С ветром вести разговор.

Мир вам, в сапфировом небе,

Звезды, созвенная нить.

Благословляю мой жребий –

Звездным и солнечным быть.

СЕРДЦЕДУГИ

Мирре Бальмонт

Порожденные от Солнца,

Сердцедуги золотые,

Я рудой и вы рудые,

Семя в землю бросил я.

Легкий ветер помогал мне,

И для вашего закала

В небе молния сверкала,

С неба падала змея.

Дождь серебряный с лазури,

Жемчуг росный в зорях лета.

Волны солнечного света

Влились в желтый аксамит.

Стала земь супругой неба,

Цвет литавры многотрубен,

Золотится звонный бубен,

Царь-подсолнечник – горит!

ЛЕСНОЙ СТИШОК

Лесной стишок синичке

Зачем не написать?

У этой малой птички

Вся жизнь – и тишь, и гладь,

Скользнет от ветки к ветке,

И с ветра на сучок, –

Синицы не наседки,

Их дух – всегда скачок.

Но мыслит не скачками

Крылатый синецвет: –

Нежнейшими стихами

Звенит лесной поэт.

Чистейший колокольчик,

Тончайшая игра.

Как бы на фейный стольчик

Кто бросил серебра.

«Пинк-пинк» сребристозвонный,

Воздушное «Вить-вить»,

И меди озаренной

Добавит в эту нить.

Кто друг веселой птички,

Тот слышал меж стволов,

Что в голосе синички

Живет девятислов.

Синичкина свистулька

Оживший к жизни лист,

Играющая пулька,

Чей взлет, – жужжащий свист,

Синичкина свирелька,

В древесной тишине,

Не малая неделька: –

От осени к весне.

Все певчие умчали

В заморские края.

Синичка – без печали –

Поет: «Здесь я! Здесь я!»

А Море – что же Море?

Поет одно «Аминь».

В синичкином уборе

Живет морская синь.

Волною ли проказить,

Вертеть веретено,

Или по веткам лазить, –

Не все ли нам равно?

Лишь только быть веселым,

За дело, чуть соснув,

И комарам, и пчелам,

Являть свой острый клюв.

И грех мой был не малый,

Сказал я – тишь да гладь.

Нет, нрав тут разудалый,

Ничем не удержать.

Какая тишь, где звуки?

Какая гладь, когда

Она упорна в стуке,

Как дятел – как беда?

Почувствует личинку

Под крепкою корой, –

И заведет волынку,

Натешится игрой.

Почувствует, что близко

Какой-нибудь удод, –

В ней ярость василиска,

Подальше, заклюет.

Неловкая глупица –

Ей ненавистный вид: –

В три раза больше птица,

А мозг в ней раздробит.

И снова с ветки к ветке,

Опять в пролом дупла,

И делает заметки

По всей коре ствола.

Живет! Живет не грубо! –

«А ну, еще скакну

От каменного дуба

На красную сосну!»

Синичка, ты кузнечик,

С кем ветер не чужой.

Ты малый человечек,

С великою душой!

УТРО-СКАЗКА

Утро-сказка. Чтó сегодня вздумал строить Океан?

Солнце, чаша дней Господня, рассекло туман.

И, алея, самоцветы разноцветною гурьбой,

Расплавляясь, расплывались в бездне голубой.

За ночь бешенствовал ветер, так всю воду закачал,

Что от края неба к краю всюду пляшет вал.

Вон далеко, там далеко, где сменилась ширь на даль,

Тут и там взгорбится влага, взбросит пыль-хрусталь.

Влажный прах перелетает от горба волны к горбу,

Стоголосый ветер стонет в гудную трубу.

Даль до дали, близь до близи, хороша сплошная ткань,

Стычки дружные волнений – дружеская брань.

Алых яхонтов давно уж в Море выгорел пожар,

Белый цвет вошел в зеленый, в синий, в синь-угар.

А на гулком побережье, где стою, заворожен,

Глыбы белые вспененья, пены взлет и гон.

Завитками груды хлопий, накипь легкая зыбей,

Точно белая овчина Короля Морей.

ВОСПОМИНАНЬЯ

Воспоминанья, возникая,

Заводят в сердце зыбкий спор,

Но вдруг бледнеет их убор.

Так птиц щебечущая стая

Ведет прерывный разговор,

В ветвях березы засыпая.

Все тихо. Светит звездный хор.

Я сплю. И милые улыбки,

Что, как горит звезда к звезде,

Светили мне когда-то, – где? –

Опять горят, И стонут скрипки.

Так в бледно-лунной череде

Весенние мелькают рыбки,

Скользя в серебряной воде.

Я умоляю, безглагольный,

Твержу одной, пока я сплю,

Что все одну ее люблю.

Мой сон – и грустный, и безбольный,

И, как уходит к кораблю

От брега, тая, след продольный,

Так тает след, который длю.

СОВЕРШЕННЫЙ ПОКОЙ

Когда опустятся ресницы

На побежденные глаза,

Горит ли в небе бирюза

Иль там агат и в нем зарницы, –

В душе, светясь, растет лоза,

Ветвей зеленых вереницы

И венценосная гроза.

Чуть позабывшийся, тревожно,

Опять кует обманы снов,

Опять в созвенности оков.

Что было правда, было ложно,

Он снова впить в себя готов,

На то, что больше невозможно,

Он мысленный готовит лов.

Лишь иногда, когда упорный,

Чрезмерный выполню я труд,

Как труп, как глыба, весь я тут.

Не знает разум лжи узорной,

Он грезу не свивает в жгут,

И я – в Каабе камень черный,

Вне волхвования минут.

В ДАЛЕКОЙ ДОЛИНЕ

В далекой долине, где дышит дыханье дымящихся давностью дней,

Я думал дремотно о диве едином, которое Солнца древней.

Как звать его, знаю, но, преданный краю, где дымно цветут головни,

Как няня – ребенка, я знанье качаю, себе напеваю: «Усни!»

В далекой долине, где все привиденно, где тело – утонченный дух,

Я реял и деял, на пламени веял, был зренье, касанье и слух.

В раздвинутой дали глубокого дола ходили дрожание струн,

Мерцанья озер и последние светы давно Закатившихся лун.

На светы там светы, на тени там тени ложились, как лист на листок,

Как дымы на дымы, что, ветром гонимы, бессильно курчавят восток.

И я истомленно хотел аромата, жужжанья тяжелого пчел,

Но, весь бездыханный, был тихий и странный, мерцающий в отсветах дол.

Цветы несосчитанно в дымах горели, но это цвели головни,

И вились повсюду кругом однодневки, лишь день промерцавшие дни.

И тихо звенели, как память, без цели, часы, что мерцали лишь час,

Что были не в силах замкнуть в мимолетность – в века переброшенный сказ.

У всех однодневок глаза изумрудны, и саван на каждой – сквозной,

Во всех головнях самоцветы; но в дыме, охвачены мглой и золой.

В них очи, но волчьи, но совьи, но вдовьи упреки и жалость о том,

Что, если б не доля, сиял бы там терем, где ныне обугленный дом.

В далекой долине, среди привидений, искал я виденье одно,

И падали в сонное озеро звезды, стеля серебристое дно.

Я жадно смотрел на белевшие пеплы, но вдруг становился слепым,

Когда, наклонясь над горячим рубином, вдыхал я развилистый дым.

Я реял и деял, я между видений досмотр приникающий длил,

А пламя древесное тлело и млело, ища перебрызнувших сил.

Деревья, где каждая ветка – свершенье, до самого неба росли,

А я, как скупец, пепелище ошарив, искал изумрудов – в пыли.

Воздушные лики, и справа, и слева, тянулись губами ко мне,

Но дива иного, что Солнца древнее, искал я в замглённом огне.

Внезапно сверкает разъятие клада, который скрывался года,

Но знай, что тревожить, безумный, не надо того, что ушло навсегда.

Едва я увидел глаза, что горели в мой царственный полдень звездой,

В далекой долине дремоты глубокой набат прокатился густой.

Где в струнном дрожаньи, над зеркалом влаги, качался, как лилия, сон,

Кричащим, гремящим, по огненным чащам, прорвался хромающий звон.

И сонмище всех однодневок безгласных громадой ко мне понеслось,

Как стая шмелей, приготовивших жало, как стадо разгневанных ос.

Я вскрикнул. И дух, отягченный как тело, в набате и дыме густом,

Крылом рудометным чертил неумело дорогу в остывший свой дом.

ДВОЕ

Два волка бегут, оба в небо глядят,

На небо глядят, он грызлив, этот взгляд.

Не волки бегут, а полозья скрипят,

Нежданные в терем доехать хотят.

Две свечки, так жарки, не дрогнут, горят,

Не дрогнут, горят и с собой говорят.

Не свечи, а очи, в глубь ночи их взгляд,

Тоска истомила, ах, счастья хотят.

Две птицы, две с крыльями, когти острят,

Добычу наметят, ее закогтят.

От клюва до клюва насупленный взгляд,

Два сильные сокола биться хотят.

Два волка на срезанный Месяц глядят,

Налит чарованием жаждущий взгляд.

На белой красавице зимний наряд,

Два сердца в несчастии счастья хотят.

СВИТОК

Вьюга-Метелица,

Вьюга-Виялица,

Белая палица,

Воет и стелется,

Слитная делится;

Треплет сугроб,

Ноет, лукавится,

Ведьмою славится,

Там, где объявится,

Выстроит гроб.

Версты за верстами

С ликами вздутыми,

Версты за верстами

Смотрят сомкнутыми,

Версты за верстами

Встали разверстыми.

Чей будет срок?

Жалобно жалится

Вьюга-Виялица,

Гуди гудок,

Узрен глазастою,

Белозубастою,

Ведьмой вихрастою,

Вьюнош-вьюнок.

Вился он венчиком,

Ласковым птенчиком,

Бился бубенчиком,

Смерть невдомек,

Ехал к желанной он,

Вот бездыханный он,

В инее лик,

Хмелем окутался,

С Ведьмою спутался,

В хмеле поник,

Срывчатый всклик,

Заколыбеленный.

В сказке не веленной,

Тянется, пялится,

Выгибом стелется

Вьюга-Метелица,

Белая палица,

Вьюга-Виялица.

СОН ПРЕЛЕСТНЫЙ

... Сень непостоянная, сон прелестный,

безвременномечтанен сон жития земного...

Требник

Люблю тебя, безгласный, странный,

Мой цвет безвременномечтанный,

В обрывной сказке бытия.

Мой целый день – благоуханный,

Когда ты миг один – моя.

Тебя встречаю я случайно,

Во взоре васильковом – тайна,

Как будто стеблем, вся – светла,

Вся волшебствуя чрезвычайно,

Ты в тело женское вошла.

Я вижу, взор твой молчаливый

Хранит, рассказанное нивой,

Все тайнодейство сил земных.

Твой каждый шаг неторопливый –

Колосьями пропетый стих.

Когда стоишь ты в светлом храме,

Безумными я скован снами,

Мои расширены зрачки: –

Твоими поражен глазами,

В них расцветают васильки.

Твой лик весь обращен к иконам,

А я иду путем зеленым,

Душистой узкою межой,

И, схваченный земным законом,

Тобою – небу я чужой.

Ты – в лике кроткой голубицы,

Твои – молитвенны зеницы,

И миг церковный жив псалмом, –

Во мне скликаются зарницы,

И дальний чудится мне гром.

Прости меня, мой сон прелестный,

В моей груди, внезапно тесной,

Весь труд земного жития: –

С такою нивою чудесной,

Лишь с ней, с тобою, я есмь я.

А ночью вижу сон счастливый: –

Спит ветер, забаюкан нивой,

А я, уйдя земных оков,

Идя, бесплотный, сонной нивой,

Ищу – тебя меж васильков.

ИХ ПЕРСТЕНЬ

Свежий ветер, влажный воздух возле волн.

Ах, Тристан, тебя кладу я в черный челн.

Ах, Тристан, морская – верная вода.

Будешь ты с твоей Изольдой навсегда.

Разве в мире можно милых разлучить?

В ткань земную нам от Неба – к нити нить.

Разве чайка с светлой чайкой над волной

Не взлелеяны Безбрежностью – одной?

Разве ключ не верно входит в свой замок?

Смерть пришла. Любовь пришла. Восполнен срок.

И не нужно белый парус надевать.

С белым парусом – несмирная кровать.

Белый парус, это – труд, тяготы нам.

Черный парус – путь к невянущим садам.

Черный парус – ночь и ворона крыло.

Ночью – звезды. Ночью – любящим светло.

Так, Три стан. С тобой я с детских дней была.

Смерть ли я? Любовь – не более светла.

Смерть – любовь – любовь за смертью – череда.

Верь, морская – вечно верная вода.

Доплывешь ты до единственной черты.

Вновь поймешь, что ты – она, она есть ты.

Миг пронзенья. Самородок золотой

В горне сразу станет солнечной водой.

Копья Солнца к соснам прянут вековым, –

Сосны в цвете, золотистый всходит дым.

Луч от Солнца свой наложит жаркий знак, –

Легкий шорох, вмиг раскрылся алый мак.

Спит Изольда в халцедоновом гробу.

Победил ли человек когда Судьбу?

Спит в берилловом гробу, заснул Тристан.

В двух могилах им удел раздельный дан.

В двух могилах, и часовня между них.

Пойте, птицы! Трубадуры, спойте стих!

То, что Бог соединил, не разлучить.

В ткань земную нам от выси – к нити нить.

Тонкой нитью паутинится намек.

Из земли восходит нитью стебелек.

Из могилы – вот один, – а там другой

Древо с древом – над крестом – рука с рукой.

Над часовней – ты срубай их не срубай –

Над разлукой – две любви – цветочный май.

Две любви? Любовь – везде – всегда – одна.

Сердце – с сердцем. Льет в них пламень вышина.

И срубали их три раза. Но король

Не велел, чтоб дольше длилась эта боль.

Так два древа – обвенчались в вышине.

А часовня между ними – вся в огне.

В звуках музыки, в огне высоких свеч.

Сердце верное от сердца ль устеречь?

В ткань земную нам от Солнца – к нити нить.

Что любовь зажгла, – и Морем не залить!

ЛЮБЛЮ Я ЦВЕТЫ

Имени Тани Осиповой

Люблю я цветы – как любит мать свою нежный ребенок,

Люблю я цветы – как любится сердце, поняв, что означился срок,

Люблю я цветы – как любит птица другую, чей голос звонок,

Люблю я цветы – как любит цветок – чуть зацветший далекий цветок.

Все спят еще в доме – я в лес, один, иду спозаранка,

Смотрю, не расцвел ли, явив солнцегроздья, Испанский дрок,

Но в сердце моем расцветает одна голубая грустянка,

Земли не вкусивший, лишь неба испивший, хрупкий цветок.

Иду я до Моря – берег свой точит, синеет, клокочет,

Затихнуть не хочет, свершает свой бег; нападенье и скок,

Не Море ли влагой своею соленой мне горькое что-то пророчит,

Две красные капли – я слышу – упали – там в сердце – на мой голубой цветок.

Домой возвращаюсь размеренным шагом – порой, на закате,

Одна одинокая тучка под Солнцем расплавится в огненный клок,

Но огненной тучке, и Солнцу, всем солнцам, – о, всем без изъятий, –

Одно загашенье, и, кровью обрызган, там в сердце спит голубой цветок.

В земле от корней всех расцветов нежнейших прорежется ранка,

Люблю я цветы – как напев – как любовь – как гремучий поток,

Люблю я цветы – из цветов мне люба голубая грустянка,

Лампада горит пред иконой – сердцу больно – в нем вырос цветок.

FUGA IDEARUM

Имени Тани Осиповой

Прошла жара. И fuga idearum

Исчезла с нею. Разум ясно тих.

И копьеносно всходит мерный стих,

Взяв явор образцом и белый арум.

Душевный зной был пройден мной недаром.

Жесток, Судьба, удар бичей твоих,

Но верны звезды, – я исторг у них

Немую власть над собственным пожаром.

Шальной ли ветер мне принес зерно –

В мой сад – упор нездешнего побега?

Светло в цветке, когда в корнях темно.

Как дротик – стебель. В чаше – свежесть снега.

Отрава – в корне. Но волшебна нега,

С чьей лаской обручиться мне дано.

Что ворожит твое веретено,

О, Златокруг, столетьями воспетый?

Ты, Солнце, мечешь гроздьями планеты,

Чрез бездну бездн к звену стремишь звено.

Из тьмы тобою в мир изведено

Такое огнердение, вне сметы,

Что все цветы в цвета тобой одеты,

И золотое в каждом миге дно.

Но что на всем твоя мне позолота?

Дана. Взята. Так значит, не дана.

На что обрывки мне с веретена?

Мой мед – лишь мой – хоть солнечного сота.

Я – Человек. Не кто-то. И не что-то.

Я смерть кляну, хоть смерть мне не страшна.

Зачем опять разбита тишина,

И с тем боренье, что непобедимо?

Все – водопад. Со звоном мчится мимо.

Но что мне все? Есть сила, что верна.

Люблю. Любовь была мне зажжена.

И вдруг ушла. Куда, – неисследимо.

Но шепчет вздох мне ладанного дыма,

Что в Вечном будет вечно мне верна.

Я слышал звук единственного слова,

Что к сердцу вдруг от сердца строит путь.

Но, в Юность глянув, Смерть сожгла сурово

Лобзанием нетронутую грудь.

Ты мной жила в последний миг земного, –

Приду к тебе, прошедши водокруть.

ИСТАИВАНИЕ

Имени Тани Осиповой

Забросать тебя вишеньем,

Цветом розовой яблони,

Сладко-душистой черемухой

Покадить с вышины.

А потом, в твоей горнице,

Как в постели раскинешься,

Самым вкрадчивым призраком:

Проскользнуть к тебе в сны.

В них проносятся ласточки,

Махаоны, крушинницы,

Над березовым кружевом

Гуды майских жуков.

Ты горишь, белогрудая,

Как светляк разгоревшийся,

Как морское свечение

Близь крутых берегов.

Я ночными фиалками

Расцветил твою горницу,

Я смотрю, как ресницами

Призакрыты зрачки.

И вдвоем, озареньями,

Упоившись растеньями,

Мы плывем привиденьями

До Небесной Реки.

СОН

Я спал. Я крепко спал. И сном непробудимым.

Свинцовый замкнут гроб. На палубе. В ночи.

По Морю плыл туман белесоватым дымом.

Со мной был длинный меч, лампада и ключи.

Все было сложено в приют неповторимый,

Пред тем как опустить меня на дно морей.

Я бился тем мечом, радея о родимой,

Дабы в густую ночь заря пришла скорей.

Для трудного пути должна служить лампада,

Чтоб то, чего добыть я не сумел мечом,

Я выпустил из бездн окованного ада,

Все двери отомкнув моим тройным ключом.

Когда свинцовый гроб достиг до дна морского,

Умерший выпустил на волю всех живых.

И я – но я другой – средь блеска золотого –

Летел превыше всех зарниц сторожевых.

ЛЕТУЧИЙ ДОЖДЬ

Летучий дождь, раздробными струями,

Ударил вкось, по крыше и стенам,

– Довольна ли ты прошлыми годами.

И что ты видишь сердцем – в синем Там? –

Горит свеча. Пустынный дом, тоскуя,

Весь замкнут в лике – Больше Никогда.

– Ах, в полночь об одном лишь вспомяну я,

Что мало целовал тебя тогда!

БЕЛЫЙ ЛУЧ

Сквозь зелень сосен на красной крыше

Желтеет нежно закатный свет.

И глухо-глуше – и тихо-тише,

Доходит шепот минувших лет.

Все тише, тише, и все яснее.

Я слышу вздохи родных теней.

За синим морем цветет лилея,

За дальней далью я буду с ней.

Совсем погаснуть, чтоб нам быть вместе,

Совсем увянуть, как свет зари.

Хочу я к Белой моей Невесте,

Мой час закатный, скорей сгори.

И вот восходит Звезда Морская,

Маяк вечерних, маяк ночных.

Я сплю. Как чутко. И ты живая.

И я, весь белый, с тобою тих.

МОРЕ

Из рыбьего блеска, из рыбьих чешуек, незримой иглою их сшив,

Раскинуло Море морскую поверхность, а в берег бросает прилив,

Серебряный пух здесь, а дальше, повсюду, в горячем играньи луча,

Отдав свою дань бирюзе, изумруду, морская горит епанча.

Все складки блестящи, одежда волшебна, готовил ее чародей,

Пожалуй, что здесь проплывали сегодня кишащие версты сельдей.

И блеск серебристый чешуй переливных остался в лазурной воде,

Чтоб тут в обрамленьи, и там в углубленьи, дрожать в световой череде.

Когда же багряное Солнце на грани – округлая в алом мечеть,

Поверхность морская – цветисто живая, густая каленая медь.

А после созвездья потянут в дорогу, идет с серебром караван,

И Море – всезвучный, с душой неразлучный, гремящий литаврами стан.

ЧАС УБЫЛИ

Сгустилась дымка синяя. Там, дальше лиловатая.

Агатовые прорези. Открытый Морем ил.

Побуду в безглаголии. Помедлю до заката я.

Дождусь возженья вышнего тысячезвездных сил.

Как грустно время убыли. Владеет океанами.

Она владеет душами. Она владеет всем.

Дохнет в умы безумием. Когтит. Играет странами.

Как тигр живым-повергнутым, что вот уж мертв и нем.

Пылает Солнце рдяное, но где-то там за тучами.

Скрепилась дымка сизая. Слепая муть и синь.

И ходят караванами и пенятся гремучими

Вскипанья океанские – среди своих пустынь.

Плывут ладьи крылатые. Но их в их мгле заметишь ли?

На осыпи, на оползне безжизненных песков?

Когда придет желанное? Узнаешь ли? Ответишь ли?

Я тень. Я мрак неведенья. Средь чуждых берегов.

Подкошенный, заброшенный, во мгле с неумолимыми.

Я с жалящими мыслями ломаю кисти рук.

Окуталась Вселенная пожарами и дымами.

Но чу, один, единственный, предтеча, верный звук.

Дохнул на версты шорохом, не праздными посулами,

Прилив, так долго медливший. Мне будет праздник дан.

Идет, гоним и гонится, весь облеченный гулами,

Он жив под звездным воинством, гремучий Океан.

БЕЗЛУННЫЕ НОЧИ

Безлунные ночи и грустны и немы.

Как будто бы тише и сам Океан.

Лишь в небе – созвездья, лишь в дальнем – поэмы,

Невнятные знаки неведомых стран.

Я знаю, – и кто же не знает, в ком мысли, –

Что Млечной Дорогой мы все рождены.

Лампады зажглись, в Беспредельном повисли,

Я с ними молюсь – из моей тишины.

Мы вместе. Я с Богом. Но что ж мне? Но что мне?

Я вечно ли буду свечою земной?

Звезда упадает. И голос в ней: Помни.

Мы разные строки, но песни одной.

ОТ СОЛНЦА

От Солнца – золото, пушистый грозд мимозы,

Подсолнечник, оса, всклик иволги, топаз,

Одетый в пламя гром, в запястьях молний грозы,

И нежный запах чайной розы,

И тихий свет влюбленных глаз.

От Солнца – грозное безгласие Сахары,

Где в тени красные рядит пески закат,

Нарциссов душный аромат,

И пляс толкачиков, и в гуле жерл пожары.

Летящий змеем смерч, бестрепетный зрачок

Орла, узнавшего, как сильны в лете крылья,

Бенгальский тигр, его прыжок,

Сто зерен в колосе, в ста царствах изобилье.

Сильней, светлей, грозней, богаче Солнца – нет

Ни силы, ни светил, в нем все, что в нас, земное.

Но, зная верный ход планет,

Я мыслью ухожу в сильнейшее, в иное.

В безлюдьи, со скалы смотрел я в Океан,

Где алый шар горел средь голубого гула,

Там Солнце на ночь потонуло,

И след его лишь был – багряных тучек стан,

Где красочный чуть тлел дурман,

Где рыба красная, плывя, хвостом плеснула.

И думал я тогда: Вот так я схоронил,

Несчетность алых солнц, плененных черной ночью.

Я знаю – есть земной и есть небесный Нил.

Я много тайн ночных следил,

По звездному бродя немому узорочью.

Через оконце ли пронзающих зрачков,

Тропой ли вещей сна, мечтой ли в хмеле пира,

Мой дух имеет власть умчаться из оков,

До Запредельного – на грань – в безгранность мира.

О, Солнце – жизнь и ярь, цикады кастаньет,

В сплетении – тела, и в хороводах души.

Но, зная точный ход планет,

Я жажду голосов, что внятнее, хоть глуше.

Достаточно я был на этом берегу,

И быть на нем еще, – как рок, могу принять я.

Но, солнечный певец, как Солнце, на бегу,

Свершив заветное, час ночи стерегу,

Чтоб в Млечном быть Пути, где новых звезд зачатье.

СКАЗ КАМНЯ

Извечным, исподним, из недр исходящим,

Исторгнутым вкось из седой старины,

Мне кажется камень над Морем, звучащим,

Как рокот одной семиверстной струны.

Обломок дольмена? Взнесенность менгира?

Рунический камень забытых веков?

Не ближе ли к зорям, к зачатию мира?

Обломок потопших давно берегов?

Извергнут из бездны? Закинут из выси?

Один – не изъеденный зубьями дней,

Где некогда были лукавые рыси,

Лишь козы срывают верхушки стеблей.

Где некогда к зубру рычали медведи

О радостях схватки средь чащи лесной.

Лишь волны да волны в созвучной беседе;

Да кружево пены сквозной пеленой.

И детские всклики из дальней деревни

Вплетаются в лепет, в полет ветерка.

Не сказка ли – были? И был ли тот древний

Размах исполинский, чья рама – века?

Но вот издалека, безвестно откуда,

С черты кругоема, гульлив, говорлив,

Качая и теша пришествие гуда,

Уж мчит, набегает, подходит прилив.

Объем переклички всех тех, чье хотенье

Гремело из пушек, свистело стрелой,

Кто должен был жаждать – достичь отдаленья,

И шествовал громом, взлелеянным мглой,

Одни – потонули, другие – убиты,

И худшую третьи узнали печаль,

Что ломки былинки и хрупки граниты,

И близко-доступна дальнейшая даль.

В чем вольная воля? Не в жажде ли воли?

А воля – неволя, коль воля – в руках.

Срываясь кометой, летишь не на дно ли?

Не прах ли наш вечный – в чужих берегах?

Какая истома, какай тоска мне

Всю призрачность видеть земных перемен.

Я пепел под Солнцем, я распят на камне,

Забытое знамя проломленных стен.

Поет, но не внемлет, простор Океана,

Он жаждет и точит, он хочет всего.

Добросил залы он из дальнего стана,

Во всем лукоморьи созвучья – его.

И вдруг утоленье. Пронзает услада.

Сверши назначение крови своей.

Пролей, если нужно. Чужую – не надо.

Но в мире свершений – своей не жалей.

НЕОТЦВЕТАЮЩАЯ СИНЬ

Как стих расскажет красоту,

Чей вечный смысл неисчерпаем?

Стрижи летят, и налету

Свистят, а мы внизу внимаем.

Чем манит остро-четкий свист?

Мы с ним и в нем – на вольной воле,

И самый нежный аметист,

Сквозясь, цветет в небесном поле,

Как мысль расскажет Океан?

В себе раскрыв окно прогалин

И сказкой став далеких стран,

Чей зов и весел, и печален.

Духовным оком ластись к сну,

Который снится богоданно,

И, чуя свежую волну,

Пропой мгновенье, с ней слиянно.

Чрез весь простор поет она,

Из края в край спешит певунья,

Сродни ей цельная Луна

И тонкий очерк Новолунья.

Она качает светотень,

И сколько звонких этих вестниц,

И в каждой новая ступень

Всходящих – падающих лестниц.

Все то же Солнце в вышине,

Что в первый час, на ранней грани,

И спит Лемурия на дне,

Спит Атлантида в Океане.

Все та же синь перед тобой,

Что уводила Одиссея,

Все той же сказки голубой

Неистребимая затея.

Закинь свой невод поверней,

И сеть, сплетенную лукаво,

Из бездн исторгни, – видишь, в ней

Добычи плещущая слава.

И, если жаждешь взять свое,

В ней диво-рыба попадется,

Увидишь, взрезавши ее,

Что древний перстень в ней смеется.

Победен светлый смех богов,

Не меркнет светлый лик героев,

От берегов до берегов

Разбег свершений меж устоев.

Мы не свершили своего,

Еще нас давит день вчерашний,

Но – завтра ждет, зови его,

И новый праздник вскинешь башней.

Не о потопших говорит

Тот гул безмерный бездны синей, –

О слитьи в цельность новых плит,

О красоте взнесенных линий.

Когда же наш придет черед,

Свершив, потонем в синей сказке,

Но наша мысль, душистый мед,

Войдет в узор иной завязки.

В той дальней мгле грядущих лет

Переместятся океаны, –

И, горный выдвинув хребет,

Подводные возникнут страны.

МОРСКОЙ ПАСТУХ

Морской пастух, брожу безмолвный

По содвигаемой черте,

И в свете дня пасу я волны,

А ночью звезды в высоте.

Отлив смежается с приливом,

Тоска сменяется во мне

Порывом вольным и счастливым,

И в вышнем я тону огне.

Вся малость в сердце спит глубоко,

И, к вечным празднествам спеша,

Не человеческое око,

Тех звезд касается – душа.

К родным потокам тяготея,

Весь прохожу я Млечный Путь,

И знаю, млея и немея,

Что буду там когда-нибудь.

Но, погостив в краях родимых,

Устав скитаться в вышине,

Опять тону я в синих дымах,

В подводных пропастях, на дне.

А ветер взвил мой бич пастуший,

Мой дух, бессонный разум мой,

И Океан ночной все глуше

Гудит вещательно: «Домой!»

СЕГОДНЯ НОЧЬЮ

Сегодня ночью Океан

Гремел необычайно.

А в сердце – розы дивных ран,

А в рдяном сердце – тайна.

Оно горит, – и вот он, сад

Из огненных растений,

Кругом полночный перекат,

Напевный гул гудений.

Но что мне сердце? Что мне ночь

В беззвездности безлунной?

Что было здесь, умчалось прочь,

Я в музыке бурунной.

Какая там виолончель.

Глубинные рыданья.

Какой свирели тонкий хмель.

Разгулы труб. Гаданье.

Считает мир. Гадаю я.

Что мыслится там в небе?

В глухие стены бытия

Бьет молотом мой жребий.

Мой молот – быстрый молоток,

Незримый молоточек.

Ведет меня в мой верный срок,

Введет без проволочек.

И в мире царствует разлом,

Пришел к нам век железный.

Вскипай, огонь, бесчинствуй, гром,

Раскройте зев свой, бездны.

Но пусть потопли острова,

Где в честь меня плясали.

Но пусть измяты все слова,

Разбиты все скрижали.

Но пусть вода, но пусть огонь

Мою терзают землю.

Я в вихре звуковых погонь,

Я Океану внемлю.

И в дрожи дремлющих ресниц

Росинка, зыбь в алмазе.

Сквозь Хаос, с грохотом бойниц

Я в неразрывной связи.

ПЕСНЬ ГАРАЛЬДА СМЕЛОГО

(12-й век)

Норвежская баллада

Вокруг Сицилийских я плыл берегов,

Оружие наше блистало.

Мой черный дракон, преисполнен бойцов,

Стремил достающее жало.

Валы рассекая средь ночи и дня,

Все взять я хотел своенравно.

Но Русская дева отвергла меня.

Я бился в Дронтгейме с рядами врагов,

И гуще их были дружины.

На каждый удар был ответный готов,

Меня не сразил ни единый.

Был конунг сражен мной. Бегущих гоня,

Служил мне клинок мой исправно.

Но Русская дева отвергла меня.

Белела вослед корабля полоса,

Нас было шестнадцать, и буря

Раздула, ветрами налив, паруса,

Чело тученосное хмуря.

И бурю на бурю – на битву сменя,

Победу я брал полноправно.

Но Русская дева отвергла меня.

И все в удальствах мне охота пришла

До крайнего вызнать изгиба.

Не выбьет горячий скакун из седла,

Я плаваю в море, как рыба.

Когда – на коньках, я быстрее огня,

Весло и копье мое славно.

Но Русская дева отвергла меня.

И каждая дева с любою вдовой

Узнала, и это пропето,

Что всюду на юге встречаю я бой

При пламенях первых рассвета,

Зовет меня Море, за край свой маня,

И даль мне шумит многотравно.

Но Русская дева отвергла меня.

Я горец, рожден меж обветренных скал,

На луках там звучны тетивы.

Стрелою я цель не напрасно искал,

Корабль мой – набег торопливый.

О камень подводный дракон мой, стеня,

Заденет – и вынырнет плавно.

Но Русская дева отвергла меня.

МОРСКОЙ СКАЗ

Людасу Гире и всем друзьям в Литве

Литва и Латвия. Поморье и Суоми.

Где между сосен Финн Калевалу пропел,

Меж ваших говоров брожу в родном я доме.

Венец Прибалтики. Вещательный предел,

За морем – Швеция. Озера. Одесную –

Оплот Норвегии. Ошуйю – я ликую.

Там где-то некогда, – кто молвит точно, где? –

Свершилось – для меня единственное– чудо: –

Молился предок мой! И к Утренней Звезде

Не он ли песнь пропел, под именем Вельмуда,

Что по морям хотел настигнуть горизонт,

И стал поздней – Балмут, и стал – и есть – Бальмонт?

Всегда в хотении неведомого брега,

Я проплывал моря к неведомой стране.

И, в летопись взглянув, я вижу близ Олега

Вельмуда. Нестора читаю, весь в огне.

И голубой просвет ловлю родного взгляда: –

Прибил свой щит Олег на тех вратах Царь-Града.

Не указанье ли, что с детских дней во мне

Неизъяснимая вражда к красе Эллады?

Мой пращур бился там, и на глубоком дне

Морским царевнам пел, – как пел Садко, – баллады.

Не память ли веков, бродячих и морских,

Что синь морскую я всегда вливаю в стих?

Когда впервые мне, ребенку, дали браги,

Еще я мало что о вольном мире знал,

Но гости, – мнилось мне, – те древние Варяги,

Чей смелый дуб-дракон рассек сильнейший вал.

Чрез полстолетие все то же в сердце пенье.

Я помню проблеск тот. День Пасхи. Воскресенье.

Мне говорила мать, что прадеды мои

Бродили по Литве. Когда-то. Где-то. Кто-то.

От детских дней люблю журчащие ручьи,

И странной прелестью пьянит меня болото,

Узорный дуба лист, луга, дремучий лес,

И сад, и дом отца, с узорами завес.

Кто камыши пропел? Ах, что мы знаем! Ящер,

Что в дни цветение Земли гигантом был,

Не ящерки ли он, в веках забытый, пращур?

И в искре из кремня – не ста веков ли пыл?

Я камыши пропел, как до меня не пели.

Но раньше пел Литвин, играя на свирели.

Чья песнь о лебеде Россию обошла?

Ее еще поют. Поют и в чуждых странах.

Кто в яркий стих вложил мгновенный блеск весла,

Болотной лилии красу и зорь румяных?

Я говорю: Не я. Но кровь во мне жива,

В чьем вспеве, лебедем, плывя, поет Литва.

Я видел вещий сон. Безмерное болото.

Все в белых лилиях. В избе живет колдун.

В оконцах свет зари. Играет позолота.

Ведун перебирал перебеганья струн.

Он песнь о Солнце пел. Живет та песня, Дайна.

Мне чудится, тот сон мне снился не случайно.

Не черный звался он, а Белый Чаровник,

И было перед ним Волшебное Болото,

Завороженное. В лесу и гул, и клик.

Ломает путь кабан. Уносится охота.

Колдун поет свой сказ, лелея струнный звон,

В нем путь, и пенный вал, и черный дуб-дракон.

Певучий длился сказ. В глухом лесу усадьба.

В ней много комнаток. Полна богатства клеть.

Яруют мед и хмель. И в яркой яри свадьба,

Как лебединую отрадно песню спеть!

Любимый – не любим. Прощай, моя дубрава.

Иду я в край иной. Пред смелым всюду слава.

Иди, буланый конь. Люблю я звук копыт.

Уж дом родной – как дым, за синей гранью взгорья.

В морской душе восторг морской не позабыт.

Вперед. За ширь степей. Чу, рокот Черноморья.

И баламутил он, с конем, и там, и тут.

Мой прадед, дед отца, смельчак, боец, Балмут.

Как перелился сон и стал былым, столь явным,

От моря Черного плеснула кровь куда?

Нет, не назад в Литву, к убежищам дубравным,

За лесом Муромским – любви зажглась звезда.

И сон того я сна. А где проснусь? Не знаю.

Хочу к неведомо-единственному краю!

ИМЯ-ЗНАМЕНЬЕ

Вязь сонетов

Ты, Солнце, мой отец, Светильник Неба,

Луна – моя серебряная мать.

Вы оба возбранили сердцу лгать,

Храня мой дух от черных чар Эреба.

Лоза и колос, знак вина и хлеба,

Мой герб. Мой пращур – пахарь. Нет, не тать,

Он – виноградарь. Он любил мечтать.

Любовь – души единая потреба.

Любовь и воля. Дух и плоть одно.

Звени, напев, через поля и долы.

В горах, в степи. В лесу, где даем темно,

Укрой листвою ствол, от стужи голый.

Спаяй приметы в звонкое звено.

Испивши Солнца, будь – пребудь – веселый.

Кто предки? Скифы, Чудь, Литва, Монголы.

Древляне. Светлоокий Славянин.

Шотландия. Гора и глубь долин.

С цветов свой мед везде сбирают пчелы.

Цветок душист. Но это труд тяжелый

Составить улей, выбрать ствол один,

Разведав свойства многих древесин.

И капля меда – мудрость древней школы.

Кто предки? Вопрошаю снова я.

Бреду в степи и вижу снова: Скифы.

Там дальше? Озирис. Гиероглифы.

Праматерь-Дева: Индия моя.

Багдад, где спят свершители-калифы.

Пред строгим Парсом – пламеней струя.

Вести ли нить к истокам бытия?

Чуть что найдешь, уж новое искомо.

Что люди мне! Среди зверей я дома.

Сестра мне – птица, и сестра – змея.

Меня учил паук игре тканья.

Кувшинки, цвет лесного водоема,

И брызги молний с долгим гулом грома,

И снег, и свист ветров – одна семья.

Люблю не человеческое знанье,

А смысл неукоснительных наук,

Что точно знают бабочка и жук.

В одной – моей душе обетованье,

В другом – приказ пропеть упругий звук.

В моем гербе – лоза, и в ней – вещанье.

Она безгласно вынесла топтанье,

Проворных в пляске, напряженных ног,

И брызнул красный, лился белый сок.

Она пережила пересозданье.

В безлюдное потом замкнута зданье,

Она ждала, хмелея, должный срок.

И влит в хрусталь играющий поток,

Безумя ум, вливая в смех рыданье.

По городам, через нее, гроза.

И пляшут, восприняв ее, деревни.

В ней крепкий дух.

В ней смысл исконно-древний.

В ней острый нож. В ней нежные глаза.

И стих поет, все явственней, напевней,

Что хороша – среди песков – лоза.

Когда звенит протяжно стрекоза,

Июль горит, свой лик воспламеняя.

Повсюду в мире мудрость есть живая,

И радугу хранит в себе слеза.

Глянь, васильки. От Бога – бирюза.

Лазурь средь нивы – сказка полевая.

Крепчает колос, зерна наливая.

Скрипят снопов тяжелые воза.

Серпы сверкали силой ятагана,

Но в правой битве с твердостью стеблей.

Снопы – как алтари среди полей.

Мой пращур, ты проснулся утром рано,

И колос, полный власти талисмана,

В мой герб вковал на всю безбрежность дней.

Но ведал ты и меч. Среди зыбей

Верховных туч, где древле, в бездне синей,

Гремел Перун, грохочет Индра ныне.

Учился ты свергать ярмо цепей.

Прекрасна тишь. И мирный мед испей.

Но, если ворог – волк твоей святыне,

Пусть брага боя, вместо благостыни,

Кипит, пьяня. Оплот врага разбей.

Лишь вольный мир – подножие амвона,

Достойного принять завет луча.

О, пращуры сохи и с ней меча!

Мой храм – Земля, но с кровлей Небосклона.

Издревле кровь смела и горяча.

Сильнее – дух. От духа – оборона.

Баал и Бэл был пламень Вавилона,

Над вышней башней – Солнца красный шар.

А Монту – бог Луны, бог нежных чар,

В стране, где Нил свое качает лоно.

Бальмонт – певец всемирного закона,

Он должен славить солнечный пожар.

Лелеять в звуках вкрадчивый угар

Торжеств весны и праздничного звона.

Увидев счастье, говорю: «Мое!»

Моя в закатном небе пирамида.

Моя Земля. Люблю как Мать ее.

И помню, все измерив бытие: –

Бальмунгом звался светлый меч Зигфрида.

Из мрака к свету царствие мое.

В ЗВЕЗДНОЙ СКАЗКЕ

Я видел ибиса в моем прозреньи Нила,

Фламинго розовых, и сокола, что вьет

Диск Солнца крыльями, остановив полет,

Являясь в реяньи как солнечная сила.

Тропическая ночь цикадами гласила,

Что в древней Мексике сама земля поет.

Пчела Индийская мне собирала мед,

И были мне цветы как пышные кадила.

В Океании, в ночь, взносился Южный Крест.

И птица-флейта мне напела в сердце ласку.

Я видел много стран. Я знаю много мест.

Но пусть пленителен богатый мир окрест.

Люблю я звездную России снежной сказку,

И лес, где лик берез – венчальный лик невест.

ЛЕСТНИЦА СНА

Сначала раскрылось окно,

И снова закрылось оно,

А дух опустился на дно.

И сделалась вдруг тишина

Такою, как ей суждено

Бывать, если встала Луна,

Молчать, ибо светит – она.

Сначала, в сомкнутости глаз,

В тот тихий тринадцатый час,

Возник от Луны пересказ,

Приникших до чувства, лучей.

И где-то светильник угас,

И где-то блеснул горячей.

Был дух равномерно ничей.

Потом распустился цветок,

И он превратился в поток,

Беззвучно-текуч и глубок,

Из красок, менявших свой цвет.

И дух он тихонько увлек

В качавший все тайны расцвет,

Где путь задвигает свой след.

Тогда зачарованный слух,

Тогда обезумленный дух

Зажегся, и снова потух,

В себя запредельности взяв.

Но тут звонкогласый петух

Пропел для рассветных забав.

И росы блеснули меж трав.

ТАЙНОЕ ВЕДЕНЬЕ

Свет привиденный на сонных ракитах

Бережно Месяц ущербный кладет.

Тайное веденье в веках закрытых

Глубже, чем ведает солнечный счет.

Стрелки часов от зари до заката,

Время считая, до тайн не ведут.

Чаша цветка перед вечером сжата,

Весь аромат ее замкнут, но тут.

Сосредоточившись в сумрачном быте,

Копит он силу в ночном бытии.

Сказка ущерба скользит по раките,

Черпают веденье веки мои.

СФИНКСЫ

Мы мелькаем – мы сфинксы – мы бабочки ночи.

Мы проходим и реем, как шорох вершин,

В нас зеницы из тех же немых средоточий,

Где высокое Солнце – всегда властелин.

По расплавленным зорям, в волнах аромата,

Мы в мгновенье роняем цветное Когда-то.

КРУГОЕМ

Вырвалась из творческого лона,

Искра из горящего костра;

Полная лелеемого звона,

Вот она, воздушная сестра.

Вырвалась душа для начинаний,

Бросила незыблемый оплот.

В полночи и в огненном тумане

Быстрый устремляется полет!

К самому далекому пределу

Первое движение крыла.

К лунному белеющему телу.

Огненная в лунное вошла.

Солнечная сделалась полночной,

Звездною обрызгалась росой.

Реет ли она в ночи бессрочной?

Вниз ли устремляется с грозой?

Чувствуя растущую истому,

Делает несчетные круги.

Белая скользит по кругоему.

Зоркую минуту стереги!

Быстро сокращается вращенье.

Больше захвати голубизны.

Точка. Завершение. Рожденье.

Знай полет примет, и веруй в сны!

ПЕРВАЯ ЛЮБОВЬ

И вновь, как в первый раз, весна

Первоначальна и нежна.

И ткется в памяти рассказ,

Как полюбил я в первый раз.

Я был, но не был я поэт,

Мне было слишком мало лет.

Для слов еще не прибыл срок.

Но всюду чуял я намек.

И был и не был я поэт,

Но ясно видел ткань примет.

И разумел я птичий крик,

И знал, о чем поет родник.

Я знал, в чем смысл и в чем тут счет,

Коль кошка мягко спину гнет,

И свой извивный хвост змеит,

А взор горит, как малахит.

По ржанью лошади следил

Теченье злых и добрых сил.

Смотря, как ухом конь прядет,

Читал я нечет или чет.

По флейте иволги, я ждал,

Чтоб вешний гром загрохотал.

И слышал в звуке я другом,

Что налилась она дождем.

Призыв малиновки в кустах,

«Зии», прерывный, взрывный страх,

Я знал, остерегал подруг,

Что ястреб близко чертит круг.

Ворчанье сетера во сне,

В час зноя, говорило мне,

Что и в дремоте шлет он клич

И стойкой указует дичь.

Раскатный голос петуха,

Как возглас вещего стиха,

И луч, лежащий на полу,

Вечернюю вещали мглу.

Мычанье медленных коров

Мне было вязью кротких слов,

Что добрый им уют в хлеву,

И что в довольстве я живу,

Смеясь, играл бичом пастух,

Он хлопал им и тешил слух.

И топот вспугнутых овец

Гласил, что дню пришел конец.

Мне было внятно, почему

Приходит ночь и стелет тьму.

Мне снились лестницы в ночи,

Перила – звонкие лучи.

И я всходил, и я сходил,

Был звон кадил, и сшибки сил.

Во сне и снах – как в бездне мы,

Но всходит Солнце нам из тьмы.

Весна. Наш деревенский край –

Держава в светлый месяц май.

Как скипетр царский – каждый сук,

Где шелест, лист и певчий звук.

Сережки ветер для берез

Из кладовых зимы принес.

Запястья всюду разбросал.

Бери, кто стар. Бери, кто мал.

Отвеян утренний туман,

Весь луг наш – синий сарафан.

А там, и там, и там – лужки,

Как красно-желтые платки.

На ивах сколько желтых бус!

Межа – ширинка и убрус.

Была от Солнца здесь игла,

И все пруды как зеркала.

Увит кустами наш балкон,

В сирени стон, жужжащий звон.

В ней пчелы, осы и шмели,

Средь слуг созвучий – короли.

Та бабочка, что так бела,

Ее снежинка родила.

А махаон – игра желта,

Он из осеннего листа.

Там возле лужиц путевых

Как много малых, голубых!

Их колокольчик голубой

Лукаво вытряхнул гурьбой.

А сам с невиннейшим лицом

Качает синим бубенцом.

И чу, заводит: «Динь-динь-динь!

Я цветом синь! Печаль закинь!»

И трясогузка, – бег красив, –

Свой меткий клювик устремив,

Танцует в беге, слыша звон,

И хвостик гордо вознесен.

А ласточка там далеко

Мне кажет белое брюшко.

Сама черна и черен глаз.

Ее вы знаете ли сказ?

Весь круглый год была она

В белейший снег облечена.

Да захотелось за моря,

Взглянуть, как топится заря.

Летит и к Морю держит речь,

И угодила прямо в печь.

Вся в саже, вырвалась едва,

Но уцелела голова.

И к нам. «Везде я путь свой длю.

Но вас – я вас – я вас люблю!»

Поет, не ведая о чем,

И с первым к нам летит лучом.

Летит – прядет, сидит – поет,

И от нее к нам в сердце мед.

И снова в Африку лететь,

Смотреть, как там готовят медь.

У Фараона глянет в счет,

Лукавым хвостиком вильнет.

И к нам. Догнать ли кораблю?

«Я вас – я только вас люблю!»

И я люблю тебя, с тех пор,

Как существует уговор

О, вестовщица, меж тобой

И каждой Русскою избой.

Люблю цветы, зверей и птиц,

И пряжу вещую зарниц,

Во ржи цветок лазурных грез,

И вызревающий овес.

Люба мне, мудрости пример,

И гусеница землемер: –

Свой мерит лист, а сорвалась,

Есть шелковинка в тот же час.

Тончайший шелковый канат,

В родную зелень – путь назад,

И там совьет себе кокон,

И цветокрылья ткет сквозь сон.

Люблю и майского жука,

И трепет грустного смычка,

Вечеровой напев стрекоз

О том, что лето пронеслось.

Я с каждым годом все светлей

Люблю летящих журавлей.

И я – случится – улечу

К недосяжимому лучу.

И это все, о, дальний мой!

Ты чаял повести иной?

Ты думал – дам тебе припасть

К вину, чье имя в мире страсть?

Но как же быть мне, сам реши.

Я вырос в ласковой тиши,

И первая моя любовь

Мне приказала: «Славословь!»

И славлю, славлю я с тех пор.

Из славы миру тку убор.

Я птичка-славка. Ты не знал?

Мой дух велик, хоть путь мой мал.

Я славлю мудрого Отца,

И тайный, добрый свет лица.

И ныне снова возвестил

Расцвет всех душ и свет всех сил.

ОСНОВА

Желанна Духу крепкая основа.

В доспехах тяжких – легкий витязь ум.

Лишь взяв размерный груз в глубокий трюм.

Корабль – владыка бешенства морского.

Нужна для таинств мощная дубрава,

Друиды в ней не праздный слышат шум.

Когда в пустыне яростный самум,

Верблюд и тюк – оплот и верность крова.

В незрячих днях иди к громадам гор,

И ты поймешь, устав алкать святыни,

Что для величья нужны нам твердыни.

Но только зовом правды честен спор.

Стремленье – жизнь, от века и доныне.

Острийным взбегом ввысь красив собор.

Острийным взбегом ввысь красив собор,

Его кресту, от Солнца дань привета,

Первее всех – мерцание рассвета,

В том сердце с Миром тайный договор.

Для храма – высь. Так было с древних пор.

Так будет впредь. От первого завета

До песни, что мечтой еще не спета.

В том духу знак и в том душе убор.

Все выше, выше. Светлая отвага.

Всегда идти за дальнюю черту.

Высок, – узнай иную высоту.

Но не забудь: Верна земная тяга.

И знай, стремя к воздушному свой взор: –

Начало храма – каменный упор.

Начало храма – каменный упор,

И как бы в мире быть могло иначе?

Лишь в твердом обойму мои задачи,

Лишь в нем преоборю земной мой сор.

Дай мрамор мне. Из кедров дай мне бор.

И храм – мой дом. А пал он, – в горьком плаче

Прильну к стене последней наипаче,

К былой святыне проскользну как вор.

И буду биться, буду верить снова,

Под ликом разным, вечно – человек,

Индус ли, Русский, Эллин ли, Ацтек, –

Что Бог мой – Бог, и больше нет другого.

До Моря – ход всех многоводных рек.

Пред взрывом слов – вначале было Слово.

Пред взрывом слов – вначале было Слово,

Везде, во всем, согласное, одно.

Еще не различались высь и дно,

Еще в небесном не было земного.

Весь мир – блаженство брачного алькова,

Несчетность солнц и звезд – к звену звено.

Воспламененье, бег, веретено,

Безмерный гуд напева волевого.

Во всем, что небом стали звать потом,

Распространялось рдяное цветенье,

Из пламени горячие растенья.

Цветы из молний. Лепестковый гром.

И, вещий, я, испив вина живого,

Люблю разбег богатства травяного.

Люблю разбег богатства травяного,

Мне желтые и красные цветы

Суть тайнопись древнейшей темноты,

Пронзенной властью огненного зова.

От розы и от ландыша лесного

Доходит весть той цельной красоты,

Где в Вечном – Он, и мир, и я, и ты,

Где каждое мгновение медово.

Жужжанье пчел – Его доселе хор,

Начальность жизни в жаворонка влита,

О Нем шуршит приречная ракита.

Когда пою, веду с Ним разговор.

Гроза и вихрь – бессмертная мне свита,

Святая степь – душевный мой простор.

Святая степь – душевный мой простор,

С звенящими, как греза, ковылями,

С волнистым ветром, веющим стеблями,

Берущим их в мгновенный перебор.

Бегу тех мест, где каждый шаг – забор.

Не медлю ни в людской, ни в волчьей яме.

Я в вольном, голубом, округлом храме,

Где все цвета сплелись в один ковер.

Благодарю Всемирное Горенье,

Мне давшее негаснущую цель.

Я мысль. Я страсть. Я жизнь. Я взлет. Свирель.

Я – Божья правда радостного пенья.

А степь пройду, – найду иной простор,

Пою леса, поля, лазурь озер.

Пою леса, поля, лазурь озер,

Весенний взмет обильных рек в разливе,

Цвет золота разбросанный по иве,

Зеленовейных рощ резной узор.

Бросок челна, весь ткацкий стан, хитер.

Под гуд времен, все ярче, прихотливей,

Снуется нить. Так ветер в конской гриве,

В нее вплетясь, являет свой задор.

Звенят подковы сказочного кова.

Чей молот был? Какой ковач ковал.

Оаннес? Один? Озирис? Ваал?

Гремучий Индра? Ярый Иегова?

Кто б ни был, но хранит в себе закал

Все старое, что сердцу вечно ново.

Все старое, что сердцу вечно ново,

Таит в себе приметы, семена.

Есть существа – во тьме морского дна,

Окраска их – багряна и багрова.

Ты хочешь ли таинственного лова?

Расслышать речь, в которой глубина?

Желай. Желанье – звонкая струна.

Пласты густые хотью взрой сурово.

Спусти свой лот в глубокий водоем.

Нетронутые выбери пределы.

Узнаешь то, что знают все, кто смелы.

Есть свиток дней, и мы его найдем.

Но надо знать, – чтоб смысл увидеть целый,

Который час на берегу морском.

Который час на берегу морском?

Когда пришла минута разлученья

Огня, земли и водного теченья,

И бывший друг стихийным стал врагом?

Не все возьмешь считающим умом.

Но есть неизъяснимое внушенье,

И ряд зеркал, и повесть отраженья

В провидческой душе, объятой сном.

Когда еще в младенческой кровати

Лежит пророк, что вымолвит слова,

Которыми Вселенная жива, –

Над ним существ нездешних реют рати

И шепчут, как столистная листва,

Который час на звездном циферблате.

Который час на звездном циферблате, –

Узнал, в свой миг, Сиддартха, Лаотзэ,

Все те, что нас ведут в ночной грозе,

Через моря, пустыни, топи, гати.

Владычица созвучий, Сарасвати,

Сверкни в мой стих, как светит луч в лозе,

Как небо задержалось в бирюзе,

Как сумеречный час заснул в агате.

Дозволь мне, в начертаньи золотом,

Ты, мудрая на царственном павлине,

Сгустить все грозы в ткущейся былине.

Глядит ли Вечность в молнийный излом?

Прошел ли Бог по звуковой картине?

Как мне узнать? Мгновение – мой дом.

Но одного мгновенья было надо,

Чтоб на кресте – разбойника – из ада –

Взнести туда, где Светлый Сын с Отцом.

В одно мгновенье венчан царь венцом.

В единый миг сгущенная прохлада

Чернейших туч зажечь огниво рада,

И вот он, пламень с огненным лицом.

Скажите мне, всеведущие птицы,

Кто вас учил – крылом овеять мир?

Кто строит семицветный мост как пир?

Не слезы ли отшедшей огневицы?

Возьми свой свет, и заступ свой, и лом.

Есть златозернь. Земной расторгни ком.

Мы можем иссекать движеньем волн

Живой восторг из самой острой боли.

Магнитом мысли к тайнам дух влеком.

Красиво быть в себе и быть в другом.

Горячий кубок ходит в синем поле,

И будем пить мы золото, доколе

Нечеловек засветится в людском.

Не скорбь, не страх мне слышится в набате.

На крыльях вихревых он мчит меня

На торжество творящего огня.

Мы в Смерти – не в разлуке, а в возврате.

Всходя и нисходя, плывя, звеня,

Хоти, – и причастишься благодати.

Играя самоцветом огонька,

Дрожала капля в ковшике листка,

Мечтая о луче, о жарком брате.

Всплыла с другими дымкой в белом плате

И знала путь скитание, пока

Вся облачно-разливная река

Не засверкала в громовом раскате.

В твердыне тучи пламенный был взлом.

Из капель – грозовое откровенье,

Из искры страсти – ста народов рденье.

Уступы гор должны дружить с орлом.

Из семени – безмерное растенье.

Из сгустков дымки – молния и гром.

Из вещества – вся роскошь созиданий,

От камня и руды до нежных тканей,

Что мысль-паук тончайшим ткет шатром.

Не скажет сказ, не описать пером,

Как соразмерна мудрость в ткацком стане,

Пробег заколдований в талисмане,

Бесплотный свет сгущается ядром.

Челн, – поперек грядущего покрова, –

Крученьем соблюдая должный срок,

По вдольным нитям мысли – ткет уток.

Костяк одет и ткань златолилова.

Зубчаты бёрда. Зевом шел челнок.

Желанна Духу крепкая основа.

Желанна Духу – крепкая основа.

Острийным взбегом ввысь красив собор.

Начало храма – каменный упор.

Пред взрывом слов – вначале было Слово.

Люблю разбег богатства травяного,

Святая степь – душевный мой простор.

Пою леса, поля, лазурь озер,

Все старое, что сердцу вечно ново.

Который год на берегу морском?

Который час на звездном циферблате?

Чтó знаю я? Мгновение – мой дом.

Есть златозернь. Земной расторгни ком,

Хоти, – и причастишься благодати.

Из сгустков дымки – молния и гром.

ВЕСЬ СБОРНИК

СКАЧАТЬ ВЕСЬ СБОРНИК

СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК

Страницы

Константин Бальмонт. В РАЗДВИНУТОЙ ДАЛИ. Поэма о России. Часть 2

Общее·количество·просмотров·страницы