ЛУННАЯ ВОДА
Взяв бронзовое зеркало
рукою,
И раковину взяв другой,
Фан-Чжу,
Он ровно в полночь вышел
на межу,
И стал как столб
дорожный над рекою.
Змеился лунный отсвет по
ножу,
На поясе. Зеркальностью
двойною
Он колдовал и говорил с
луною.
Шепнул: «И до зари так
продержу».
Но этого не нужно даже
было.
Струился влагой лунный
поцелуй.
Роса по травам и цветам
светила.
Цветы дымиться стали как
кадила.
И вот роса зовется
Шан-Чи-Шуй,
Что значит: «Колдованье
высших струй».
КИТАЙСКОЕ
НЕБО
Земля – в воде. И
восемью столбами
Закреплена в лазури, где
над ней
Восходит в небо девять
этажей.
Там Солнце и Луна с
пятью звездами.
Семь сводов, где светила
правят нами.
Восьмой же свод,
зовущийся Ва-Вэй,
Крутящаяся Привязь,
силой всей
Связует свод девятый как
цепями.
Там Полюс Мира. Он сияет
вкось.
Царица Нюй-Гуа с змеиным
телом,
С мятежником Гун-Гуном
билась смелым.
У пав, он медь столбов
раздвинул врозь.
И из камней Царица
пятицветных,
Ряд сделала заплат, в
ночи заметных.
ТКАНЬ
Склонившись, китаянка молодая
Любовно ткет узорчатый
ковер.
На нем Земли и Неба
разговор,
Гроза прошла, по высям
пропадая.
Цветные хлопья тучек
млеют, тая,
Заря готовит пламенный
костер.
А очерк скал отчетлив и
остер,
Но лучше сад пред
домиком Китая.
Что может быть
прекрасней, чем Китай.
Здесь живописна даже
перебранка,
А греза мига светит как
светлянка.
Сидеть века и пить
душистый чай.
Когда передо мною
китаянка,
Весь мир вокруг – один
цветочный рай.
КИТАЙСКАЯ
ГРЕЗА
Вэй-Као полновластная
царица.
Ее глаза нежней, чем
миндали.
Сравняться в чарах с
дивной не могли
Ни зверь, ни рыбка, ни
цветок, ни птица.
Она спала. Она была
девица.
С двойной звезды,
лучившейся вдали,
Два духа легкокрылые
сошли.
Душистая звездилася
ложница.
И с двух сторон к
дремавшей подойдя,
Кадильницу пахучую
качали.
Цветы на грудь легли, их
расцвечали.
И зачала от этого дождя.
И, сына безболезненно
рождая,
Она и в нем была звездой
Китая.
ЗАНАВЕС
Китайский красный
занавес так ал,
Что у меня в глазах как
бы круженье
Багряных птиц и
призраков служенье
Огням заката на уступах
скал.
Здесь Демон Крови краски
подыскал.
Вулкан свое готовил
изверженье,
Не совершил и передал
внушенье
Тому, кто этот замысел
слагал.
Лазурно-изумрудные
деревья.
Густые гроздья голубых
цветов.
И облачков закреплены
кочевья.
И шесть десятков
зеркалец, для снов
Той нежной, чья
свершилась греза девья,
Кому весь этот свадебный
покров.
СПОР ДУХОВ
Спор духов перешел уж в
перебранку,
А кто хитрей, все не был
спор решен.
Тогда, чтоб разум был
заворожен,
Дух Юга людям показал
испанку.
Дух Севера зажег
мечту-светлянку.
Дух Запада, замыслив
гордый сон,
Спаял всех музыкальных
гудов звон.
Но дух Востока, дунув,
создал танку.
Пять чувств, как
пятицветную печать,
Сгустив и утончив
необычайно,
Умея сердце научить
молчать, –
И чуть шептать, чтоб
расцветала тайна,
Велел японец танке
зазвучать, –
Пять малых строк поют,
горя бескрайно.
СТРАНА
СОВЕРШЕННАЯ
В Японии, где светят
хризантемы,
Как светят в небе звезды
в час ночей,
В Ниппоне, где объятья
горячей,
Но где уста для поцелуя
немы, –
Где все холмы, как части
теоремы,
Размерны, – где, виясь в
полях, ручей
Есть часть картины; где
поток лучей
Златыми явит и стальные
шлемы, –
В Нихоне, в Корне Света,
где и свет
Как будто не природно
безучастен,
А с мыслью вместе и
сердцам подвластен, –
Я видел сон, что каждый
там поэт,
Что миг свиданья
полнопевно страстен,
За страстью же –
раскаяния нет.
ЯВАНСКИЙ
САД
О, Бейтензорг! Пышнейший
в мире сад,
Где сонмами мерцают
орхидеи,
Меняя до несчетности
затеи,
Размеры, облик, краски,
аромат, –
Где демон ночи,
притаившись, рад
Заслышать, как шуршат в
лианах змеи,
И чуют задремавшие аллеи
Всех запахов ликующий
набат.
Я там бродил в ночах с
моей желанной,
И ящерица гекко, точно
гном,
Кричала «Гекко!» где-то
за углом.
Вся жизнь земная
чудилась мне странной,
Я сам себе казался
чьим-то сном,
Одна любовь являлась
необманной.
СВЕТЛЯНКИ
В холодных странах
светят светляки,
В те ночи, что назначены
светящим,
Фонариком зеленым и
дрожащим
Они в траве лелеют
огоньки.
В ночах Яванских рдеют
вдоль реки
Крылатые светлянки, и по
чащам
Скользят напевом, глазу
говорящим,
Сближаются как странные
зрачки.
По выдыхам земли
обильной, мглистым,
Где баобаб объем
раскинул свой,
Они игрой вздыхают
лучевой, –
Оркестром
переливно-серебристым.
И смотрят с неба звезды в
этот рой,
Что власть нашел быть
молча голосистым.
ЦВЕТА
ДРАГОЦЕННОГО
Он жертву облекал, ее
сжимая.
У дикого плененного
козла
Предсмертная в глазах
мерцала мгла,
Покорность, тупость и
тоска немая.
Он жертву умертвил. И,
обнимая,
Всю размягчил ее. Полусветла,
Слюна из пасти алчущей
текла.
А мир кругом был весь во
власти мая.
Насытился. И, сладко
утомлен,
Свой двухсаженный рост
раскинул мглистый.
Мерцают в коже
пятна-аметисты.
Его к покою клонит
нежный сон,
И спал.
Голубовато-пепелистый,
Яванский аметистовый
питон.
БОРО-БУДУР
Храм белых Будд. Гигант
Боро-Будур.
Террасы на террасах в
слитном зданье.
Расцветность глыб
могучих, в обаянья
Окрестных гор, чей цвет
и сер и бур.
И мудрый слон, и
крепкорогий тур,
Здесь возникают только в
изваянье.
Струится дух здесь в
каменном преданье,
И смена ликов – смысл
змеиных шкур.
Приди, земной, и погаси
пожары,
В которых медлят нищие
цари.
Найди в себе дневные две
зари.
Царевич отказался здесь
от чары
Царить вовне, чтоб быть
царем внутри.
Раскрой свой дух и белый
свет бери.
ПЛЯСКА
КОЛДУНА
Один, ничьи не ощущая
взоры,
В ложбине горной, вкруг
огня кружась,
Он в пляске шел,
волшебный папуас,
Изображая танцем чьи-то
споры.
Он вел с огнем дрожавшим
разговоры.
Курчавый, темный, с
блеском черных глаз,
Сплетал руками
длительный рассказ,
Ловил себя, качал свои
уборы.
Хвост райской птицы в
пышности волос
Взметался как султан
незримой битвы.
Опять кружась, он длил
свои молитвы.
Я видел все, припавши за
утес.
И колдовские возмогли
молитвы.
Как жезл любви, огонь до
туч возрос.
ОСТРОВНОЕ
СОЗВЕЗДИЕ
Загарно-золотистые тела.
Здесь старики, как
юноши, все юны.
А женщины поют как
гамаюны.
И пляшут. Их душа в
глазах светла.
Здесь наши не звучат
колокола.
Циклон промчится.
Прогремят буруны.
И снова тишь коралловой
лагуны.
Все та же стройность,
как века была.
Здесь радованье
медленной планеты.
«Любовь тебе!»,
«Талёфа!» и «Тофа!»,
«С тобою мир!» – обычные
приветы –
Втекают в жизнь, как за
строфой строфа.
И в Вечности плывет твоя
каноа,
В созвездии, зовущемся
Самоа.
ЗАКАТНАЯ
РИЗА
Я уплывал по морю
Гаваики,
До южной грани края
Маори.
Зажглись, метнувши
желтым, янтари,
Слились и разлились, как
сердолики.
Огни змеились ходом
повилики,
Пылал гранат вечеровой
зари.
Из красных туч сложились
алтари,
Немой огонь гремел в багряном
крике.
Вдруг занавес
пурпурно-огневой
Порвал продольность
разожженной ризы,
И глянул месяц мертвой
головой, –
Испуганный, еще
полуживой.
Могучий вал, в
перекипаньи сизый,
Каноа мчал в пустыне
мировой.
ДРЕВО ТУЛЕ
Я был в одной из самых крайних
Туле.
Она лежит среди лесистых
стран.
Там сам собой магей
медвяно пьян.
В глазах людей преданья
потонули.
В ответ на гром там
изумруд в разгуле.
Зеленый попугай среди
лиан.
Старейший спит древесный
великан,
Гигантский можжевельник
в тихом гуле.
Ствол ширится огромною
дугой.
Чтобы обнять могучее то
древо,
Должна восстать толпа
рука с рукой.
Пасхальной ночью слышен
звук напева.
Пред духом дней проходит
смуглый рой,
Припоминая давний облик
свой.
ДОРОГОЙ
ДЫМА
Далекий край, где древле
были шумы
Не наших битв, наряд не
наших стран,
Где сердце вырубал
обсидиан,
Лазутчик был в лесу
хитрее пумы –
К твоим горам мои уходят
думы,
Там храмом не один горел
вулкан,
И пьяный дым качал там
океан,
И дым иной был в грезе
Монтесумы.
Звененьем золотых колокольцов
Своих сандалий – вброшен
в ритм дремотный,
Вот курит он. За кругом
круг несчетный.
И новый мир встает из
дымных снов.
Его табак пришел туда
впервые.
И мы – его, чрез волны
голубые.
СИНИЙ ЖГУТ
Для мудрого не может
быть вопроса,
Что между самых ласковых
минут,
Которые дано нам ведать
тут,
Одна из самых нежных –
папироса.
В ней жертва есть. От
горного откоса
Восходит синий дым,
свиваясь в жгут.
Ручьи воспоминания
текут.
Белеет дымка. Слышен
всплеск у плеса.
В ней вольный, хоть
любовный, поцелуй.
Дыханье – через близь
приникновенья.
Душистое зажженное
мгновенье.
Спирали, уводящих грезу
струй.
Двойная жизнь души и
арабесок,
С качаньем в Вечность –
легких занавесок.
ВОСПОМИНАНИЕ
Голубоватое кольцо, все
кольца дыма
Моих египетских душистых
папирос,
Как очертанья сна, как
таяние грез,
Создавши легкое, уйдут
неисследимо.
Я мыслью далеко. Я в
самом сердце Рима.
Там об Антонии поставлен
вновь вопрос.
И разрешен сполна. Как
остриями кос
Обрезан стебель трав и
жизнь невозвратима.
Я знаю, римлянин не
должен был любить,
Так пламенно любить, как
любят только птицы,
Очарования египетской
царицы.
Но Парки нам плетут, и
нам обрежут нить.
Я ведал в жизни все. Вся
жизнь – лишь блеск зарницы.
Я счастлив в гибели. Я
мог, любя, любить.
ШАМАН
Шаман, глушащий сразу в
сердце боль,
Волшебник грез и
пиршеств веселящих,
А также ссор и слов как
нож разящих,
Ты, самокоронованный
король, –
Ты, царь царей,
ласкающий, доколь
Не бросишь в грязь, как
леший в темных чащах,
Сразитель верных, сном
смертельным спящих,
Я знал твой быстрый
пламень, алкоголь.
Алхимик, то с глазами
василиска,
Преобразитель гениев в
калек,
То радостный, как звук
разливных рек, –
То влюбчивый, как ночью
одалиска,
Я рад, что знаем мы друг
друга близко,
Я счастлив, что прогнал
тебя навек.
ЯД
Мне чужды сатанинские
забавы.
Сновидец – Опий. Власть
дает Гашиш
Глубь мерить глубже,
тише чуять тишь.
И морфий видит стены в
блесках славы.
Но я мои сонеты и октавы
Им не отдам. Мне дорог
яд, но лишь
Такой, в котором
творчески горишь,
И как вулкан стремишь
потоки лавы.
Мой яд – Любовь. Любить.
Любовь к любви.
Любовь к мирам. Любовь к
малейшей мошке.
Ведут мои садовые
дорожки
К безмерным тайнам,
дремлющим в крови.
Есть сон: – был мед, но
не хватало ложки.
Есть сон: – здесь мед.
Всегда. Лишь позови.
РОЖДЕНИЕ
МУЗЫКИ
Звучало море в грани
берегов.
Когда все вещи мира были
юны,
Слагались многопевные
буруны,
В них был и гуд струны,
и рев рогов.
Был музыкою лес и каждый
ров.
Цвели цветы, огромные,
как луны,
Когда в сознаньи
прозвучали струны.
Но звон иной был первым
в ладе снов.
Повеял ветер в тростники
напевно,
Чрез их отверстья ожили
луга.
Так первая свирель была
царевна
Ветров и воли, смывшей
берега.
Еще, чтоб месть и меч
запели гневно,
Я сделал флейты из
костей врага.
СВИРЕЛЬ
Журчание пастушеской
свирели,
Растущее с рассветным
светом в лад.
Движенье удаляющихся
стад.
Дремлю. Так хорошо
побыть в постели.
На венчиках цветов, как
в колыбели,
Оставил росы огненный
закат.
Их самоцветам глаз вчера
был рад,
Сейчас они вторично заблестели.
Там холодно. А здесь мне
так тепло.
Смыкаются усталые
ресницы.
Мне все равно, что
будет, что прошло.
Ум потонул. Деревьев
вереницы.
Лес. Наводненье.
Искрится весло.
Поют в ветвях лазуревые
птицы.
ВОЛЕЮ РУК
Настраиванье скрипок.
Ток ручьев,
Себя еще пытующих,
неровных,
Но тронувших края надежд
верховных,
И сразу доходящих до
основ.
Дух пробужден. В нем
свет, который нов.
Пробег огней,
утонченно-духовных.
Мир возниканья снов
беспрекословных
По воле прикасания
смычков.
Миг тишины. В огнях застыла
зала.
Не дрогнет жезл в
приподнятой руке.
Еще сейчас душа была в
тоске.
Вот в ней мгновенно
притупилось жало,
И с пальцев рук теченье
побежало,
И дух плывет в ликующей
реке.
МУЗЫКА
Кто шепчет через музыку
с сердцами,
Что говорит в ней волею
с душой?
Мы грезой зачарованы
чужой,
И тот чужой – родной, он
плачет с нами.
Проходят тени прошлого
струнами.
Душа заворожилась
глубиной.
Ты тайный – за
прозрачною стеной,
Недосяжимо-близко и с
крылами.
Что в музыке? Восторг,
нежданность, боль.
Звук с звуком –
обручившиеся струи.
Слиянье в Волю сонма
разных воль.
О, все живые были в
поцелуе.
С очей слепых вдруг
отошли чешуи.
Еще побыть в прозрении
дозволь.
ПРЕДОЩУЩЕНИЕ
На уводящих проволоках
иней,
Сгущенный, весь
изваянный луной.
Чрез окна говорят они со
мной,
Те дружные ряды
продольных линий.
Я далеко. Над Капри
воздух синий.
Волна, играя, говорит с
волной,
Горит Везувий. Лава
пеленой.
Ветвится дым разливом
черных пиний.
Я с вами, пламя, золото
и сталь.
Я там, где жерла, срывы
гор, изломы.
Во мне всегда поет и
кличет даль.
В душе хотят прорваться
водоемы.
Бьет полночь. Бледный,
сел я за рояль.
И в тишине смотрящей
были громы.
ДВА ГОЛОСА
Она мне говорит: «Я
ласкою объемлю».
И он мне говорит: «Я
горячей горю».
Я слушаю его. И ей
любовно внемлю.
Обоим им в душе воздвиг
по алтарю.
Я в колебании качаюсь и
творю.
Душой звенящею я музыку
приемлю.
И звон малиновый поет
мою зарю.
И океанами рассвет
объемлет землю.
Она мне говорит. И
женскому я рад.
Но он мне говорит. Я с
ним в ином законе.
По влаге пламенной плыву
в огнистом стоне.
И вот уж лунный ход
размеренных сонат,
Как ветр, отяжелев
набатом благовоний,
Вступает в солнечность
ликующих симфоний.
ЗОВЫ ЗВУКОВ
Звук арфы –
серебристо-голубой.
Всклик скрипки – блеск
алмаза хрусталистый.
Виолончели – мед густой
и мглистый.
Рой красных струй,
исторгнутый трубой.
Свирель – лазурь,
разъятая борьбой,
Кристалл разбитый, утра
ход росистый.
Колоколец ужалы – сон
сквозистый.
Рояль – волна с волною в
перебой.
Но как среди плодов
душисто манго,
Струя истомно-пряный
аромат,
Мне хочется всегда уйти
назад –
Туда, где был, – где
сини воды Ганга, –
И дальше, до лиан, в
яванский сад,
К тоске ручьистой звуков
гамеланга.
МЕРТВЫЕ
ЗВЕЗДЫ
Сердца к сердцам и к
безднам кличут бездны,
В ночи без слов к звезде
поет звезда.
И зов дойдет, но, может
быть, тогда,
Когда звезда – лишь гроб
себя железный.
Прекрасен полог ночи
многозвездный,
Но жизнь творит лишь
там, где есть вода.
Когда ж она иссохла
навсегда,
Звезда – лишь знак
изящно-бесполезный.
Там русла рек, где влага
не течет.
Там бродят лишь
бесплотнейшие тени,
Без жажды, без любви,
без вожделений.
И нет цветов там, чтоб
собрать с них мед.
Нет больше тайн. И чарой
песнопений
Душа там в плен другую
не возьмет.
ЛЮБИ
«Люби!» – поют шуршащие
березы,
Когда на них сережки
расцвели.
«Люби!» – поет сирень в
цветной пыли.
«Люби! Люби!» – поют,
пылая, розы.
Страшись безлюбья. И
беги угрозы
Бесстрастия. Твой
полдень вмиг – вдали.
Твою зарю теченья зорь
сожгли.
Люби любовь. Люби огонь
и грезы.
Кто не любил, не
выполнил закон,
Которым в мире движутся
созвездья,
Которым так прекрасен
небосклон.
Он в каждом часе слышит
мертвый звон.
Ему никак не избежать
возмездья.
Кто любит, счастлив.
Пусть хоть распят он.
ОН
Он проточил и пробуравил
горы.
Разрезал исполинский
материк,
И корабельный караван
возник
Там, где лесные ширились
просторы.
Он звезды разместил в
ряды и хоры.
Он мысль свою, как
мчащийся двойник,
Пошлет в пространство
искрой, искра – крик,
Чрез океан ведет
переговоры.
Задачи нет, которую бы
он
Не разрешил повторностью
усилья.
Он захотел – и он имеет
крылья.
До Марса досягнуть –
надменный сон.
И сбудется. Но в безднах
изобилья
Он должен гнаться до
конца времен.
ОНА
ПОКОИТСЯ
Она покоится. Две белых
чаши – груди.
Два неба голубых –
закрытые глаза.
Ее ли в том вина, что в
высях бирюза
То дремлет в тишине, то
в грозном рдеет гуде.
Через нее, в борьбе, с
богами равны люди.
И станет сказкою, свой
миг прожив, гроза,
Бессмертным жемчугом –
минутная слеза.
И дикая резня – в
напевном будет чуде.
Она покоится. До нежного
бедра
Точеная рука чуть льнет
в изгибе стройном.
Ей суждено пребыть
видением спокойным –
В веках оправданной, вне
зла и вне добра.
Она покоится, меж звезд,
где дышит мера,
И в несмолкающих
гекзаметрах Гомера.
ОНА
Когда пред нею старцы,
стражи лона,
Склонились, друг до
друга говоря: –
«Смотрите, розоперстая
заря!»,
Она возникла в мире вне
закона.
Как сладкий звук,
превыше вихрей стона,
Как царская добыча для
царя,
Как песнь весны, как
пламя алтаря,
Как лунный серп в опале
небосклона.
Как миг любви, что сам
себе закон,
Как звон оков
законченного плена,
Как в ливне быстрых
радуг перемена.
Как в сне веков единый
верный сон,
Дочь лебедя, волны
вскипевшей пена,
Грань торжества, звезда
средь жен, Елена.
ПУТЬ К
КОВЧЕГУ
Ты мне сказала: «Видишь
дождь бегущий?
Но над дождем
семирасцветный мост.
Там реки красок. Духи
там и кущи.
Кователи рубинов, снов и
звезд.
Беги. Наш путь к ковчегу
прям и прост.
Хоть прикоснись. Я
встречу лаской ждущей».
Ах, птицы райской так
уклончив хвост,
А крылья райской –
взгляд любви берущей.
Я побежал. Спешил.
Устал. Продрог.
Но был мгновенье в
семицветном храме,
На пресеченьи десяти
дорог.
Домой пришел лишь с
мокрыми руками.
Но ты сказала: «Сделал
все, что мог». –
И целовала алыми губами.
БОГ ПРИКЛЮЧЕНЬЯ
Бог Приключенья, меж
богов богатый,
Повел меня в безвестную
страну.
Там лето за собой ведет
весну,
И снова лето, зной и
ароматы.
Как ожерелье, горные там
скаты.
Струит рубин живую
пелену,
И сердолик, мягча, зовет
ко сну,
А пробуждают яркие гранаты.
Когда в опал ударишь
бирюзой,
Играет конь грозы,
звенит уздечка,
И серебром течет из
тучек речка.
Блистает в чаше розы, за
грозой,
Алмаз. Зовется
ангельской слезой.
Ее тебе принес я для
колечка.
ПОЯСОК
Чтобы всегда мечте она
светила,
Соткал я ткань ей из
лучей луны,
Сорвал цветок с опасной
крутизны,
И он, курясь, служил ей
как кадило.
Когда в луне еще
взрастала сила
И с ней взрастал разбег
морской волны,
Из пены сплел я нежность
пелены,
Она ее как перевязь
носила.
Когда ж растаял этот
поясок,
Вольнее стали падать
складки платья,
Столь сделалось
естественным объятье, –
Как до цветка
прильнувший мотылек.
Что дальше, вам хотел бы
рассказать я,
Но не велит она сгущать
намек.
ЗАРЕВАЯ
Пред тем как здесь твое
возникло тело,
В утробе, где зиждительная
мгла,
Та женщина, что мать
тебе была,
Лишь яблоки пурпуровые
ела.
И ты глядишь всегда
светло и смело,
Не зная чары ни добра,
ни зла.
Высокая, румяна и бела,
–
С какого-то иного ты
предела.
Ты – яблоня, в которой
по листам
Еще не пробежало слово гнева.
К тебе еще не
приближалась Ева.
И ветки не сломал твоей,
Ты вся еще с цветами в
разговоре,
И пьет твой рот
пурпуровые зори.
ЦВЕТОК
ЛЮБВИ
Непостижимое владеет
мглой ночной,
Я слышу, как сейчас на
голубой планете,
Где были мы с тобой как
маленькие дети,
Расцвел цветок любви,
взращенный тишиной.
Ты наклоняешься воздушно
надо мной,
Твои глаза горят в
благословенном свете,
Запутались вдвоем мы в
ласковые сети,
Сорвавшийся ручей о
камень бьет волной.
Мы свиделись с тобой как
будто бы впервые,
Но где-то раньше я с
тобою был вдвоем,
Над своевольным тем
играющим ручьем, –
Который оросил расцветы
голубые.
И будешь ты гореть в
сознании моем,
И буду я тебе шептать
слова живые.
КАМЕЯ
Она из тех, к кому идут
камеи,
Медлительность,
старинная эмаль,
Окошко в сад, жасмин,
луна, печаль,
Нить жемчугов вкруг
лебединой шеи.
Ей даровали царство
чародеи,
В нем близь всегда
причудлива, как даль.
И времени разрушить
сказку жаль,
Тот сад минуют снежные
завеи.
Я подошел к полночному
окну.
Она сидела молча у постели.
Газелий взор любил свою
весну.
И липы ворожили старину.
Роняли полог бархатные
ели.
Ей было жаль идти одной
ко сну.
СТОЛЕПЕСТКОВАЯ
Безукоризненный в
изяществе наряд.
Все одноцветное в
рассветно-сером платье.
Зеленоватость в нем
всесветна без изъятья.
У пояса костер
приковывает взгляд.
Столепестковая таит
душистый яд,
Меняет ясность чувств,
внушает мысль объятья.
О, если б мог тебя всю,
всю в себя вобрать я,
Но губы алые безгласно
не велят.
И пепельных волос волна,
упав на плечи,
Змеино поднялась к
тяжелой голове.
Уму не верится, что кос
здесь только две.
Светясь, вокруг нее поют
немые речи.
Вся говорит она. И вот
не говорит.
Лишь в перстне явственно
играет хризолит.
СТРОЙНАЯ
Высокая и стройная, с
глазами
Раскольницы, что выросла
в лесах,
В зрачках отображен не
Божий страх,
А истовость, что
подобает в храме.
Ты хочешь окружить ее
словами?
Пленяй. Но только, если
нет в словах
Велений сердца, в них
увидит прах.
Цветок же вмиг заметит
меж листками.
И подойдет. Неспешною
рукой
Сорвет его и любоваться
станет.
Быть может, тот цветок
тебе протянет.
Несмущена колдующей
тоской,
Свет примет и улыбкой не
обманет.
Но в этом сердце светит
свет – другой.
ВОЛШЕБСТВО
Из раковин я вынул сто
жемчужин,
Тринадцать выбрал лучших
жемчугов.
От дальних, самых южных
берегов
Был всплеск волны мне в
новолунье нужен.
Миг надлежащий мной был
удосужен,
Когда луна меж двух
своих рогов
Скрепила хлопья белых
облаков.
Весь мир волшебств тогда
со мной был дружен.
На пресеченьи девяти
дорог,
В изломе ночи цвет
сорвал я малый,
Лилейный лик внутри с
звездою алой.
Сон девушки невинной
подстерег,
Вплел в ожерелье, к
жемчугам сгибая.
Полюбят все. Приди ко
мне любая.
КОБРА
Я опьяню тебя моею
красотою
Завладевающей –
изысканным стихом,
В котором яд, и кровь, и
страсть, и ночь, и гром,
И, взор твой подсмотрев,
внимательность удвою.
Недостижимое возьму как
бы игрою,
Захват мой – взгляд
души, ее огней излом,
И не заметишь ты, как
всю тебя узлом
Воздушно-ласковым, но
держащим, покрою.
Ты будешь с близкими, но
будет дух вдали.
Ты будешь мной полна и
скрытно, и певуче,
Как полон пламенем
туман, скользя по круче.
Вот малая ладья сильней,
чем корабли.
Сосредоточенность
расцвесть готова в туче.
Гори. Мы два огня. Тебя,
меня – зажгли.
КОЛДУН
Он начал колдовать сине-зеленым,
Он изумруд овеял
бирюзой.
Огонь завил он красною
лозой,
И пламени запели тихим
звоном.
Собрав купавы по лесным
затонам,
Заставил чаши их ронять
бензой.
И ладан задымил, как
пред грозой
Восходит мгла змеей по
горным склонам.
Стал душно-пряным
сказочный чертог.
В углах стояли идолы
немые,
Вовнутрь к нему
протягивая выи.
И цвет, что на скрещеньи
всех дорог.
Расцвета ждет, пред ним
расцвел впервые,
И, девой став, у пламени
возлег.
ЧЕТЫРНАДЦАТЬ
Тринадцать выгибов
дубового листка,
Двенадцать сменных солнц
в кругу месяцеслова,
Один, и два, и три, всех
числ первооснова,
Ликующее семь, что
смотрит свысока, –
Четырекрылая, летящая с
цветка,
Чтобы душистый мед от
сплава воскового
Подробно отделив,
соединить их снова,
Там, в шестикратности
немого уголка, –
Десятигранная на ветре
кристалинка, –
Столепестковая, пьянящая
людей, –
Куда мой стих, тебя
ведет моя тропинка?
В четырнадцать, где ты,
сверкнув, уснешь как змей,
Меж тем как, вознеся все
красочные числа,
Летит, дробясь, огонь, и
радуга повисла.
ПЕРЕВЯЗЬ
Гимнически законченный
сонет,
Заслуга это или
преступленье?
В церковное
торжественное пенье
Не вводим мы дразненье
кастаньет.
Лишь избранный искусник
даст ответ.
Но выскажу еще
недоуменье.
На рыцаре пристойно ль
украшенье,
И не собой ли каждый
свят предмет?
Однако в строй
пасхальных ликований
И пляшущие вводим мы
тона.
И разве изменяется
весна, –
Когда проснется майский
день в тумане?
И рыцарь, мысля лишь об
острие,
Не мчит ли ленту милой
на копье?
ЗАКОН
СОНЕТА
Четыре и четыре, три и
три.
Закон. Вернее, признаки
закона.
Взнесенье, волей,
огненного трона,
Начало и конец дневной
зари.
С рожденьем солнца рдеют
алтари.
Вдали, вблизи прорыв и
гулы звона.
Весь мир Земли –
приемлющее лоно.
Четыре ветра кличут:
«Жги! Бери!»
Но быстро тает эта ширь
свершенья.
Бледнеет по бокам
сплошной рубин,
Огонь зари являет лик
суженья.
И вторит Осень пламенем
вершин,
Что три пожара завершают
рденье.
И в небе кличет
журавлиный клин.
СОНЕТ
СОНЕТУ
Мои стихи как
полновесный грозд.
Не тщетно, в сладком рабстве
у сонета
Две долгие зимы, два
жарких лета,
В размерный ток включал
я россыпь звезд.
Изысканный наряд обманно
прост.
В гаданье чувства малая
примета
Есть жгучий знак, что
час пришел расцвета
Люблю к люблю, к земле
от неба мост.
Четырнадцать есть лунное
свеченье,
Четыре – это ветры всех
миров,
И троичность звено
рожденья снов.
И все – единство, полное
значенья,
Как Солнце в свите
огненных шаров,
Размеченных законом
привлеченья.
ТУДА
Когда атлеты в жаркий
миг борьбы
Сомкнут объятья с
хитростью касанья,
Чей лик – любовь, что
ощупью лобзанья
Упорно ищет в жутком сне
алчбы, –
Когда внезапно встанет
на дыбы
Горячий конь, – когда
огней вонзанье
Проходит в туче в миге
разверзанья,
И видим вспев и письмена
Судьбы, –
Когда могучий лев пред
ликом львицы
Скакнет лишь раз, и вот
лежит верблюд, –
Когда сразим мы сонмы
вражьих груд, –
Все это не один ли взрыв
зарницы?
Наш дух крылат. Но
лучший миг для птицы –
Лететь – туда ото всего,
что – тут.
БОЙ
Вся сильная и нежная
Севилья
Собралась в круг, в рядах,
как на собор.
Лучей, и лиц, и лент
цветистый хор.
И голубей над цирком
снежны крылья.
Тяжелой двери сдвиг.
Швырок усилья.
Засов отдвинут. Дик
ослепший взор.
Тяжелый бык скакнул во
весь опор
И замер. Мощный образ
изобилья.
В лосненьи крутоёмные
бока.
Втянули ноздри воздух.
Изумленье
Сковало силу в самый миг
движенья.
Глаза – шары, где в
черном нет зрачка.
Тогда, чтоб рушить
тяжкого в боренье,
Я поднял алый пламень
лоскутка.
ЕЩЕ
Привязанный к стволу
немого древа,
Что говорить умеет лишь
листвой, –
Предсмертным напряжением
живой,
Весь вытянут, как птица
в миг напева, –
Святая жертва слепоты и
гнева,
С глазами залазуренными
мглой, –
Еще стрелу приявши за
стрелой,
Колчанного еще хотел он
сева.
И между тем как красный
вечер гас,
Стеля вдали для ночи
звездный полог,
Он ощущал лишь холодок
иголок.
И торопил возжажданный
им час.
Еще! Еще! Лишь прямо в
сердце рана
Откроет рай очам
Себастиана!
НИТИ ДНЕЙ
Все нити дней воздушно
паутинны,
Хотя бы гибель царств
была сейчас.
Все сгустки красок – для
духовных глаз.
Душе – напевы сердца,
что рубинны.
У альбатроса крылья
мощно длинны.
Но он к гнезду вернется
каждый раз,
Как ночь придет. И
держат гнезда нас
Вне тех путей, которые
лавинны.
Нам трудно даже другу
рассказать,
Как любим мы детей,
рожденных нами.
Как обожаем мы отца и
мать.
И благо. Стыд тот –
Божья благодать.
Но нам не трудно яркими
чертами
Векам в легенде сердце
передать.
НА ОТМЕЛИ
ВРЕМЕН
Заклятый дух на отмели
времен,
Средь маленьких, среди
непрозорливых,
На уводящих задержался
срывах,
От страшных ведьм
приявши гордый сон.
Гламисский тан, могучий
вождь племен,
Кавдорский тан в змеиных
переливах
Своей мечты лишился снов
счастливых
И дьявольским был
сглазом ослеплен.
Но потому, что мир тебе
был тесен,
Ты сгромоздил такую
груду тел,
Что о тебе Эвонский
лебедь спел –
Звучнейшую из лебединых
песен.
Он, кто сердец изведал
глубь и цвет,
Тебя в веках нам
передал, Макбет.
СРЕДИ
ЗЕРКАЛ
Бродя среди бесчисленных
зеркал,
Я четко вижу каждое
явленье
Дроблением в провалах
углубленья,
Разгадки чьей никто не
отыскал.
Коль Тот, чье имя –
Тайна, хочет скал,
Морей, лесов, животных и
боренья,
Зачем в несовершенном
повторенья,
А не один торжественный
бокал?
Все правое в глубинах
станет левым,
А левое, как правое,
встает.
Здесь мой – с самим же
мною – спутан счет
Вступил в пещеру с
звучным я напевом,
Но эхо звук дробит и
бьет о свод.
И я молчу – с
недоуменным гневом.
НЕ ПОТОМУ
ЛИ?
Один вопрос,
томительный, всегдашний,
От стершихся в
невозвратимом дней,
От взятых в основание
камней
До завершенья
Вавилонской башни.
Зачем согбенный бог над
серой пашней?
Зачем в кристалле снов
игра теней?
Зачем, слабее я или
сильней,
Всегда в сегодня гнет
влачу вчерашний?
Как ни кружись, клинок и
прям и прост: –
Уродство не вместится в
совершенство,
Где атом – боль, там
цельность – не блаженство.
Не потому ль водовороты
звезд?
Не потому ли все ряды
созданий,
Чтоб ужас скрыть –
бесчисленностью тканей?
В ТЕАТРЕ
В театре, где мы все –
актеры мига,
И где любовь румянее
румян,
И каждый, страсть играя,
сердцем пьян,
У каждого есть тайная
верига.
Чтоб волю ощутить, мы
носим иго.
Бесчисленный проходит
караван,
Туда, туда, где дух
расцветов прян,
Где скрыта Золотая
Счастья Книга.
Рубиново-алмазный
переплет,
Жемчужно-изумрудные
застежки.
Извилистые к ней ведут
дорожки.
По очереди каждый к ней
идет.
Чуть подойдет, как
замысел окончен.
И слышен плач. Так
строен. Так утончен.
МЕРТВАЯ
ГОЛОВА
Изображенье мертвой
головы
На бабочке ночной, что
возлюбила
Места, где запустенье и
могила,
Так просто растолкуете ли
вы?
Вот изъясненье. Здесь
гипноз травы,
Которую плоть мертвого
взрастила,
И череп с мыслью, как
намек-кадило,
Дала крылатой. Жить хоть
так. Увы.
Живет кадило это
теневое.
И мечется меж небом и
землей.
Скользит, ночной
лелеемое мглой.
Вампирная в нем сила,
тленье злое.
И бабочки пугаются
ночной.
Тот здесь колдун, кто
жить возжаждал вдвое.
ПОСЛЕДНЯЯ
Так видел я последнюю,
ее.
Предельный круг.
Подножье серых склонов.
Обрывки свитков.
Рухлядь. Щепки тронов.
Календари. Румяна. И
тряпье.
И сердце освинцовилось
мое.
Я – нищий. Ибо – много
миллионов
Змеиных кож и шкур
хамелеонов.
Тут не приманишь даже
воронье.
Так вот оно, исконное
мечтанье,
Сводящее весь разнобег
дорог.
Седой разлив додневного
рыданья.
Глухой, как бы лавинный,
топот ног.
И два лишь слова в
звуковом разгуле.
Стон – Ultima, и голос
трубный – Thule.
ULTIMA THULE
Эбеновое дерево и злато,
Густой, из разных
смесей, фимиам.
Светильники, подобные
звездам,
В ночи упавшим с неба
без возврата.
Огромные цветы без
аромата,
Но с чарой красок
рдеющие там, –
В их чаши ветхий так
глядел Адам,
Что светит в них – не
миг, а лишь – когда-то.
Обивка стен – минувшие
пиры,
Весь пурпур догоревшего
пожара.
Завес тяжелых бархатная
чара.
И мертвых лун медяные
шары
Да черный ворон с
тучевого яра, –
Вот царский мир
безумного Эдгара.
НА ПРЕДЕЛЕ
Бесстрастная, своим
довольна кругом,
В безбрежности, где нет
ни в чем огня,
Бескровная, и сердце
леденя,
В лазурности идя как
вышним лугом, –
Бездумная, внимая вечным
вьюгам,
В бездонности, где целый
год нет дня,
Бездушная, ты мучаешь
меня,
Луна небес над самым
дальним Югом.
Он северней всех
северов, тот Юг.
Здесь царство льдин
возвышенно-кошмарных,
С вещаньями разрывов их
ударных.
Медведь полярный был бы
мне здесь друг.
Но жизни нет. Ни
заклинаний чарных.
Безрадостный, я втянут в
мертвый круг.
НА ЮЖНОМ
ПОЛЮСЕ
На Южном полюсе, где
льется свет по льдине,
Какого никогда здесь не
увидеть нам,
И льдяная гора – резной
узорный храм,
Что ведом Нилу был и
неизвестен ныне, –
Восходит красный шар в
безжизненной пустыне,
И льдяная стена, как
вызов небесам,
Овита вихрями, их
внемлет голосам,
А кровь небесная
струится по твердыне.
Но были некогда там
пышные сады.
Давно окончилось их
жаркое цветенье,
Лишь в красках, чудится,
скользят их привиденья.
И в час, когда звезда
уходит до звезды,
Еще цветут цветы средь
всплесков и боренья
Не забывающей минувшее
воды.
БЕЛЫЙ БОГ
Он мне открылся в
северном сияньи.
На полюсе. Среди
безгласных льдин.
В снегах, где властен
белый цвет один.
В потоке звезд. В
бездонном их молчаньи.
Его я видел в тихом
обаяньи.
В лице отца и в красоте
седин.
В качаньи тонких лунных
паутин.
Он показал мне лик свой
в обещаньи.
Часы идут, меняя тяжесть
гирь.
Часы ведут дорогой
необманной.
Зачатье наше в мысли
первозданной.
На снежной ветке одинок
снегирь.
Но алой грудкой, детским
снам желанной,
Велит Весне он верить
цветотканной.
БЕЛАЯ ПАРЧА
Я выстроил чертог,
селение, овин,
Я башню закрепил в
стране мечты орлиной,
Но птичка белая,
мелькнувши, в миг единый
Открыла гулкий ход для
всех окрестных льдин.
Когда ж умолк вдали
протяжный шум лавин
И снова свиделась
вершина гор с вершиной,
Над побелевшею притихшею
равниной
Был уцелевший я, и в
днях я был один.
Но в мироздании став
зябкою былинкой,
И слушая душой, как мир
безбрежный тих,
Всех милых потеряв, я не
скорблю о них.
Все прошлое златой
заткалось паутинкой.
И чую, как вверху,
снежинка за снежинкой,
Безгласные, поют
многолавинный стих.
ПЕВЕЦ
Он пел узывно, уличный
певец,
Свой голос единя с игрою
струнной,
И жалобой, то нежной, то
бурунной,
Роняя звуки, точно дождь
колец.
Он завладел вниманьем
наконец,
И после песни гневной и
перунной
Стал бледен, словно
призрак сказки лунной,
Как знак давно
порвавшихся сердец.
Явил он и мое той песней
сердце.
Заворожен пред стихшею
толпой,
Нас всех окутал грустью
голубой.
Мы все признали в нем
единоверца.
И каждый знал, шепчась с
самим собой,
Что тот певец, понявший
всех, – слепой.
ГЛУБИННОЕ
ПОРУЧИТЕЛЬСТВО
Крест золотой могучего
собора
Вещательно светился в
вышине,
И весь вечерний храм
горел в огне,
Как вечером горят
верхушки бора.
Что звездный мрак придет
еще не скоро,
Об этом пели краски на
волне,
Которая, плеснув, легла
во сне,
Не пеня больше водного
простора.
На паперти
коленопреклонен,
Я видел службу, свечи,
блеск церковный,
В напев молитв струился
с башен звон.
И видел, как в глубинах
влаги ровной,
Поверя в свет, прияла
темнота
Весь храм могучий с
золотом креста.
НА ДНЕ
Покой вещанный. Лес
высокоствольный.
Расцвет кустов, горящий
кое-где.
Синь-цветик малый в
голубой воде,
Камыш и шпажник, свечи
грезы вольной.
Обет молчанья, светлый и
безбольный.
В немых ночах полет
звезды к звезде.
Недвижность трав в
размерной череде.
Весь мир – ковчег с
дарами напрестольный.
И вот, слагая истово
персты,
И взор стремя в
прозрачные затоны,
Как новый лист,
вступивший в лес зеленый, –
Отшельник, там на дне,
узнал черты,
В гореньи свеч, родные,
вечность взгляда,
Под звон церквей
потопленного града.
ОРАРЬ
Когда, качнув орарь,
диакон знак дает,
Что певчим время петь,
народу – миг моленья,
В высотах Божеских в то
самое мгновенье,
Кто верен, слышит звон и
ангельский полет.
Когда на сотне верст
чуть слышно хрустнет лед
В одной проталине, тот
звук и дуновенье
Тепла весеннего вещают
льду крушенье,
И в солнце в этот миг
есть явно зримый мед.
И ветка первая на вербе
златоносной,
Пушок свой обнажив,
сзывает верных пчел.
Воскресен благовест их
ульевидных сел.
Когда ж, когда мой дух,
тоскующий и косный,
Увидит вербный свет и
веющий орарь.
И Богу песнь споет. Как
в оны дни. Как встарь.
СЛУЖИТЕЛЬ
В селе заброшенном во
глубине России
Люблю я увидать
поблекшего дьячка.
Завялый стебель он. На
пламени цветка
Навеялась зола. Но есть
лучи живые.
Когда дрожащий звон
напевы вестовые
Шлет всем желающим
прийти издалека,
В золе седеющей –
мельканье огонька,
И в духе будничном –
воскресность литургии.
Чтец неразборчивый,
вникая в письмена,
Нетвердым голосом
блуждает он по чащам.
Как трогателен он в
борении спешащем.
Бог слышит. Бог поймет.
Здесь пышность не нужна.
И голос старческий
исполнен юной силой,
Упорный свет лия в зов:
«Господи, помилуй!»
КОЛОКОЛ
Люблю безмерно колокол
церковный.
И вновь как тень войду в
холодный храм,
Чтоб вновь живой воды не
встретить там,
И вновь домой пойду
походкой ровной.
Но правды есть намек
первоосновной
В дерзаньи с высоты
пророчить нам,
Что есть другая жизнь, –
и я отдам
Все голоса за этот звук
верховный.
Гуди своим могучим
языком.
Зови дрожаньем грозного
металла
Разноязычных эллина и
галла.
Буди простор и говори
как гром.
Стократно-миллионным
червяком
Изваян мир из белого
коралла.
ВЕРШИНА
От часа одного лучей и
ласки солнца
Забыла вся земля
дождливость трех недель.
Внутри перебродил свой
срок прождавший хмель,
Шуршит кузнечиков чуть
слышно веретенце.
Цветочек желтенький
раскрыл жучку оконце,
И тот, смарагдовый, как
в мягкую постель,
Забрался в лепестки.
Бессмертная кудель
Спешит, отвив, завить
живое волоконце.
В лесу зардевшемся
повторное «Тук! Тук!».
То не весенний знак.
Стучит осенний дятел.
Дней летних гробовщик
роняет мерно звук.
Рассказ прочитанный из
нежных выпал рук.
Но, если что-нибудь из
чары час утратил,
Восторг законченный –
вершина всех наук.
СТЕНА
Стена ветвей, зеленая
стена,
Для грезы изумрудами
светила,
Шуршанием, как дремлющая
сила,
Гуденьем пчел, как
пышная весна, –
Изваянной волной, как
тишина, –
Но, спевши сон зеленый,
изменила,
И быстро цвет иной в
себя вронила,
Вон, осень там у желтого
окна.
Оконце круглым светится
топазом.
И будет возрастать оно
теперь.
Расширит круг. В листве
проломит дверь.
За каждым утром, с
каждым новым разом,
Как встанет солнце,
будет день потерь.
И глянет все совиным
желтым глазом.
МАРС
От полюса до полюса –
Пустыня.
Песчаник красный.
Мергель желтоцвет.
И синий аспид. Зори
прошлых лет.
Зеленых царств отцветшая
святыня.
Где жизнь была, там греза
смерти ныне.
Горенье охры. Между всех
планет
Тот красочный особо
виден бред.
Опал. Огонь в опаловой
твердыне.
Лишь полюсы еще способны
петь
Песнь бытия нетленными
снегами.
Весной истаивая,
родниками
На красную они ложатся
медь.
И говорят через пространства
с нами,
Невнятное, играя
письменами.
КРОВЬ
В растении смарагдовая
кровь,
Особенным послушная
законам.
Зеленый лес шумит по
горным склонам
Зеленая встает на поле
новь.
Но, если час пришел, не
прекословь,
И жги рубин за
празднеством зеленым.
Сквозя, мелькнуло золото
по кленам,
И алый луч затеплила
любовь.
Гранатом стал смарагд,
перегорая.
В лесу костер цветов и
черт излом.
Ковер огней от края и до
края.
Не древо ль стало вещим
нам узлом?
Любя, наш дух в чертог
верховной славы
Вступает – надевая плащ
кровавый.
ЗНАКОМЫЙ
ШУМ
Знакомый
слуху шорох...
Пушкин
Знакомый шум зардевшихся
вершин
Смешался с привходящим,
незнакомым,
Отдельным звуком, –
словно водоемом
Промчался ветр, неся
зачатье льдин.
Враждебный слуху шорох.
Знак один,
Что новое пришло. Конец
истомам,
Что замыкались молнией и
громом.
От серых облак пал налет
седин.
Тот малый звук, разлуку
сердцу спевший,
Не человечий, нет, не
птичий свист,
В шуршаньи ускользающ и
сквозист.
Прощальный шорох, первый
пожелтевший,
Дожегший жизнь и павший
наземь лист,
В паденьи поцелуем всех
задевший.
БЕЗВРЕМЕНЬЕ
Дождливым летом не было
зарниц,
Ни гроз веселых, зноев
настоящих.
Июль еще не умер, а уж в
чащах
Мерцают пятна, ржавость
огневиц.
Не тех верховных, не
перунных птиц,
Румянец исхудалых и
болящих,
Предельностью поспешною
горящих,
Приявших в сердце зарево
границ.
И только что заплакал об
июле
Росистый август средь
пустых полей,
Как ласточки до срока
упорхнули.
Зайду ли в рощу, в сад
свой загляну ли,
Под острый свист синиц и
грусть острей.
Ткань желтая прядется в
долгом гуле.
ПО ЗОВУ
ВОРОНА
Уж ворон каркал трижды
там на крыше,
Глухой, густой,
тысячелетний зов.
И дальний гул редеющих
лесов
С паденьем листьев
звукоемно тише.
В ветвях – часовни
духов, ходы, ниши,
Прорывы, грусть, блужданье
голосов.
А в доме громче тиканье
часов,
И по углам шуршат в
обоях мыши.
Стал мрачным деревенский
старый дом.
На всем печать ущерба и
потери.
Три месяца в нем не
скрипели двери.
Теперь скрипят. И окна
под дождем
Со всем живым тоскуют в
равной мере,
Как в темных норах
зябнущие звери.
СЕНТЯБРЬСКИЕ
ОБЛАКА
По облакам, уж
разлученным с громом,
На восемь лун, до
будущей весны,
Прошло отяжеленье
белизны,
Завладеванье всем,
кругом, объемом.
Нет места больше тучкам
невесомым,
Что, возникая, таяли как
сны,
Нет более мгновенной
крутизны
Внезапных туч с их
огневым изломом.
Где молнийный повторный
поцелуй
Преображал громаду
тучевую
В разъятый водоем
журчащих струй, –
Бесцветный цвет на небе
ткань немую
Прядет, ведет. О, ветер!
Расколдуй
Ту крышку гроба! Я с
землей тоскую!
ИЗЛОМ
Развил свои сверкающие
звенья,
Вне скудных чисел,
красок, черт и снов.
Румянец хмельный, пирное
забвенье
Излил в качанье вяжущих
листков.
Раздвинул меж притихших
берегов
Сапфира серебристое
теченье.
Усугубил свободу от оков,
Просвет продвинув силой
дуновенья.
Медлительно
распространяя даль,
Подвигнул к лету черные
дружины,
Построил треугольник
журавлиный,
Запаутинил светлую
печаль, –
Вселенский, расточающий,
изломный,
Измен осенних дух
многообъемный.
СОХРАНЕННЫЙ
ЯНТАРЬ
Идет к концу сонетное
теченье.
Душистый и
тягуче-сладкий мед
Размерными продленьями
течет,
Янтарное узорчато
скрепленье.
Но не до дна дозволю
истеченье.
Когда один окончится
черед,
И час другой – улов свой
пусть сберет.
Янтарь царям угоден как куренье.
Замкнитесь, пчелы, в
улей. Час зимы.
Зима во сне – как
краткая неделя.
Опять дохнет цветами
вздох апреля.
Я вам открою дверцу из
тюрьмы.
Шесть полных лун дремоты
после хмеля, –
И, знайте, попируем
снова мы.
СОУЧАСТНИЦЫ
Пошелестев, заснули до
весны,
Хрусталики сложив
прозрачных крылий,
Мохнатые сбирательницы
пылей
С тех чашечек, где
золотые сны.
Умолк тысячекрылый гуд
струны.
Средь воска и медвяных
изобилий
Спят сонмы. А по храмам
– лику лилий
Горенья тысяч свеч
посвящены.
Под звон кадил и тихие
напевы,
В луче косом качая синий
дым,
Идет обедня ходом
золотым.
Озарена икона Чистой
Девы.
И бледный рой застывших
инокинь,
Как лунный сад,
расцветный сон пустынь.
ШАЛАЯ
О, шалая! Ты белыми
клубами
Несешь и мечешь вздутые
снега.
Льешь океан, где скрыты
берега,
И вьешься, пляшешь,
помыкаешь нами.
Смеешься диким свистом
над конями,
Велишь им всюду
чувствовать врага.
И страшны вы, оглобли и
дуга,
Они храпят дрожащими
ноздрями.
Ты сеешь снег воронкою,
как пыль.
Мороз крепчает. Сжался
лед упруго.
Как будто холод
расцветил ковыль.
И цвет его взлюбил
верченье круга.
Дорожный посох –
сломанный костыль,
Коль забавляться
пожелает – Вьюга!
ВЕСЬ КРУГ
Весна – улыбка сердца в
ясный май
Сквозь изумруд
застенчивый апреля,
Весенний сон –
пасхальная педеля,
Нам снящийся в минуте
древний рай.
И лето – праздник. Блеск
идет за край
Мгновения чрез
откровенье хмеля.
Бей, пей любовь, звеня,
блестя, свиреля.
Миг радостный вдруг
вымолвит: «Прощай».
И торжество при сборе
винограда
Узнаешь ты в роскошной
полноте.
И, гроздья выжав,
станешь на черте, –
Заслыша сказ, что завела
прохлада.
И будет Вьюга в белой
слепоте
Кричать сквозь мир, что
больше снов не надо.
НЕРАЗЛУЧИМЫЕ
Среди страниц мучительно
любимых,
Написанных искусною
рукой,
Прекрасней те, что
светятся тоской,
Как светят звезды в
далях нелюдимых.
В пожарах дней, в
томительных их дымах,
Есть образ незабвенно
дорогой.
Она. Одна. На свете нет
другой.
Мы двое с ней вовек
неразлучимых.
И все же разлучаться мы
должны,
Чтоб торопить горячее
свиданье,
Всей силою мечты и
ожиданья, –
Той мглой, где,
расцветая, рдеют сны.
Так в музыке два дальние
рыданья
Струят к душе один
рассказ струны.
ЗЕРКАЛО
Когда перед тобою
глубина,
Себя ты видишь странно
отраженным,
Воздушным, теневым,
преображенным.
В воде душа. Смотри,
твоя она.
Не потому ли нас пьянит
луна,
И делает весь мир
завороженным,
Когда она по пропастям
бездонным,
Нам недоступным, вся
озарена.
«Я темная, но дальний
свет приемлю», –
Она безгласно в мире
говорит.
Луна приемлет Солнце и
горит.
Отображенный свет струит
на Землю.
В Луне загадка, жемчуг,
хризолит.
В ней сонм зеркал
волшебный сон творит.
ЛЕБЯЖИЙ ПУХ
Трепещет лист забвенно и
устало,
Один меж черных липовых
ветвей.
Уж скоро белый дух
густых завей
Качнет лебяжим пухом
опахала.
Зима идет, а лета было
мало.
Лишь раз весной звенел
мне соловей.
О, ветер, в сердце
вольности навей.
Был скуден мед. Пусть
отдохнет и жало.
Прощай, через меня
пропевший сад,
Поля, леса, луга, река и
дали.
Я с вами видел в
творческом кристалле
Игру и соответствия громад.
Есть час, когда цветы и
звезды спят,
Зеркальный ток тайком
крепит скрижали.
ГАДАНИЕ
В затишье
предрассветного досуга,
Когда схолстилась дымка
пеленой,
Я зеркало поставил под
луной,
Восполненной до
завершенья круга.
Я увидал огни в
смарагдах луга,
Потом моря с взбешенною
волной,
Влюбленного с влюбленною
женой,
И целый мир от севера до
юга.
И весь простор с востока
на закат.
В руке возникла
змейность трепетанья.
Мир в зеркале лишь
красками богат.
Лишь измененьем в
смыслах очертанья.
И вдруг ко мне
безбрежное рыданье
С луны излило в сердце
жемчуг-скат.
СЕРП
Живущий раною в
колдуньях и поэтах,
Снежистый Новолунь
явился и погас.
Тогда в тринадцатый и,
значит, в первый раз
Зажегся огнь двух свеч,
преградой мглы задетых.
С тех пор я вижу все в
белесоватых светах,
Мне снится смертный свет
– там за улыбкой глаз.
И в мире солнечном ведет
полдневный час
Людей не в золото, а в
серебро одетых.
Кто знает, тот поймет,
что правду говорю,
Тот все ж почувствует,
кто не поймет, не зная.
Снежистый серп мягчит и
алую зарю.
Во вьюжном декабре, в
цветистых играх мая,
Как инокиня я, со взором
внутрь, бледна.
Серпом прорезала мне
сердце вышина.
ЛУНА
ОСЕННЯЯ
Луна осенняя над желтыми
листами
Уже готовящих свой
зимний сон дерев
Похожа на ночной чуть
слышимый напев.
В котором прошлых дней
мы прежние, мы сами.
Мы были цельными, мы
стали голосами,
Расцветами цвели и стали
ждущий сев.
Тоскуем о любви, к земле
отяготев.
Поющую луну мы слушаем
глазами.
Среброчеканная
безмолвствует река.
Восторги летних дней как
будто истощили
Теченье этих вод в
играньи влажной пыли.
И стынет, присмирев,
безгласная тоска.
Себя не утолив от бывших
изобилий,
Следим мы, как скользят
мгновения в века.
ЛУННАЯ
МУЗЫКА
Какою музыкой исполнен
небосвод.
Луны восполненной
колдующая сила,
Сердцами властвуя, в них
кровь заговорила,
И строго-белая
торжественно плывет.
Все в мире призрачном
повинно знать черед.
Течет каждение из
древнего кадила.
Луна осенняя нам сердце
остудила,
Без удивления мы
встретим снег и лед.
Невозмутимая чета ракит
прибрежных
В успокоении не шелохнет
листвой,
Признав у ног своих
лежащий призрак свой.
А в зеркале воды виденья
белоснежных
Воздушных саванов,
покров мечты живой,
И вот уж неживой, о
днях, как сказка, нежных.
ВЛАДЫЧИЦА
Владычица великой
тишины,
Влиянием лазоревой
отравы
Узорные заполнила
дубравы,
Магнитом подняла хребет
волны.
Из пропастей вулканной
вышины
Безгласно орошающая
травы,
Велела снам сновать и
ткать забавы
В черте ветвей и лучевой
струны.
Меняет лик в
бездонностях пустыни,
Которой свет
зеленовато-синь,
Дабы явить измену всех
святынь, –
И неизменность вышней их
святыни.
Была серпом – и стала
кругом ныне.
От лезвия до полноты.
Аминь.
ОБЕЛИСК
Когда и шум, и рев, и
вой, и крик, и писк
Себя исчерпают с
зашествием светила
Дневных свершенностей,
иная зреет сила,
Встает из-за морей
сребро-снежистый диск.
На влагу рушенный,
трепещет обелиск.
Сияние луны. Вскрываются
кадила
Сладимой белены, цветка,
что возрастало
Из вышних пропастей
паденье лунных брызг.
Всепобедительно-широкое
молчанье
Встает из недр Земли,
объемлет кругозор
До синих областей
продвинувшихся гор.
Теперь, душа, иди до
радости венчанья,
Надев, как мир, надел
свежительный убор
Из грез, лучей, росы,
спокойствия и знанья.
ВСТРЕЧА
Она приподнялась с своей
постели,
Не поднимая теневых
ресниц,
С лицом белее смертью
взятых лиц,
Как бы заслыша дальний
звон свирели.
Как будто сонмы к
бледной спящей пели.
И зов дошел от этих
верениц.
Туда. Туда. До
призрачных станиц.
Туда. Туда. До древней
колыбели.
Густых волос змеиная волна
Упала на незябнущие
плечи.
И вся она тянулась как
струна.
Звала непобедимо вышина.
Душа ушла к своей
венчальной встрече.
Все видела глядящая
луна.
НЕВЕСТА
Она стояла в платье
подвенечном.
Ее волос змеиная волна,
Как лунная на небе
тишина,
В мгновеньях, молча пела
песнь о Вечном.
Так вся она горела
бесконечным,
Что алая там в сердце
пелена
Чрезмерным вспевом
прикоснулась дна,
И путь часов Путем
помчала Млечным.
Она лежала, лилия мечты.
Нетронутый ее наряд
венчальный
Белел недвижно тканью погребальной.
И тонкий серп бездонной
высоты
С ней слился в
чаровании, зеркальный
Довеяв свет на тихие
черты.
ВЕНЧАННЫЕ
Когда плывут над лугом
луннозвонны
Влияния, которым меры
нет,
В душе звездозлатится
страстоцвет,
И сладостной он ищет
обороны.
Высоты облак вещие
амвоны,
Струится притягательный
с них свет.
О, сколько древних тысяч
прежних лет
Связуются им юноши и
жены.
Венчается Господняя
раба,
Встречается с душою
обрученной,
Ручается, что счастье –
быть сожженной.
Венчается со всем, что
даст Судьба,
О, чаянье! Ты будешь век
со мною: –
Ты венчана с замеченным
луною.
УСПОКОЕННАЯ
Ненарушимые положены
покровы.
Не знать. Не
чувствовать. Не видеть. Не жалеть.
Дворец ли вкруг меня,
убогая ли клеть –
Безгласной все равно. Я
в таинстве основы.
Поднять уснувшую ничьи
не властны ковы.
Чтоб веки сжать плотней
и больше не смотреть,
На влажные глаза мне
положили медь.
И образок на грудь. В
нем светы бирюзовы.
Еще последнее – все
сущности Земли
Доносит, изменив –
обратных токов мленье.
Звук переходит в свет.
Как дым доходит пенье.
Снежинки падают.
Растаяли вдали.
Лазурные слова над
тайною успенья.
Снега. Завеи снов.
Последний луч. Забвенье.
СЛОВО
Я клялся и держать умею
слово.
В чем клятва, это знаю
только я.
Но до конца в Поэме
Бытия
Я буду звуком счастья
вновь и снова.
Нет, отчего ласкающего
крова
Не омрачит ни словом
речь моя.
Свирепы львы, и жалится
змея,
Иное мне от солнца
золотого.
Я выковал звучнейшую
струну.
Был верен молот мой по
наковальне,
Когда ж зажглась луна в
опочивальне, –
Забыв огонь и солнце, я
луну
Любил сполна. И я не
обману
Ни ближней красоты, ни
самой дальней.
ВЕЧЕР
Когда сполна исчерпаешь
свой день,
Работой и восторгом
полноценным.
Отраден вечер с ликом
мира тенным,
И входишь сам легко в
него как тень.
Он веселился, рьяный
конь-игрень,
Он ржал, звеня копытом,
в беге ленном.
Зачем бы в миге стал он
мига пленным?
Приди, о Ночь, и мглой
меня одень.
Из твоего, ко Дню, я
вышел мрака.
Я отхожу с великой
простотой,
Как тот закат, что
медлит над водой.
Зажглась звезда. От Неба
ждал я знака.
Как сладко рдеть и
ощущать свой пыл.
Как сладко не жалеть,
что ты лишь был.
МГНОВЕНИЯ
Мгновенно говорение
зарницы.
Но знаем мы, что где-то
бирюза
Разорвана, и мечется
гроза,
И вьются в туче огненные
птицы.
Мгновенно замыкаются
ресницы.
И видят все незримое
глаза,
Взрастает чудотворная
лоза,
И вещие проходят
вереницы.
Пусть каждое мгновенье
красоты
Возникнет и окончится не
в споре,
А так придет, как к нам
приходят зори, –
Пришествию свежащей
темноты
Безгласно уступая, –
чтоб мечты
С морями звезд светились
в разговоре.
ОТЧИЙ ДОМ
Забудь обманно-жаркое
богатство
Надменных слов,
высокомерных дел.
Для каждого означен
здесь предел,
Его же не прейдешь без
святотатства.
Нет правды там, где есть
хоть тень злорадства.
Но истинно прекрасен тот
и смел,
Что пониманье выбрал как
удел,
И всех живых прочел умом
как братство.
Не спи в ночах. Пролейся
в Млечный Путь
Всей силою духовных
устремлений.
Ты слышишь, как вольнее
дышит грудь.
Любовь сильна. И может
протянуть
По всем путям и мракам
гроздья рдений.
Там отчий дом. Лишь это
не забудь.
ПРИЧАСТИЕ
Наш день окончен в
огненном закате,
Наш свет уходит в ночь,
где свежий грозд
Рассыпанных по небу
дружных звезд
Нас причастит высокой
благодати.
Придите миротворческие
рати
Алмазных дум. Означься к
небу мост.
Я, как дитя, растроган
здесь и прост.
Я прям, как белый цвет
на горном скате.
День утонул, в котором я
любил.
Заря с зарей
переглянулись взглядом,
Одна другой добросив
водопадом, –
Огни, лучи, цветы, всю
мысль, весь пыл.
Сегодня Бог прошел
цветущим садом,
И час один я полубогом
был.
ТИШИНА
Как тихо проплывают
вереницы
Воздушной мглы, там в
зеркале, точь-в-точь
Такой же, как вверху
уходит прочь,
До тучевой цепляяся
станицы.
Как шелест тих
прочитанной страницы.
Душа, забыть тоску
уполномочь.
Я слышу, как идет чуть
слышно Ночь,
Тень медленно мне пала
на ресницы.
Все пропасти закрылись
синей мглой.
Все бывшее желанию
искомым
В душе безгласной строит
аналой.
Весь мир сомкнулся
храмовым объемом.
Святая Ночь. Я брат.
Будь мне сестрой.
Дай млечность снов. И в
Вечность путь открой.
ПОСТЕЛЬ
Ты остров снов, пустыня
голубая,
В которой лишь густой
ветвится хмель,
Моя благословенная
постель,
Где начинаю жить я,
засыпая.
Сказительница вещего
слепая,
Стрелой бесцельной,
вечно бьющей в цель,
Ты в сердце заставляешь
петь свирель,
И мысль светлеет, в
тайнах утопая.
В тебе когда-то был я
здесь рожден.
В тебе узнал восторг
самозабвенья,
Где кровь уводит в
Вечность чрез мгновенье.
С тобой мой самый
крайний миг сплетен.
Я сплю. И темный мой
ковчег железный
Стал золотым, плывя со
звездной бездной.
КОВЕР
Я сплю. А на стене моей
ковер.
Он плотно всю затягивает
стену.
Я вижу нежных красок
перемену.
Деревня. Речка. Лес.
Весенний хор.
Там дальше город.
Сказочный собор.
Душа глядит. Отдаться
рада плену.
В саду качает ветерок
вервену.
Луна с звездой ведет
переговор.
Сбегает в пропасть влага
водопада.
Но пропасть – там. Она
ушла за край.
Есть златоосень, если
кончен май.
Из белых льдов
блистательна ограда.
Она моя. Мне разуметь не
надо,
Что там за ней. Я жил. Я
сплю. Прощай.
СМЕРТЬ
Я помню, мне четыре было
года,
Весна была цветиста и
светла,
Когда старушка-няня
умерла.
Я был один. И я стоял у
входа.
Что значит смерть? Вся
искрилась природа.
Но няня спит. И странно
так бела.
Унылились вдали
колокола.
В село от вас пошла
толпа народа.
Я не пошел. На няню
посмотрев,
Я в малом сердце ощутил
стесненье.
И скрылся в сад. Там
птичье было пенье.
И, слушая дерев и птиц
напев,
Я думал, что цветы и
озаренье –
Действительность, а
смерть – лишь заблужденье.
КОЛЬЦА
Ты спишь в земле,
любимый мой отец,
Ты спишь, моя родная,
непробудно.
И как без вас мне часто
в жизни трудно,
Хоть много знаю близких
мне сердец.
Я в мире вами. Через вас
певец.
Мне ваша правда светит
изумрудно.
Однажды духом слившись
обоюдно,
Вы уронили звонкий дождь
колец.
Они горят. В них золото
оправа.
Они поют. И из страны в
страну
Иду, вещая солнце и
весну.
Но для чего без вас мне
эта слава?
Я у реки. Когда же
переправа?
И я с любовью кольца вам
верну.
ПРОБЛЕСКИ
Возник ли я в кружении
столетий,
Что наконец соткали
должный час,
Как мысли усложненной
яркий сказ,
Как жемчуг, что в
искусной найден сети?
И где впервые, на какой
планете
Я глянул в Солнце взором
тех же глаз?
И здесь, родясь, умру в
который раз?
Кто мне ответит на
вопросы эти?
Лишь проблески ответа я
найду,
И тотчас же их снова
утеряю.
В ночи, где снам ни меры
нет, ни краю.
И увидав падучую звезду.
Еще в любви. Еще в живом
бреду,
Когда любовь я песней
измеряю.