Константин Бальмонт. ЯСЕНЬ. Часть 3

МОЙРЫ

Ты вела меня спокойно. Ты вела и улыбалась.

      Уходила, усмехаясь, в неизвестные поля.

На краю пути былинка еле зримая сгибалась.

      Ветерок неуловимый реял, прахом шевеля.

Я оставил дом родимый, гумна, мельницу, амбары,

      Золотые сгроможденья полновесного зерна.

Все от ранних мигов детства сердцу ведомые чары,

      Вот за мной зима и осень, юность, лето, и весна.

Предо мной единодневность, вне привычных сдвигов года.

      Вне закона тяготенья по земле иду легко.

Но не радует сознанье совершенная природа,

      Ухо ловит звуки пенья, там, родного, далеко.

Песнопения успенья, равномерный звон кадила,

      Воплощался в цвет лиловый благовонный фимиам.

И полянами фиалок ты беззвучно уходила,

      И потоком водопадным свет лился по сторонам.

Но пред странным косогором я застыл в недвижном страхе: –

      Вот, такие, как и снились, ткут, прядут, число их три,

Это Норны, это Мойры, это Парки, Пряхи, Пряхи

      Это Судьбы, Суденицы, на пожарищах зари.

Замыслительницы роков, и ваятельницы далей,

      Восприемницы-ткачихи волоконца без конца,

В угаданиях зачатий, приговорщицы ордалий,

      Испытующие чувством воспаленные сердца.

Очи юны, кудри стары, нити, нити, пряжа, пряжа,

      Ткань нисходит океаном, в каждой капле есть зрачок.

Смотрит пена, смотрят волны, и в высоком небе даже

      Вместо Солнца глаз глядящий, бледный Месяц – бледный Рок.

Безграничная всезрящесть, всеобъемность шаткой ткани,

      Облекла мое сознанье в многоликий душный склеп.

И опять мне захотелось быть в незнанье, быть в обмане,

      И, склонясь пред младшей Мойрой, я, закрыв глаза, ослеп.

А когда глаза раскрылись, чья-то тень ушла бесшумно,

      И дрожащими руками тщетно я искал тебя.

Я под ивою плакучей. Вижу сад, амбары, гумна.

      Зыбко вижу и не вижу, как мне жить, Любовь любя.

ДОВЕРИЕ

Когда я думаю, что страшный лик уродца

Был первым мигом здесь для Винчи, как для всех,

Я падаю в провал бездонного колодца,

А вслед за мною крик и судорожный смех.

Смеется надо мной сто тысяч звуков страсти,

Которым подчинюсь, когда придет мой час,

В болотце посмотрю, как вьется головастик,

Уборам жизней всех косой колдует глаз,

Мне странно жутко знать, что даже четки, зерна

Моей любимой ржи, дающей черный хлеб,

Должны искать низин, чтоб в тлении упорно

Сплести зеленые взнесенности судеб.

Но также ведаю, что в золотые слитки

Умею перелить землистую руду,

И апокалипсис читая в длинном свитке,

Я в храм моей души не сетуя иду.

Пахучей миррою, богатым духом нарда

Восходит ладан мой доверия к Судьбе.

Кто я, чтоб лучше быть, чем был здесь Леонардо?

Земля родимая, вся мысль моя – тебе.

AMA NESCIRI

Любви не знать и не звенеть ничем.

Ни торжеством. Ни именем высоким.

Ни подвигом. Будь лучезарно-нем.

Ночным будь Небом, тихим и стооким

Полдневным часом. Солнечным лучом, –

Что видит все, не мысля ни о чем.

ОТШЕЛЬНИК

Меня зовут отшельником-дендритом.

Покинув жизнь, где всюду цепко зло,

Замкнулся я в древесное дупло,

Оно мне стало церковью и скитом.

Я здесь стою в молчанье нарочитом,

Торжественном. Полсотни лет прошло.

Смотря на мир, как в дымное стекло,

Я мыслю в древе, молнией разбитом.

Как мне назвать его, не знаю я.

Зачем мне знать название приюта,

Где здешняя моя пройдет минута?

К дуплу порою приползет змея,

Двурогим языком мелькнет по краю.

Молитвою – ее я прогоняю.

УЖ ПОЛНО

И гнался я на поприщах гонитвы,

И видел кровь на острие копья,

И ведал радость молвить: «Первый – я»,

И знаю весь размах победной битвы.

И в новые пускался я ловитвы,

Опять весной я слушал соловья,

Но вы, к кому вся эта речь моя,

Видали ли когда безгласный скит вы?

Молитву возлюбив, как благодать,

Всецело отрицаясь своеволья,

Ночь тихую избрать себе как мать.

Уйти. Войти. Пусть в башню. Пусть в подполье.

Уж полно мне скитаться и блуждать.

Я здесь свеча, в святыне богомолья.

ПОДВИЖНАЯ СВЕЧА

Не обольщусь пред Богом Сатаною,

Мой Бог есть Бог, и низок Сатана.

Меж мной и адским пламенем стена,

А пламень мой, мой чистый огнь, удвою.

Не поклонюсь лукавцу Громобою,

Иная Богом молния дана.

Мальстремные воронки есть без дна,

И вихри есть с отрадой дождевою.

Не вовлекусь в кружащийся мальстрем.

Мне шлет псалмы мой верховодный гром.

А если в ярых пламенях основа, –

Я нижние те пламени скую,

И, как свечу, я душу мчу мою

В руке Архистратига Огневого.

ПРЕВОЗМОГШАЯ

Хочет меня Господь взять от этой

жизни.  Неподобно  телу   моему   в

нечистоте  одежды  возлечь в недрах

матери своей земли.

Боярыня Морозова

Омыв свой лик, весь облик свой телесный,

Я в белую сорочку облеклась.

И жду, да закруглится должный час

И отойду из этой кельи тесной.

Нет, не на баснях подвиг проходил,

Нет, полностью узнала плоть мытарства.

Но, восхотев небесного боярства,

Я жизнь сожгла, как ладан для кадил.

От нищих, юродивых, прокаженных, –

Не тех, кто здесь в нарядной лепоте, –

От гнойных, но родимых во Христе

Я научалась радости сожженных.

И пламень свеч в моем дому не гас.

Не медлила я в пышных вереницах.

Но сиротам витать в моих ложницах

Возможно было каждый миг и час.

Но встала я за старину святую,

За правило ночное, за Того,

К кому всю роспись дела моего

Вот-вот снесу, как чаю я и чую.

За должное сложение перстов,

За верное несломанное слово

Мне ярость огнепальная царева

Как свет, чтоб четко видеть путь Христов.

В веках возникши правильной обедней,

Здесь в земляную ввержена тюрьму,

Я всю дорогу вижу через тьму,

И я уже не та в свой час последний.

Минуты службы полностью прошли.

В остроге, и обернута рогожей,

Зарыта буду я. О сыне божий!

Ты дашь мне встать из матери-земли.

СВЯТЫЙ БОЖЕ

Святый Боже,

Святый крепкий,

Святый бессмертный,

Помилуй нас.

Трисвятая

Эта песня

Душе явилась

В великий час.

Там, в Царьграде,

В час, как с Проклом

Толпа молилась,

Земля тряслась.

Юный отрок,

Духом чистым,

Вознесся к Небу,

И слышал глас.

Святый Боже,

Святый крепкий,

Святый бессмертный,

Помилуй нас.

В Небе ангел

Пел с другими,

Сияли хоры,

Горел алмаз.

Юный отрок

Всем поведал,

И песнь ответно

С земли неслась.

Чуть пропели,

Стало тихо,

Земля окрепла

В великий час.

Святый Боже,

Святый крепкий,

Святый бессмертный,

Помилуй нас.

МОЛИТВА КАЖДОГО ДНЯ

Мне дорого простое сочетанье

Немногих слов и крепкая их вязь,

Где тонет грех, бессилеет страданье,

И где невластен Бездны темный Князь.

Благодарю Тебя, Великий, Сильный,

Дремавший на тонувшем корабле,

Меня понявший в час мой самый пыльный,

Меня принявший, бывшего во зле.

Насущный хлеб я каждый день имею,

И день есть дней, со звоном брачных чаш.

Мечта Господня. Как легко мне с нею.

Я каждый день читаю Отче Наш.

БЕЛОЕ ВЕЯНЬЕ

Кто, белый, там идет от нас?

Проблаговестил звездный час.

И Мать ушла. Ушел Отец.

На нем, на ней – один венец.

Уходит в небо лик снопа.

Сквозь вечер слышен стук цепа.

Зерно к зерну, молотит цеп.

Посев и жатва – путь судеб.

Как нежен этот дух тепла.

Овин. Гумно. Луна взошла.

Благословенье, Светлым, вам,

Что к вышним отошли полям.

НЕТ МЕСТА ТРЕВОГЕ

Нет места тревоге. Нет места унынию.

Коль сам в Мирозданье ты создал себя,

Взгляни же в Бездонность, в ту звездную, синюю,

И верь в свое сердце, свой подвиг любя.

А если ты создан Другим, кто в Безбрежности

Дал капле отдельность, а сам – Океан,

Постигни, какой же исполнен Он нежности,

Дав к правде вернуться, пройдя чрез обман.

ПРЕД ЗЕРКАЛОМ

Два счастья, два тягучие страданья,

Рожденье и падение звезды.

В развитом свитке долгой череды

Все числа ждут ключа для сочетанья.

Где ключ? Где ключ? Ты слышишь ли рыданье

Глубин Огня с потоками Воды?

Всех белых лун опять растают льды

Пред зеркалом полночного гаданья.

Ключ! Ключ! Любовь есть первый верный вскрик

Внемирности донесшееся пенье,

Журчащий гром, взорвавшийся родник, –

Пленительность щемящего влюбленья.

Но Смерть верней в усладах уязвленья.

Приди с ключом, всех чувств моих двойник!

ЗАВЕТРИЕ

Смерть нас в дивное заветрие зовет,

Там плывет видений светлых хоровод.

Там в заоблачном слагаются хвалы

Перед Тем, Кто видит дальше, чем орлы.

Здесь мы вихрями носимы, нет их там,

Здесь метели нам свирели по степям.

Там заветрие в цветы завьет снега,

Море синее не точит берега.

Смерть нас в тихое заветрие возьмет,

Там есть музыка, что сладостней, чем мед,

Там есть светы, что светлее наших свеч,

Нет разлуки, но всегда есть радость встреч.

ОКО

Я Око всеобъемное. Во мне

Стесненья гор. Их темные уступы

Ведут в провал, где ключ журчит на дне.

Мне хлопья мглы – охваты и ощупы,

Как слизняки, что строят жемчуга,

И замыкают их в свои скорлупы.

Ресничные для Ока берега

Земля внизу и сверху Звездомлечность,

Две крышки гроба, веки, тень врага.

Мой враг – предел. Мой взор уходит в Вечность.

Предметное – лишь вехи для меня.

И я смотрю, считая быстротечность.

Все шире Глаз. Все больше в нем огня.

Когда ж в кострах пустот свой путь планеты

Пройдут, и круг свершат ночей и дня, –

В один объем содвинутся все светы,

Все будет – Око, зрящее себя,

И в пламени, где все сгорят предметы,

Потонет Время, Вечность возлюбя.

ПРЕОБРАЖЕНИЕ

En esta vida todo es verdad...

Calderon

1

Я был на зиккуратах Вавилона,

Бог Солнца жег меня своим лучом,

И, жрец, я препоясан был мечом,

А мой псалом был завываньем стона.

Я в жарком Кэми древнего закона

Был солнечник. И мыслил я. О чем?

О том, что Узури – судья с бичом,

И звездный цеп взвивался в вихрях звона.

Я был везде. Я древле был Варяг.

Вся кровь моя есть красный путь к Валгалле,

И каждый мне желанным был как враг.

Я был жрецом на грозном теокалли.

И, дымный в грудь вонзал обсидиан.

Зачем, зачем вся кровь веков и стран?

2

Все в мире правда, в мире все обман.

En esta vida todo es mentira,

Y todo es verdad. В основах мира

Закон разрыва нам глубинно дан.

Вместишь ли в малой капле Океан?

И да, и нет. Среди веселий пира

Без плача звонкой может ли быть лира?

Мост радуг упирается в туман.

Когда бы в Океане безграничном

Мы медлили, мы были б слитны с ним.

А в капле брызги радуг мы дробим.

Смеемся мы и плачем в малом личном.

В вертенье круга – радость и печаль,

Но в высь ведет змеиная спираль.

3

Я не ропщу. Мне ничего не жаль.

Я вижу брата в сильном и в убогом.

Я жертвой был и жертву взявшим богом.

Я сердце и пронзающая сталь.

Я близь – родной души. Я дух – и даль.

Я улыбаюсь, медля над порогом.

Застыв, молюсь в отъединенье строгом.

Я вижу, как рубин течет в хрусталь.

Я чувствую, я знаю, что за гранью

Предельного я вновь найду родник,

Где гранью из безгранного возник,

Со всем моим приду туда, как с данью.

Глянь в зеркало, и верь его гаданью:

На дне глубин преображен твой лик.

РАВНЫЙ ИСУ

И был тот город Ис всех светлее городов и

счастливее. Было в нем цветов и благовоний в изобилии.

Любились в нем так, как будто тела суть души.

И великая с Моря волна затянула однажды

морскою водой город Ис, где он и доныне со всеми

своими башнями.

Из старинной летописи

1

Зорки здесь люди издревле доднесь,

      Каждая мысль обнажается,

Дашь талисман им, – усмотрят: «Не весь.

Что-то ты прячешь. Есть таинство здесь».

      В четком черта завершается.

Каждое чувство утонченно здесь,

      Каждый восторг усложняется.

Дашь им весь блеск свой, – удержат: «Не весь.

Дай половину. Другую завесь».

      Солнечник в вечер склоняется.

2

Испанца видя, чувствую – он брат,

Хотя я Русский и Поляк стремленьем.

Я близок Итальянцу звонким пеньем,

Британцу тем, что Океану рад.

Как Парс, душевной музыкой богат,

Как Скандинав – гаданьем и прозреньем.

Как Эллин, изворотлив ухищреньем,

Мысль, как Индус, я превращаю в сад.

Лишь с потонувшим в блеске слов Французом

Не чувствую душевной связи я,

Красива по-иному речь моя.

И все же связан крепким я союзом

С столицею, что в свой водоворот,

Свой лик храня, все токи рек вберет.

3

Мне нравится учтивая прохлада,

С которой ум уму, светясь, далек.

Любой Француз – кипящий зимно ток,

Но это также – свойство водопада.

Всклик девушки в любовный миг: «Не надо!»

В ней стройность чувства вылилась в зарок.

Из этого есть что-то в ритмах строк,

В которых мысль условным чарам рада.

Париж – твердыня формул, теорем,

В изящном он доходит до Китая.

Где я кричу, – он, созерцая, нем.

Где я молчу, – потоком слов блистая,

Он говорит. Искусством весь пленен,

Искусственность в chef-d’oeuvre возводит он.

4

Есть тонкая внестыдность совершенства

В как будто бы бесстыдных торжествах

Явленья плоти, в умственных пирах,

Ведущих смыслы слов до верховенства.

Художник знает ясное блаженство

Отобразить в колдующих зрачках

Нагое тело, весь его размах.

Свет творчества есть право на главенство.

Но в этом также тонкий яд разлит:

Кто видел тайну, тайну не забудет,

Париж – цветок, который вечно будет

Из лиц, из слов, улыбок, стен и плит

Струить намек, что звоны струн пробудит:

Здесь тело в духе цельным сном горит.

5

Париж, Paris, есть город, Ису равный,

А Ис был древле некий Светояр,

Он потонул, морских исполнен чар,

И стал в умах легендой стародавной.

Здесь в храме гимн Изиде пелся плавный,

Мир для богинь стал холоден и стар,

Она ушла, корабль оставя в дар,

Он взят как герб столицей своенравной.

И до сих пор морской чуть веет дух

Над городом, что возлюбил измены,

Волна морей поет во всплесках Сены.

Звон серебристый, вкрадываясь в слух,

Мерцает в речи шелком поцелуя,

Звезда морей все медлит здесь, колдуя.

6

Паскаль. Бальзак. Бодлер. Вилье. Верлен.

Колодец. Буря. Пропасть. Перстень. Пляска.

Скальпель. Циклон. Кальян. Прозренье. Сказка.

Пять факелов над станом серых стен.

Я чуял – вами – общей доли плен,

Вы ведали, что в жизни боль завязка,

Что красная скрепляет в сером краска,

Что вертится веретено измен.

От бесконечно-малого пробеги

До бесконечно-грозных величин.

Ум – нищий. Ум – верховный властелин.

Ток вещества, застывший в стройной неге.

Париж. Любовь. Ты вихрь включил во вздох.

Среди богов ты пятистрельный бог.

7

Париж есть стройная баллада,

      В узор сплетенная кудель.

            Но вдруг в Апрель

            Завьется хмель,

И изменяет облик сада.

Париж – законченный сонет,

      Вся строгость бального наряда.

            Но вдруг от взгляда

            Жжет услада,

И порван мерный менуэт.

ИЗДРЕВЛЕ

1

Спокойная зеленая трава,

Вершины скал, шатры небес, лиловы.

Такие ткани часто носят вдовы.

А в небосини тихие слова.

Неслышные, лишь видные едва,

В ней тучки, млея, рвут свои покровы.

Издревле их сплетенья вечно новы,

Лишь сказкой их любовь стеблей жива.

Клочок к клочку, белея, жмется плотно,

Уже не рвут они сквозную ткань,

А изменяясь ткут свои полотна.

Лавинный ход, снега, и бой, и брань.

Огонь к огню стремится безотчетно.

Душа спала. Гроза грохочет. Встань.

2

Сквозь буквы молний, долу с выси дань,

Скользит псалом, он обернется громом.

Два разных рденья стали водоемом,

И звук дождя – как голос древних нянь.

Усни. Проснись. Забудь. Не видь. Но глянь.

Седые Мойры грезят по изломам.

В ненайденном блаженство, лишь в искомом.

Хоти. Цвети. Но, раз расцвел, увянь.

Все тот же звук, сквозь пряжу дней, доныне.

Седые Мойры, здесь я слышу вас,

Вдыхая вздохом крепкий дух полыни.

Вся радуга – в тончайшей паутине.

Свет звездный жив, когда в поблекший час

Шар Солнца потонул в морской пустыне.

3

За краткий миг сердечной благостыни

Приму, приму тягучие часы.

И верный пахарь черной полосы,

Молельник и слуга лесной святыни.

Мне сладко знать, что глуби неба сини,

Что рожь моя исполнена красы,

Что для моих коней взойдут овсы,

Что золото есть в горной сердцевине.

Снует челнок, прядя мечту к мечте,

Да маревом заполнятся пустоты,

Когда меня вопросит Голос: «Кто ты?» –

Я пропою на роковой черте:

«Я сумрак тучки, полной позолоты,

Цветок, чья жизнь – кажденье Красоте».

АДАМ

Я бог Атуму, сущий, я был один...

Атуму, бог Солнцеграда, сотворитель

людей  и  делатель  богов... Атуму,

Солнце ночное...

Египетская запись

1

Адам возник в раю из красной глины,

И был он слеплен божеской рукой.

Но в этом колдовал еще другой,

И все его стремленья не едины.

Так в мире все, от пламени до льдины,

Меняется. У кошки резкий вой

Есть вскрик любви. И ветер круговой

Ломает лес, а в нем поют вершины.

Но, если бы одна была струна,

Не спеть бы ей Симфонии Девятой.

И потому я – нищий и богатый.

Мне Ева – белокурая жена.

Но есть Лилит. Есть час в ночи заклятый,

Когда кричит сова и мчит война.

2

Когда кричит сова и мчит война

Потоки душ, одетых разным телом,

Я, призраком застывши онемелым,

Гляжу в колодец звезд, не видя дна.

Зачем Пустыня мира создана?

Зачем безгранный дух прильнул к пределам?

Зачем, – возникну ль желтым или белым, –

Но тень моя всегда везде черна?

Я пробегаю царственные свитки,

Я пролетаю сонмы всех планет,

Но да, ища, всегда находит нет.

Магические выдумав напитки,

Я вижу сны, – но в этих безднах сна

Я знаю, что легенда нам дана.

3

Я знаю, что легенда нам дана

Во всем, что возникает как явленье,

Что правда есть, но лишь как обрамленье,

Картина же – текучая волна.

В потоке все. Не медлит пелена.

Ни атома, ни мига промедленья.

Любви хочу, но есть одно влюбленье,

Влюбленность, хмель – создание звена.

Я, перед кем померкли исполины,

Я, таинства порвавший всех завес,

В двенадцати искусный Геркулес, –

В одном и в двух – я слаб, как лист осиный

Не есмь! Лишь встал, – уж был, прошел, исчез,

Как изъясненье красочной картины.

4

Как изъясненье красочной картины,

Задуманной не мною, а другим,

Как всплеск, рожденный шорохом морским,

В любви и смерти я лишь миг лавины.

Ни орлий лет, ни гром, ни голос львиный

Не чужды мне. В веках тоской томим,

Не раз мне сатана был побратим,

И, как паук, сплетал я паутины.

Но лишь себя ловил я в тот узор.

И для кого свои меняю лики?

Я протянусь как змейка повилики, –

Я растекусь ключом по срывам гор.

Но лик мой – рознь. В себе – я не единый.

Цветы – в снегах. Цветы – растут из тины.

5

Цветы – в снегах. Цветы – растут из тины.

Но что нежнее в безднах бытия, –

Купава ли болотная моя

Иль эдельвейс, взлюбивший гор вершины?

И камыши, – когда среди трясины

Они шуршат, – те шорохи струя,

Поют чуть слышно: «Слитны ты и я,

Когда умрешь. Дойди до сердцевины.

Смерть в сердце поцелует. Смерть одна,

Верней любви, объятьем необманным,

К тебе прильнет, и будешь в счастье странном,

С низинами сольется вышина».

Но нет. Бегу зимы, к восторгам жданным,

Цветы цветут, когда идет весна.

6

Цветы цветут, когда идет весна,

Весною виден лад всемирной связи,

Лягушки скачут весело по грязи,

От жаворонков рдеет вышина.

Там сверху кто-то смотрит из окна.

Что солнцем называется в рассказе,

Тот взгляд внизу сверкает в каждом глазе,

Весною каждый хочет жить сполна.

Умри? Зачем искать я смерти буду,

Когда весь умираю я в любви.

Ищи любовь. Следи. Гонись. Лови.

К смертельному здесь причастишься чуду.

Весна зовет, вольна, хмельна, пьяна.

И в осени нам власть цвести дана.

7

И в осени нам власть цвести дана,

Когда мы смерть с любовью обвенчаем.

Горит весь лес. За отдаленным краем

Его владений – чу! – гудит струна.

Какая в этом рденье глубина, –

Так краски не горят веселым маем.

И пусть печалью час утрат терзаем, –

Без осени вся наша жизнь бедна.

Лишь осенью, в канунный миг отлета

Заморских птиц, мы слышим журавлей.

И любим мы. И с нами плачет кто-то.

И любим мы. Больнее. Все больней.

Цветут огнем – последние куртины.

И сказочный расцвет кристалла – льдины.

8

И сказочный расцвет кристалла – льдины,

И сказочен немой расцвет снегов,

Когда мельканье белых мотыльков

Наложит власть молчанья на равнины.

Чьи кони мчатся? Белы эти спины

И гривы их. Чуть слышен звук подков

То тут, то там. Безумен свет зрачков

Тех конских глаз. Тот шабаш лошадиный.

Очей белесоватых – ноябрю

Немой привет. Текучим водам – скрепы.

Вертлявой вьюги норы и вертепы.

И на себя я в зеркало смотрю.

Все вымыслы торжественны и лепы

Всем пламенем, которым я горю.

9

Всем пламенем, которым я горю,

Всем внутренним негаснущим вулканом,

Я силу правды дам моим обманам

И приведу все тени к алтарю.

Умывшись снегом, боль в себе смирю,

Велю мечтам стать многоликим станом,

Над Золотой Ордою буду ханом

И, приказав, приказ не повторю.

Есть власть в мечте. Я это слишком знаю,

Как льдяный вихрь, я целый мир скую,

Чтоб он молчаньем славу пел мою.

И вдруг – в избушке я, и, внемля лаю

Моих собак, я искрюсь и пою

Всем холодом, в котором замерзаю.

10

Всем холодом, в котором замерзаю,

Всем ужасом безжалостной зимы,

Преджизненными нежитями тьмы,

Что вражескую в мир стремили стаю, –

Той пыткою, когда душой рыдаю,

Узнав, что нет исхода из тюрьмы,

Комком, во что склеилось наше Мы,

И гробом, где, как тлен, я пропадаю,

Не дам себя всем этим победить,

И в крайний миг, и в час мой самый жалкий

Моя душа – работница за прялкой, –

Я с пением кручу живую нить,

Хоть в пряже радость я перемежаю

Тоской, чьим снам ни меры нет, ни краю.

11

Тоской, чьим снам ни меры нет, ни краю,

В безбрежных днях земли я освящен.

Я голубым вспоил расцветом лен,

Он отцветет, я в холст его свиваю.

Я в белизну всех милых одеваю,

Когда для милых путь земли свершен,

В расплавленный металл влагаю звон

И в нем огнем по холоду играю.

Как верный раб, неся дары царю,

Освобождаем мудрою десницей,

И труд раба вознагражден сторицей, –

Я в золото все прахи претворю,

Да в смерти буду встречен, бледнолицый,

Всей силой, что в мирах зажгла зарю.

12

Всей силой, что в мирах зажгла зарю

Над этим миром будней, топей, гатей,

Всем таинством бесчисленных зачатий

Жизнь шлет призыв, и я с ней говорю.

Я к древнему склоняюсь янтарю

И чую дух смолистой благодати,

Врагов считаю вспыхнувшие рати,

Встаю в рядах и с братьями горю.

Что можно знать, – в себя взглянув, я знаю,

Во что возможно верить, – стерегу,

Чтоб на другом быть светлом берегу.

Творя огонь, иду к святому гаю,

И пусть себя, как факел, я дожгу,

Клянусь опять найти дорогу к раю.

13

Клянусь опять найти дорогу к раю,

И в отчий дом возврат мне будет дан,

Когда сполна исчерпаю обман,

В котором зерна правды я сбираю.

И к нищенскому если караваю

Касаюсь здесь, – к пределам новых стран

Я устремлю свой смелый караван,

Оазис – мой, мне зацветет он, знаю,

Когда я сам себя переборю, –

Какой еще возможен недруг властный.

За краем снов есть голос полногласный.

Идет тепло на смену декабрю.

И пусть года терзаюсь в пытке страстной, –

Мне бог – закон, и боль – боготворю.

14

Мне бог – закон, и боль – боготворю.

Не мне, не мне, пока иду я тенью,

Здесь предаваться только упоенью,

Но в рабстве я свободный выбор зрю.

Я был цветком, я знал свою зарю,

Стал птицей я, внимал громам как пенью,

Был днем в году, псалмом я был мгновенью,

К земному да причтусь календарю.

А если он окончился, – так что же?

Не лучше ли горенья краткий час,

Чем бездны тьмы? Будь милостив мне, боже.

Ты дал стада мне, – я их зорко пас.

Не для того ль, чтоб сжечь весь плен холстины,

Адам возник в раю – из красной глины.

15

Адам возник в раю – из красной глины.

Когда кричит сова и мчит война,

Я знаю, что легенда нам дана –

Как изъясненье красочной картины.

Цветы – в снегах, цветы растут – из тины,

Цветы цветут, – когда идет весна,

И в осени – нам власть цвести дана,

И сказочный расцвет кристалла – льдины.

Всем пламенем, которым я горю,

Всем холодом, в котором замерзаю,

Тоской, чьим снам ни меры нет, ни краю, –

Всей силой, что в мирах зажгла зарю,

Клянусь опять найти дорогу к раю, –

Мне бог – закон, и боль – боготворю.

ОРДАЛИИ

1

Я стал как тонкий бледный серп Луны,

В ночи восстав от пиршества печалей.

Долг. Долг. Должна. Я должен. Мы должны.

Но я пришел сюда из вольных далей.

Ты, Сильный, в чье лицо смотрю сейчас,

Пытуй меня, веди путем ордалий.

В мои глаза стремя бездонность глаз,

К ордалиям он вел тропинкой сонной:

Весы, огонь, вода, полночный час,

Отрава, плуг в отрезе раскаленный,

Сосуд с водой, где идол вымыт был,

Змея, и губы, и цветок замгленный.

Их десять, страшных, в капище, кадил,

Их десять, совершеннейших пытаний,

Узлов, острий, их десять в жерлах сил.

Вот, углубилось зеркало гаданий.

Став на весы, качался я, звеня,

Был взвешен, найден легче воздыханий.

Прошел через сплетения огня,

И, вскрикнув, вышел с ликом обожженным.

В воде, остыв, забыл о цвете дня.

В полночный час я весь был запыленным,

Меж тем как к Тайной Вечери я шел.

Я выпил яд, и утонул в бездонном.

Горячим плугом, возле серых сел,

Вспахал такую пашню, что поныне

Там только жгучий стебель рос и цвел.

Сосуд с водой, где идол был, в гордыне

Я опрокинул, влага потекла,

Семь дней пути лишь цвет цветет полыни.

Змея свила мне тридцать три узла,

И я возник посмешищем дракона,

Дробя собой без счета зеркала.

Я губы пил, но я не видел лона,

К которому я весь приник, дрожа,

Отверг губами губы, в вихре стона.

И длинная означилась межа,

На ней цветок был, царственник замгленный,

Коснулся, цвет его был шар ежа.

Я десять воплей издал исступленный,

Я десять, в пытке, разорвал узлов,

И был один, дрожащий, побежденный.

А в зыбях сна был гул колоколов.

2

О, то был час, – о, то был час,

Когда кошмары, налегая,

Всю смелость выпивают в нас, –

Но быстро опознал врага я.

Был в вихре вражьих голосов,

Но шел путем ведуще-тесным,

И при качании весов

Был найден ценно-полновесным.

Как золотистое зерно,

Как самородок, в прахах цельный,

Как многозмейное звено,

Что держит якорь корабельный.

3

Не рыдая, дождался я огненных рдяных ордалий,

      Не вздыхая, смотрел, как горит, раздвигаясь, костер,

Самоскрепленный дух – как клинок из отточенной стали,

      Человеческий дух в испытаньях бывает хитер.

Я припомнил, как в дни возвещений, что знала Кассандра,

      Человеческий ток был сожжен в прославленье погонь,

Я припомнил тот знак, при котором, горя, саламандра

      Не сгорает, а лишь веселит заплясавший огонь.

И взглянув как Весна, я взошел в задрожавшее пламя,

      Отступила стена, отступила другая стена,

Через огненный путь я пронес многоцветное знамя,

      И, не тронут огнем, наклонился к кринице без дна.

4

И помолясь святой водице,

Ее ничем не осквернил.

От благ своих дал зверю, птице,

Был осребрен от звездных сил.

Был позлащен верховным Шаром,

Что Солнцем назвал в песне я.

Предупреждающим пожаром

Я был в провалах Бытия.

5

Полночный час я весь окутал в тучи,

Поил в ночи, для должных мигов, гром,

Псалмы души зарнились мне, певучи,

И колосились молнии кругом.

Насущный хлеб от злой спасая чары,

Я возлюбил небесное гумно,

И я восполнил звездные амбары,

Им принеся душистое зерно.

6

Ах, яд в отравных снах красив,

      И искусился ядом я.

Но выпил яд, заговорив,

Я им не портил стебли нив,

В свой дух отраву мысли влив,

      Я говорил: Душа – моя.

О, я других не отравлял,

      Клянусь, что в этом честен стих.

И может быть, я робко-мал,

Но я в соблазн ядов не впал,

Я лишь горел, перегорал,

      Пока, свечой, я не затих.

Я с Богом не вступаю в спор,

      Я весь в священной тишине.

На полноцветный став ковер,

Я кончил с ядом разговор,

И не отравлен мой убор,

      Хоть в перстне – яд, и он – на мне.

7

Узнав, что в плуге лезвие огня,

Я им вспахал, для кругодневья, поле,

Колосья наклоняются, звеня,

Зернится разум, чувства – в нежной холе.

Люблю, сохой разъятый, чернозем,

Люблю я плуг, в отрезе раскаленный,

С полей домой, вдвоем, мы хлеб несем,

Я и она, пред кем я раб влюбленный.

8

Сосуд с водой, где идол был,

      Где идол вымыт был до бога,

Я освятил крестом стропил,

      Поставил в глубине чертога.

И он стоит, закрыв глаза,

      В своей красе необычаен,

Его задумала гроза,

      Он быстрой молнией изваян.

9

Жезл, мой жезл, которым скалы

      Разверзал я для ручья,

Брошен. Поднят. И опалы

      Светят сверху. Где змея?

Жезл, мой жезл, которым царства

      Укреплял я в бытии,

Блещет. Кончены мытарства.

      Сплел с жезлом я две змеи.

10

Румяные губы друг другу сказали,

      В блаженстве слиявшихся уст,

Что, если цветы и не чужды печали,

      Все ж мед благовонен и густ.

И если цветы, расцветая, блистая,

      Все ж ведают, в веснах, и грусть,

Прекрасна, о, смертный, молитва святая,

      Что ты прочитал наизусть...

Красивы нелгущие влажные неги,

      Целуй поцелуи до дна,

Красивы уста и застывшие в снеге

      Сомкнутья смертельного сна.

Смотри, как торжественно стройны и строги

      Твои, перешедшие мост,

Твои дорогие, на Млечной Дороге

      Идущие волею звезд.

11

И если вправду царственник замгленный

Последний есть среди цветов цветок,

Его шипы дают нам плат червленый,

Волшебный плат, махни – и вот поток.

Не слез поток, а полноводье тока,

В котором все, что жаждут без конца,

Придя, испьют, придя, вздохнут глубоко,

И примут сказку вод в черты лица.

Забвенные, как голос грезы звонной,

Как луч в ночи, пришедший с высоты,

Они возьмут тот царственник замгленный.

И так пойдут. Возьми его и ты.

12

Так видел я, во сне ли, наяву ли,

Видение, что здесь я записал,

И весь, душой, я был в Пасхальном гуле.

За звоном звон, как бы взнесенный вал,

Гудя и убежденно возрастая,

Дивящуюся мысль куда-то мчал.

Как будто обручалась молодая

Луна с Звездой в заутрени Небес,

И млели мраки, сладко в Солнце тая.

Привет, огонь, вода, и луг, и лес,

Ты, капля крови, цветик анемона,

Цвети, привет, я верю в путь чудес.

Я малый звук в великих зыбях звона.

ПОЛНОЧЬ

Зеленое древо нездешнего сева, быть может с Венеры, быть может с Луны,

Цвело, расцветало, качалось, качало, и птицами пело, и реяли сны.

Топор был веселый, жужжащие пчелы летели, бросая свой улей навек.

Удар был упорный, припевно-повторный, и звонкую песню пропел дровосек.

Мы все это знали из дыма печали, из пенья и тленья пылающих дров.

Так будет и с нами, с горящими в Храме, так будет с мирами во веки веков.

      ВЕСЬ СБОРНИК

      СКАЧАТЬ ВЕСЬ СБОРНИК