АССАРГАДОН
Ассирийская надпись
Я – вождь земных царей и
царь, Ассаргадон.
Владыки и вожди, вам
говорю я: горе!
Едва я принял власть, на
нас восстал Сидон.
Сидон я ниспроверг и
камни бросил в море.
Египту речь моя звучала,
как закон,
Элам читал судьбу в моем
едином взоре,
Я на костях врагов
воздвиг свой мощный трон.
Владыки и вожди, вам
говорю я: горе!
Кто превзойдет меня? кто
будет равен мне?
Деянья всех людей – как
тень в безумном сне,
Мечта о подвигах – как
детская забава.
Я исчерпал до дна тебя,
земная слава!
И вот стою один,
величьем упоен,
Я, вождь земных царей и
царь – Ассаргадон.
17 декабря 1897
Отторжен от тебя
безмолвием столетий,
Сегодня о тебе мечтаю я,
мой друг!
Я вижу ночь и холм,
нагую степь вокруг,
Торжественную ночь при
тихом звездном свете.
Ты жадно смотришь вдаль;
ты с вышины холма
За звездами следишь, их
узнаешь и числишь,
Предвидишь их круги,
склонения… Ты мыслишь,
И таинства миров яснеют
для ума.
Божественный пастух!
среди тиши и мрака
Ты слышал имена, ты
видел горний свет:
Ты первый начертал пути
своих планет,
Нашел названия для
знаков Зодиака.
И пусть безлюдие, нагая
степь вокруг;
В ту ночь изведал ты все
счастье дерзновенья,
И в этой радости дай
слиться на мгновенье
С тобой, о искренний, о
неизвестный друг!
7 ноября 1898
(отрывок)
По бездорожьям
царственной пустыни,
Изнемогая жаждой, я
блуждал.
Лежал песок, за валом
вал,
Сияли небеса,
безжалостны и сини…
Меж небом и землей я был
так мал.
И, встретив памятник, в
песках забытый,
Повергся я на каменный
помост.
Палили тело пламенные
плиты,
И с неба падал дождь
огнистых звезд.
Но в полумгле
томительного бреда
Нащупал надпись я на
камнях тех:
Черты, круги, людские
лики, грифы –
Я разбирал, дрожа,
гиероглифы:
«Мне о забвеньи
говорят, – о, смех!
Векам вещают обо мне
победы!»
И я смеялся смыслу
знаков тех
В неверной мгле
томительного бреда.
– Кто ты, воитель
дерзкий? Дух тревожный?
Ты – Озимандия?
Ассаргадон? Рамсес?
Тебя не знаю я, твои
вещанья ложны!
Жильцы пустынь, мы все
равно ничтожны
В веках земли и в
вечности небес.
И встал тогда передо
мной Рамсес.
………………………………..
Сентябрь 1899
Я – жрец Изиды
светлокудрой;
Я был воспитан в храме
Фта,
И дал народ мне имя
«Мудрый»
За то, что жизнь моя
чиста.
Уста не осквернял я
ложью,
Корыстью не прельщался
я,
И к женской груди, с
страстной дрожью,
Не припадала грудь моя;
Давал я щедро подаянье
Всем, обращавшимся ко
мне…
Но есть в душе
воспоминанье,
Как змей лежащее на дне.
Свершал я путь годичный
в Фивы…
На палубе я утра ждал…
Чуть Нил влачил свои
разливы;
Смеялся вдалеке шакал.
И женщина, в одежде
белой,
Пришла на пристань, близ
кормы,
И стала,
трепетно-несмело,
Там, пред порогом водной
тьмы.
Дрожал корабль наш,
мертвый, сонный,
Громадой черной перед
ней,
А я скрывался потаенно
Меж бревен, весел и
снастей.
И, словно в жажде
утешенья,
Та, в белом женщина,
ждала
И медлила свершить
решенье…
Но дрогнула пред утром
мгла…
В моей душе все было
смутно,
Хотел я крикнуть – и не
мог…
Но вдруг повеял ветр
попутный,
И кормщик затрубил в
свой рог.
Все пробудились,
зашумели,
Вознесся якорь с
быстротой,
Канаты радостно запели,
–
Но пристань видел я –
пустой!
И мы пошли, качаясь
плавно,
И быстро все светлело
вкруг, –
Но мне казалось, будто
явно
В воде распространялся
круг…
Я – жрец Изиды
светлокудрой;
Я был воспитан в храме
Фта,
И дал народ мне имя
«Мудрый»
За то, что жизнь моя
чиста.
9 марта 1900
Что чувствовала ты,
Психея, в оный день,
Когда Эрот тебя, под
именем супруги,
Привел на пир богов под
неземную сень?
Что чувствовала ты в их
олимпийском круге?
И вся любовь того, кто
над любовью бог,
Могла ли облегчить чуть
видные обиды:
Ареса дерзкий взор,
царицы злобный вздох,
Шушуканье богинь и злой
привет Киприды!
И на пиру богов, под их
бесстыдный смех,
Где выше власти все, все
– боги да богини,
Не вспоминала ль ты о
днях земных утех,
Где есть печаль и стыд,
где вера есть в святыни!
23 декабря 1898
Я – Цирцея, царица; мне
заклятья знакомы;
Я владычица духов и воды
и огня.
Их восторгом упиться я
могу до истомы,
Я могу приказать им
обессилить меня.
В полусне сладострастья
ослабляю я чары:
Разрастаются дико силы
вод и огней.
Словно шум водопадов,
словно встали пожары, –
И туманят, и ранят, все
больней, все страшней.
И так сладко в бессильи
неземных содроганий,
Испивая до капли
исступленную страсть,
Сохранять свою волю на
отмеченной грани
И над дерзостной силой
сохранять свою власть.
1 августа 1899
Пророчица
Кассандра! – тень твоя,
Путь совершив к
благословенной Лете,
Не обрела утех небытия,
И здесь твои мечты горят
огнем столетий.
Твой дух живет в
виденьях лучших дней,
Ты мыслью там, близ Иды,
у Скамандра,
Ты ищешь круг тебе
родных теней,
Поешь в Аиде им,
пророчица Кассандра!
Зовешь вождей и, Фебом
вновь полна,
Им славишь месть,
надеждой пламенея, –
Что примут казнь ахейцев
племена,
Во прах повергнуты
потомками Энея!
Но влага Леты упоила
всех,
И жажду мести пробуждать
в них тщетно!
Уста героев гнет
загробный смех:
Ты славишь – все молчит,
зовешь – и безответно!
8 марта 1898, 1923
Я к людям шел назад с
таинственных высот,
Великие слова в мечтах
моих звучали.
Я верил, что толпа
надеется и ждет…
Они, забыв меня, вокруг
тельца плясали.
Смотря на этот пир, я
понял их, – и вот
О камни я разбил
ненужные скрижали
И проклял навсегда Твой
избранный парод.
Но не было в душе ни
гнева, ни печали.
А Ты, о Господи, ты
повелел мне вновь
Скрижали истесать. Ты
для толпы преступной
Оставил свой закон. Да
будет так. Любовь
Не смею осуждать. Но
мне, – мне недоступна
Она. Как Ты сказал, так
я исполню все,
Но вечно, как
любовь, – презрение мое.
25 апреля 1898
Неустанное стремленье
от судьбы к иной судьбе,
Александр Завоеватель,
я – дрожа – молюсь тебе.
Но не в час ужасных
боев, возле древних Гавгамел,
Ты мечтой, в ряду
героев, безысходно овладел.
Я люблю тебя, Великий,
в час иного торжества.
Были буйственные клики,
ропот против божества.
И к войскам ты стал,
как солнце: ослепил их грозный взгляд,
И безвольно македонцы
вдруг отпрянули назад.
Ты воззвал к ним: «Вы
забыли, кем вы были, что теперь!
Как стада, в полях
бродили, в чащу прятались, как зверь.
Создана отцом фаланга,
вашу мощь открыл вам он;
Вы со мной прошли до
Ганга, в Сарды, в Сузы, в Вавилон.
Или мните: государем
стал я милостью мечей?
Мне державство отдал
Дарий! скипетр мой, иль он ничей!
Уходите! путь открытый!
размечите бранный стан!
Дома детям расскажите о
красотах дальних стран,
Как мы шли в горах
Кавказа, про пустыни, про моря…
Но припомните в
рассказах, где вы кинули царя!
Уходите! ждите славы!
Но – Аммона вечный сын –
Здесь, по царственному
праву, я останусь и один».
От курений залы пьяны,
дышат золото и шелк.
В ласках трепетной
Роксаны гнев стихает и умолк.
Царь семнадцати сатрапий,
царь Египта двух корон,
На тебя – со скриптром
в лапе – со стены глядит Аммон.
Стихли толпы,
колесницы, на равнину пал туман…
Но, едва зажглась
денница, взволновался шумный стан.
В поле стон
необычайный, молят, падают во прах…
Не вздохнул ли, Гордый,
тайно о своих ночных мечтах?
О, заветное стремленье
от судьбы к иной судьбе.
В час сомненья и
томленья я опять молюсь тебе!
Ноябрь 1899
В дни весенних новолуний
Приходи, желанный друг!
На горе ночных колдуний
Соберется тайный круг.
Верны сладостной Гекате,
Мы сойдемся у костра.
Если жаждешь ты объятий,
Будешь с нами до утра.
Всех красивей я из
ламий!
Грудь – бела, а губы –
кровь.
Я вопьюсь в тебя губами,
Перелью в тебя любовь.
Косы брошу я, как тучу,
–
Ароматом их ты пьян, –
Оплету, сдавлю, измучу,
Унесу, как ураган.
А потом замру, застыну,
Буду словно теплый труп,
Члены в слабости
раскину,
Яства пышные для губ.
В этих сменах
наслаждений
Будем биться до утра.
Утром сгинем мы, как
тени,
Ты очнешься у костра.
Будешь ты один,
бессильный…
Милый, близкий! жаль
тебя!
Я гублю, как дух
могильный,
Убиваю я, любя.
Подчинись решенной
плате:
Жизнь за ласку, милый
друг!
Верен сладостной Гекате,
Приходи на тайный луг.
1900
Пустынен берег тусклого
Аверна,
Дрожат кругом священные
леса,
Уступы гор отражены
неверно,
И, как завеса, мутны
небеса.
Здесь, в тишине, в
пещере сокровенной,
Внимая вечно чьи-то
голоса,
Живет сибилла. Судьбы
всей вселенной
Пред ней
проходят, – лица, имена
Сменяются, как сны, в
игре мгновенной.
И этой сменой снов потрясена,
Сама не постигая их
значенья,
На свитках записать
спешит она
И звуки слов, и вещие
виденья,
Пророчества, и тайны
божества.
И пишет, и дрожит от
исступленья,
И в ужасе читает те
слова…
Но кончен свиток, и со
смехом, злобно,
Она его бросает и, едва
Успев взглянуть, берет
другой, подобный,
И пишет вновь, в
тревоге, чуть дыша.
А ветер скал лепечет
стих надгробный,
Взвивает свитки и
влечет, шурша.
15 февраля 1898
Если б некогда гостем я
прибыл
К вам, мои отдаленные
предки, –
Вы собратом гордиться
могли бы,
Полюбили бы взор мой
меткий.
Мне легко далась бы
наука
Поджидать матерого тура.
Вот – я чувствую
гибкость лука,
На плечах моих барсова
шкура.
Словно с детства я к
битвам приучен!
Все в раздолье степей
мне родное!
И мой голос верно
созвучен
С оглушительным бранным
воем.
Из пловцов окажусь я
лучшим,
Обгоню всех юношей в
беге;
Ваша дева со взором
жгучим
Заласкает меня ночью в
телеге.
Истукан на середине
деревни
Поглядит на меня
исподлобья.
Я уважу лик его древний,
Одарить его пышно –
готов я.
А когда рассядутся
старцы,
Молодежь запляшет под
клики, –
На куске сбереженного
кварца
Начерчу я новые лики.
Я буду как все – и
особый.
Волхвы меня примут как
сына.
Я сложу им песню для
пробы.
Но от них уйду я в
дружину.
Гей вы! слушайте,
вольные волки!
Повинуйтесь жданному
кличу!
У коней развеваются
челки,
Мы опять летим на
добычу.
29 ноября 1899
Я – Клеопатра, я была
царица,
В Египте правила
восьмнадцать лет.
Погиб и вечный Рим,
Лагидов нет,
Мой прах несчастный не хранит
гробница.
В деяньях мира мой
ничтожен след,
Все дни мои – то
празднеств вереница,
Я смерть нашла, как
буйная блудница…
Но над тобой я властвую,
поэт!
Вновь, как царей, я
предаю томленью
Тебя, прельщенного
неверной тенью,
Я снова женщина – в
мечтах твоих.
Бессмертен ты искусства
дивной властью,
А я бессмертна прелестью
и страстью:
Вся жизнь моя – в веках
звенящий стих.
Ноябрь 1899
Он стал на утесе; в
лицо ему ветер суровый
Бросал, насмехаясь,
колючими брызгами пены.
И вал возносился и
рушился, белоголовый,
И море стучало у ног о
гранитные стены.
Под ветром уклончивым
парус скользил на просторе,
К Винландии внук его
правил свой бег непреклонный,
И с каждым мгновеньем
меж ними все ширилось море,
А голос морской
разносился, как вопль похоронный.
Там, там, за простором
воды неисчерпно-обильной,
Где Скрелингов остров,
вновь грянут губящие битвы,
Ему же коснеть
безопасно под кровлей могильной
Да слушать, как женщины
робко лепечут молитвы!
О, горе, кто видел, как
дети детей уплывают
В страну, недоступную
больше мечу и победам!
Кого и напевы военных
рогов не сзывают,
Кто должен мириться со
славой, уступленной дедам.
Хочу навсегда быть
желанным и сильным для боя,
Чтоб не были тяжки
гранитные косные стены,
Когда уплывает корабль
среди шума и воя
И ветер в лицо нам
швыряется брызгами иены.
12 июля 1900
Безумцы и поэты наших
дней
В согласном хоре смеха и
презренья
Встречают голос и родных
теней.
Давно пленил мое
воображенье
Угрюмый образ из далеких
лет,
Раздумий одиноких воплощенье.
Я вижу годы, как
безумный бред,
Людей, принявших снова
вид звериный,
Я слышу вой во славу их
побед
(То с гвельфами боролись
гибеллины!).
И в эти годы с ними жил
и он, –
На всей земле прообраз
наш единый.
Подобных знал он лишь в
дали времен,
А в будущем ему
виднелось то же,
Что в настоящем, –
безобразный сон.
Мечтательный, на девушку
похожий,
Он приучался к зрелищу
смертей,
Но складки на челе
ложились строже.
Он, веривший в величие
людей,
Со стоном звал: пускай
придут владыки
И усмирят бессмысленных
детей.
Под звон мечей,
проклятия и крики
Он меж людей томился,
как в бреду…
О Данте! о, отверженец
великий, –
Воистину ты долго жил –
в аду!
6 октября 1898
По улицам Венеции, в
вечерний
Неверный час, блуждал я
меж толпы,
И сердце трепетало
суеверней.
Каналы, как громадные
тропы,
Манили в вечность; в
переменах тени
Казались дивны строгие
столпы,
И ряд оживших призрачных
строений
Являл очам, чего уж
больше нет,
Что было для минувших
поколений.
И, словно унесенный в
лунный свет,
Я упивался невозможным
чудом,
Но тяжек был мне
дружеский привет…
В тот вечер улицы кишели
людом,
Во мгле свободно
веселился грех,
И был весь город
дьявольским сосудом.
Бесстыдно раздавался
женский смех,
И зверские мелькали мимо
лица…
И помыслы разгадывал я
всех.
Но вдруг среди позорной
вереницы
Угрюмый облик предо мной
возник.
– Так иногда с
утеса глянут птицы, –
То был суровый,
опаленный лик,
Не мертвый лик, но
просветленно-страстный,
Без возраста – не
мальчик, не старик.
И жалким нашим нуждам не
причастный,
Случайный отблеск
будущих веков,
Он сквозь толпу и шум
прошел, как властный.
Мгновенно замер говор
голосов,
Как будто в вечность
приоткрылись двери,
И я спросил, дрожа, кто
он таков.
Но тотчас понял: Данте
Алигьери.
18 декабря 1900
Вы, флорентинки прошлых
дней! – о вас
Так ясно я мечтал в
обманах лунных,
О быстром блеске ваших
крупных глаз.
Сады любви в тиши оград
чугунных,
Певучий говор и
жемчужный смех,
Рассказы с перебоем
песен струнных.
Принцессы, горожанки –
здесь у всех
Веселость, острый ум, и
взор лукавый,
И жажда ненасытная утех.
Красавца видя, все полны
отравой,
И долго жадный взор его
следит.
Для вас любовь всегда
была забавой!
Вам было непонятно слово
«стыд»!
Среди земных красот,
земных величий
Мне флорентинки близок
лживый вид,
И сладостно мне имя
Беатриче.
21 июля 1900
Звездное небо плывет
надо мной.
Чистым сияньем сверкают
планеты.
Вкруг меня движется
сумрак ночной…
Тени ли мертвые светом
согреты?
Вот проступают телесней,
ясней
Твердые бедра и полные
плечи,
Смотрят глаза из-под
черных кудрей…
Сдержанный хохот, чуть
слышные речи.
Вот обозначился белый
хребет,
Груди повисли, согнулись
колени…
В небе холодном мерцанье
планет,
В небе порядок кругов и
движений…
29 декабря 1899
Тимур, прочтя оскорбительное письмо Баязета,
воскликнул: «Сын Мурата сошел с ума».
Нет! не с ума сошел
Муратов сын,
Ошибся ты, хромец
надменный!
Но он взревел, как
вольный лев долин,
Узнав, что в мире есть
еще один,
Что дерзких двое во
вселенной.
И степи дрогнули под
звон копыт,
И шум от сшибки замер в
небе.
Покой пустыни воплями
был сыт,
Багряной кровью сумрак
был залит,
И верен был случайный
жребий.
Февраль 1899
Да, я – моряк! искатель
островов,
Скиталец дерзкий в
неоглядном море.
Я жажду новых стран,
иных цветов,
Наречий странных, чуждых
плоскогорий.
И женщины идут на
страстный зов,
Покорные, с одной
мольбой во взоре!
Спадает с душ
мучительный покров,
Все отдают они – восторг
и горе.
В любви душа вскрывается
до дна,
Яснеет в ней святая
глубина,
Где все единственно и
неслучайно.
Да! я гублю! пью жизни,
как вампир!
Но каждая душа – то
новый мир
И манит вновь своей
безвестной тайной.
12 мая 1900
О, если б знала ты, что
пред тобою было,
Когда бежал корабль к туманной
полосе,
От милой Франции к
Шотландии немилой,
Все беды, весь позор и
униженья все!
Любила ты балы и пышный
чин обеден,
И отдалась стране, где
властвует туман,
Где в замках дедовских
строй жизни хмур и беден
И где звучат псалмы
угрюмых пуритан.
Ты страсти жаждала, как
неба жаждут птицы,
Вся подчинялась ей,
тонула в ярких снах, –
И слышала в ответ
название блудницы,
И твой возлюбленный
погиб в твоих руках.
Потом, захвачена
соперницей надменной,
В тюрьме ты провлекла
семнадцать гордых лет,
И, наконец, без сил, к
ее ногам, смиренно,
Припала ты рабой… И
смерть была ответ.
О! ты ждала ее! ты, с
сердцем омертвелым,
У плахи слушала
последних верных плач.
Но солгала и смерть:
твоим безглавым телом
В последний раз
насытился палач.
1901
Четыре дня мы шли
опустошенной степью.
И вот открылось нам
раздолие Днепра,
Где с ним сливается
Десна, его сестра…
Кто не дивится там его
великолепью!
Но было нам в тот день
не до земных красот!
Спешили в Киев мы –
разграбленный, пустынный,
Чтоб лобызать хоть прах
от церкви Десятинной,
Чтоб плакать на камнях
от Золотых ворот!
Всю ночь бродили мы,
отчаяньем объяты,
Среди развалин тех,
рыдая о былом;
Мы утром все в слезах
пошли своим путем…
Еще спустя три дня
открылись нам Карпаты.
3 ноября 1898
Ой вы, струночки –
многозвончаты!
Балалаечка –
многознаечка!
Уж ты спой нам весело
Свою песенку,
Спой нам нонче ты, нонче
ты, нонче ты…
Как рязанский князь под
замком сидит,
Под замком сидит, на
Москву глядит,
Думу думает, вспоминает
он,
Как людьми московскими
без вины полонен,
Как его по улицам вели
давеча,
Природного князя,
Святославича,
Как глядел на него
московский народ,
Провожал, смеясь, от
Калужских ворот.
А ему, князю, подобает
честь:
В старшинстве своем на
злат-стол воссесть.
Вот в венце он горит, а
кругом – лучи!
Поклоняются князья –
Мономаховичи.
Но и тех любить всей
душой он рад,
В племени Рюрика всем
старший брат.
Вот он кликнет клич, кто
горазд воевать!
На коне он сам поведет
свою рать
На Свею, на Литву, на
поганый Крым…
(А не хочет кто,
отъезжай к другим!)
Споют гусляры про
славную брань,
Потешат, прославят
древнюю Рязань.
Но кругом темно –
тишина, –
За решеткой в окно
Москва видна,
Не услышит никто удалый
клич,
За замком сидит
последний Ольгович.
Поведут его, жди, середи
воров
На злую казнь на
кремлевский ров.
Ой вы, струночки –
многозвончаты!
Ой подруженька –
многознаечка!
Спой нам нонче ты, спой
нам нонче ты,
Балалаечка!
27 ноября 1899
Да, на дороге поколений,
На пыли расточенных лет,
Твоих шагов, твоих
движений
Остался неизменный след.
Ты скован был по мысли
Рока
Из тяжести и властных
сил:
Не мог ты не ступать
глубоко,
И шаг твой землю
тяготил.
Что строилось трудом
суровым,
Вставало медленно в
веках,
Ты сокрушал случайным словом,
Движеньем повергал во
прах.
Сам изумлен служеньем
счастья,
Ты, как пращой, метал
войска,
И мировое самовластье
Бросал, как ставку
игрока.
Пьянея славой
неизменной,
Ты шел сквозь мир,
круша, дробя.
И стало, наконец,
вселенной
Невмоготу носить тебя.
Земля дохнула полной
грудью,
И ты, как лист в дыханье
гроз,
Взвился, и полетел к
безлюдью,
И пал, бессильный, на
утес, –
Где, на раздольи
одичалом,
От века этих дней ждала
Тебя достойным
пьедесталом
Со дна встающая скала!
26 апреля 1901