* * *
Все бездонней, все
безмерней,
Недоступней глубина,
Но, как свет звезды
вечерней,
Светят водоросли дна.
Плотны синие преграды,
Обступили взгляды рыб.
Словно знают, словно
рады,
Что еще пловец погиб.
Но на родине чудовищ
Посреди живых цветов
Не ищу морских сокровищ
И жемчужных слизняков.
<Январь 1902>
Надо струны перестроить
Вновь на новый лад,
Песни вещие усвоить
Я готов, я рад.
Сердце, мертвое от
жажды,
Слышишь? – бьют
ключи!
Песнь одну не петь нам
дважды,
Лучше замолчи.
Я, как феникс, в пламя
кинут,
Гибну, взор смежив…
Но едва мученья минут,
Встану юн и жив.
Я в земле, под грудой
гнили, –
Мертвое зерно.
Но дожди меня вспоили –
Цвесть мне суждено!
Дух живительный и юный
Влился в грудь мою, –
Строю заново я струны,
Верю и пою.
21 февраля 1903
Неужели это была ты –
В сером платье
Робкая девочка на
площадке вагона –
Моя невеста!
Помню, как оба тонули мы
в первом объятьи,
Жестоком до стона,
Были безумны и святы
мечты.
Пели удары колес.
Вереницы берез,
Качаясь, глядели в окно,
Вечер осенний померк
незаметно, и на небе было темно.
В поздний безмолвный час
Я сидел одиноко.
Странно дрожал за
стеклом раздражающий газ.
Думы дрожали, как газ,
раздражающе тоже.
Я жаждал упрека.
О, если б предстал мне
таинственный Кто-то
И тайну открыл мне
пророческой, внутренней дрожи,
Чего я боюсь в этот
поздний обманчивый час.
О, если б предстал мне
таинственный Кто-то
И властно позвал бы меня
для отчета.
Что женщина?
– Мать, принявшая в
лоно, –
Чтобы длить бесконечно
преемственность сил.
Вы пестры, миражи бытия:
рождений, падений, могил
– Женщина – некий
сосуд драгоценный,
Тайну таящий во мгле
сокровенной.
Женщина – путь до глубин
божества.
Женщина – мир естества,
Его золотая корона.
Свята, свята ее жизнь,
дающее лоно.
Но мы?
В нас не все ли –
стремленье вовне, из предела?
Разве не мы
Природу наполнили
звуками слова?
В дымной пропасти тьмы,
Где дышит и движется
тело.
Нам разве не душно?
Мы жаждем иного,
В вечном стремленьи идем
и идем до предела,
Кажется, близки мы к области
звездной.
Миг – и повиснем в
полете над бездной,
Вдруг снова, влеченью
земному послушны,
Падаем в душные пропасти
тьмы.
А есть красота.
В звуках, в красках, в
линиях, в теле,
В обнаженности
женственной.
Жажда ее не в одной
крови разлита,
Это не жажда веселий.
Ее поток
благоденственный
В тайных глубинах шумит,
Струя его сладко чиста,
Он вечной божественной
влагой поит.
Да, есть на земле
красота.
Или мы крылья у птицы?
И нам суждено
Метаться к гробнице от
старой гробницы?
И нам суждено
Только взаимным усильем
весь путь побороть?
Только вдвоем долететь
до свержения уз?
Церковь венчает как
святость союз
Двух осужденных сердец.
– Примем ли мы, как
тяжелое бремя, венец?
Да, людям дано только
вдвоем этот путь побороть.
Слава тебе, освященная
плоть!
Ночь незаметно погасла,
и свет набегал на окно.
Я сидел одиноко.
Дрожал за стеклом
замирающий газ.
Был светлым и утренним
час,
И город вечерний остался
далеко.
Я знаю.
Я в зеркале видел всю
душу мою,
Все, чему верю, и все,
что люблю.
Там нет проклятья.
Как теплым волнам, я
отдамся душистому маю,
Пусть будут безумны и
святы мечты,
Робкая девушка в
сереньком платье,
Да, это ты,
Моя невеста.
4 марта 1902
Я много лгал и
лицемерил,
И много сотворил я зла,
Но мне за то, что много
верил,
Мои отпустятся дела.
Я дорожил минутой
каждой,
И каждый час мой был
порыв.
Всю жизнь я жил великой
жаждой,
Ее в пути не утолив.
На каждый зов готов
ответить,
И, открывая душу всем,
Не мог я в мире друга
встретить
И для людей остался нем.
Любви я ждал, но не
изведал
Ее в бездонной полноте,
–
Я сердце холодности
предал,
Я изменял своей мечте!
Тех обманул я, тех
обидел,
Тех погубил, –
пусть вопиют!
Но я искал – и это видел
Тот, кто один мне –
правый суд!
16 апреля 1902
Отселе мне
видно потоков рожденье.
Пушкин
О, Господи, какое
счастье
Быть художником!
Самовластным, гордым,
свободным, –
Царем над созвучиями и
образами.
Они меня оскорбляют,
Какое мне дело?
Я на тех бесконечных
высотах,
Где небо и лед,
Куда и мечта о дольних
заботах
Не досягнет.
Выше нет ничего. Небо
сине.
Вдалеке очертанья таких
же вершин.
О, как вольно дышать в
беспредельной пустыне,
Повторять неземное,
великое слово: один!
Мне видна земля,
Моря золотое
пространство,
Нагорий живое убранство,
Распростертые низко дороги,
поля.
И местами селенья,
Как столбы при дороге,
как на перекрестках каменья.
Но мне не видно людей,
Их суеты вседневной.
Я увидал бы движенья
двух ратей,
Падение царства,
созданье столицы.
Я смотрю на жизнь мной
отвергнутых братий,
Как смотрят на землю
птицы.
Солнце!
Здравствуй, солнце, мой
двойник!
Я люблю твой ясный дик.
Как и ты, я с высоты
Вижу горные хребты,
И узорчатых лугов,
И кипенье городов…
Ноябрь 1902
__________
*С точки зрения вечности
(лат.).
Я путешественник
случайный,
Бродяга в мире, дикий
скиф,
Любуюсь на земные тайны,
На храм, на башню, па
залив.
И медлю пред душой
безвестной,
Внимательно любуясь ей,
Как перед статуей
чудесной,
Жалея покидать музей.
Ноябрь 1902
Да, в нашей жизни есть
кумир для всех единый –
То лицемерие; пред
искренностью – страх!
Мы все притворствуем в
искусстве и в гостиной,
В поступках, и в
движеньях, и в словах!
Вся наша жизнь подчинена
условью,
И эта ложь в веках
освящена.
Нет, не упиться нам ни
чувством, ни любовью,
Ни даже горестью – до
глубины, до дна!
На свете нет людей –
одни пустые маски,
Мы каждым взглядом лжем,
мы прячем каждый крик,
Расчетом и умом мы
оскверняем ласки,
И бережет пророк свой
пафос лишь для книг!
От этой пошлости
обдуманной, обычной
Где можно, кроме гор и
моря, отдохнуть?
Где можно на людей, как
есть они, взглянуть?
– Там, где игорный
дом, и там, где дом публичный!
Как пристани, во мгле вы
выситесь, дома,
Убежища для всех, кому
запретно поле,
В вас беспристрастие и
купли и найма.
В вас равенство людей и
откровенность воли.
Вот мир восторженной
победы и борьбы
В разврате искреннем и
слов и побуждений.
Мы дни и месяцы актеры и
рабы,
Оставьте же притон для
искренних мгновений!
<1902>
Дивный генуэзец! как нам
стали понятны
Твои пророческие слова:
«Мир мал!»
Мы взором одним озираем
его
От полюса до полюса –
Нет больше тайн на
земле!
Прежде былинка в
безмерных просторах,
Упорно – за веком век –
Работал, боролся, вперед
продвигался
И своей планетой,
наконец, овладел
Человек.
Нет больше тайн в
надземном тесном мире!
Стальные иглы рельс,
обвив материки,
Бегут сквозь цепи Анд,
бегут в степях Сибири –
К верховьям Крокодиловой
реки;
Земля, земля! настало
время!
Ты – достояние людей.
Не то или другое племя,
Не тот иль этот из
царей,
Тебя взял Человек, его
спокойный гений,
Его холодный ум, его
упорный труд
И смелый взлет безумных
дерзновений!
И правит скорбного Судьи
бесстрастный суд.
Человек! торжествуй! и,
величье познав,
Увенчай себя вечным
венцом!
Выше радостей стань,
выше слав,
Будь творцом!
<1902>
– Пусть лобзает
меня – он лобзаньем своим!
Удовольствия ласк его –
свыше вина.
Запах риз его – ладанный
дым,
Как пролитое миро – его
имена!
Девы ради сего –
возлюбили тебя!
За тобой и к тебе, царь,
пойду я, любя.
Опаленная солнцем, лицом
я смугла
И прекрасна, как полы в
китарских шатрах,
Как завесы во храме на
пышных вратах.
Виноградник отца я все
дни стерегла,
Но сберечь не сумела я
свой виноград.
Где пасешь ты? скажи
мне, возлюбленный брат!
Где почиешь в полуденный
жар, – возвести!
Чтоб к друзьям твоим
мне, заблудясь, не прийти.
– Если ты угадать
не умела, где брат,
Приходи к пастухам по
следам наших стад.
Кобылице моей в
колеснице царя
Уподоблю тебя я, подруга
моя!
Хороши твои щеки в
серьгах золотых,
Хороша твоя грудь в
ожерельях твоих.
Золотые подвески я дам с
серебром…
О, как сладостно ладаном
пахнет кругом.
– Ветка мирры – мой
брат – на груди у меня,
В винограднике, брат
мой, покойся до дня.
– Ты прекрасна,
сестра, – как у голубя взор.
– Ты прекрасен, мой
брат, – ароматен убор.
– Сень над ложем у
нас наклоняется вниз,
Кровля ложницы – кедр,
потолок – кипарис.
1902
Влачась по дням, при
новой встрече
Твержу с усталостью
«люблю»,
Но эти взоры, миги, речи
Запоминаю и ловлю.
От ночи дню передаваем,
Куда-то на волнах
влеком,
То из-за стен дышу я
раем,
То за окном я внемлю
гром.
Не увлечен и не печален,
Но, любопытствуя везде,
–
В бреду пиров, в
молчаньи спален,
Я рад бегущей череде.
Уходят шумные мгновенья,
И я дивиться вновь готов
На самоцветные каменья
Случайно сложенных
стихов.
<1902>
Прими послание, о
Виктор!
Слагаю песнь тебе я в
честь,
Пусть консул я, а ты –
мой ликтор,
Но сходство между нами
есть.
Тебе милее смех девичий,
Мне – женский и
бесстыдный смех.
Но что до маленьких
различий,
Когда мы оба любим грех!
Мы оба на алтарь Цитерин
Льем возлияния свои,
И оба будем – я уверен,
До гроба верными любви!
Но любим мы полней и
выше,
Чем даже страсти легкий
стон, –
Напевы стройных
полустиший
И в темных лаврах
Геликон!
<Март 1903>
И вдруг все станет так понятно:
И жизнь земли, и голос
рек,
И звезд магические
пятна, –
И золотой настанет век.
Восстанут новые пророки
С святым сияньем вкруг
волос,
Твердя, что истощились
сроки,
Что день настал
свершенья грез.
И люди все, как
сестры-братья,
Семья единого отца,
Протянут руки и объятья,
И будет радость без
конца!
9-10 сентября 1903
М. Н. Семенову
Над бредом наших разных
ликов,
Над диким сном
Разноязычных наших
криков, –
Не здесь, в ином –
Есть нас связующие нити.
Есть общий зов
За грань желаний и событий,
Имен и слов!
Мы все склоняем взор во
храме,
Всех зыблет страсть,
И красота над всеми нами
Простерла власть!
16 октября 1903
Вакханки встретили Орфея
На берегу немолчных вод.
Он, изнывая и немея,
Следил их медленный
черед.
Душе, всегда глядящей в
тайны,
Где тихо веет Дионис,
Понятен был их бег
случайный
И смена сребропенных
риз.
Но, опьяненны и безумны,
Почти до чресл обнажены,
Менады вторглись бурей
шумной
В его безветренные сны.
Их тирсы зыблились, как
травы,
Когда находит с гор гроза,
И, полны ярости и славы,
Звенели в хоре голоса.
«Унынье прочь! Мы вечно
юны,
Что зимний ветр! Сияет
май!
Ударь, певец, в живые
струны
И буйство жизни
повторяй!
Ты ль, двигавший напевом
скалы,
Кому внимали барс и
тигр,
Пребудешь молча одичалый
При вольном вое наших
игр.
Твой бог – наш бог! Что
возрожденье,
Когда до дна прекрасен
миг!
Не сам ли в неге
опьяненья
И в нас бог Дионис
проник.
Вошел он с вестью о
победе,
Что смерть давно
побеждена, –
Все жизни – в
сладострастном бреде,
Вся вечность – в таинстве
вина».
Они стремятся, как
пантеры,
Но и пантер смирял
напев,
И лиру взял, исполнен
веры,
Орфей среди безумных
дев.
Он им поет о Эвридике,
О страшных Орковых
вратах…
Но песню заглушают
крики…
Уж – камни в яростных
руках.
И пал певец с улыбкой ясной.
До брега волны докатив,
Как драгоценность, труп
безгласный
Принял на грудь свою
прилив.
И пышнокудрые наяды
Безлюдной и чужой земли
У волн, в пещере, в час
прохлады,
Его, рыдая, погребли.
Но, не покинув лиры
вещей,
Поэт, вручая свой обол,
Как прежде в Арго, в
челн зловещий,
Дыша надеждой, перешел.
4 декабря 1903
– Дитя, скажи мне,
что любовь?
– Вот этот ужас мой
без воли,
Вот этот стыд, мгновенье
боли,
Вот эта стынущая кровь.
– Дитя, скажи мне,
что же страсть?
– Вот эти слезы,
эти пени,
Вот эта жажда унижений:
Быть как раба, к ногам
припасть.
– Дитя, ответь мне,
счастье в чем?
– В твоей истоме, в
этом бреде,
В твоем весельи о
победе,
Во взоре блещущем твоем!
1903
Я пустынной шел дорогой
Меж отвесных, тесных
скал, –
И внезапно голос строгий
Со скалы меня позвал.
Вечерело. По вершинам
Гас закат. Был дол во
мгле.
Странный призрак с телом
львиным
Вырос, ожил на скале.
Полузверь и полудева
Там ждала, где шла
тропа.
И белели справа, слева
Кости, кости, черепа…
И, исполнен вещей веры
В полноту нам данных
сил,
К краю сумрачной пещеры,
Человек, я подступил.
И сказал я: «Ты ли это,
Переживши сто веков,
Снова требуешь ответа?
Дай загадку, – я
готов?!»
Но, недвижима на камне,
Тихо, зыбля львиный
хвост,
Дева, взор вонзив в глаза
мне,
Ожидала первых звезд:
«Вот загадка, о
прохожий,
Ты, пришедший из долин!
Я тебя спрошу все то же,
Что услышал Лаев сын:
Кто из нас двоих
загадка?
Я ли, дева-сфинкс, иль
ты?
Может, ночью в тени
шаткой,
Видишь ты свои мечты?
Если я жива, телесна,
Как тебе телесным быть?
Нам вдвоем на свете
тесно,
Я должна тебя сразить!
Но, быть может, я –
поэта
Воплощенный легкий сон?
В слове смелого ответа
Будет призрак расточен.
И действительностью
станут
Только кости и скала?
Отвечай мне: кто
обманут?
Я была иль не была?»
И, недвижима на камне,
Дева, зыбля львиный
хвост,
Устремила взор в глаза
мне,
Взор, принявший отблеск
звезд.
Мрак тускнел и рос без
меры,
К небу высились столпы…
Я стоял у врат пещеры…
Мимо не было тропы.
1903
Есть поразительная
белость
Снегов в вечерний час, и
есть
В их белизне – святая
смелость,
Земле непокоренной
весть!
Пусть тьма близка, и
закатилось
Нагое солнце за рубеж:
Его сиянье только
снилось,
Но небо то ж, и дали те
ж!
И звезды пусть во тьме
возникнут,
И с изогнутой высоты
Земле свои приветы
крикнут:
Они растают, как мечты!
Но свет первее солнц и
мира,
Свет все – что есть,
бессветья нет,
И тьма лишь царская
порфира,
В которой выступает
свет!
27 января 1904
Наш мир храня от силы
вражьей,
В чреде двенадцати имен,
У врат небес стоят на
страже
В свой день Весы и
Скорпион.
Но от земли, вседневно
пленной,
В свой юный веруя порыв,
–
Да посягнет за грань
вселенной!–
Взлетает ярый Гиппогриф.
Вам, – два врага в
едином стане! –
Урок видений вековых:
Один гори, где мира
грани,
Другой – стремись
нарушить их.
23 марта 1904
Я многим
верил до исступленности.
Urbi et Orbi
Эту веру я тебе вручаю,
Столько раз обманутую…
Что ж!
Наш удел идти, скользя,
по краю,
Наш удел – над темной
бездной дрожь.
Шаг еще сужден ли мне,
не знаю:
Но иду, и близко ты
идешь!
Близким – мой привет!
Нов миг паденья –
Взгляд, лишь взгляд один
без сожаленья.
Октябрь 1904
Я не видал таинственных
лесов
Безудержной природы
Индостана,
Причудливых китайских
городов
И белых скал льдяного
океана;
Не вел войска на
приступы твердынь,
И не был венчан в
бранном шуме стана;
Дней не влачил в толпе
своих рабынь,
Не проходил, протягивая
руку,
В чертоги всех богатств
и всех богинь;
Не созерцал во всех
пределах муку
На лицах мучеников, как
судья;
С возлюбленной не
пережив разлуку,
Под ноги смерти не
бросался я.
Я многого не видел и не
встретил,
Пылинка в миллиардах –
жизнь моя!
Но до вопросов кто-то
мне ответил –
И в безднах я стою без
уст и слов…
И светлый мой полет
сквозь них не светел.
Грядущих не увижу
городов,
Не посещу всех тайн
земного круга,
С героями не встречусь
всех веков.
Но где в стране от
севера до юга
Восторг безвестный
обретет душа,
Безвестный трепет скорби
и испуга?
Мы все проходим жизнь,
как он, спеша,
Возможности переживаем в
грезах;
От тихих снов под сводом
шалаша
До высшего блаженства в
тайных слезах,
И, список чувств
запомнив наизусть,
Судьбе, при одобреньях и
угрозах,
Мы равнодушно повторяем:
пусть!
<1904>
Царил над миром рифм
когда-то
Я с самовластием волхва,
И волю царственную свято
Вершили верные слова.
Любил я радостные чары
На их желанья налагать,
И на союз мгновенный –
пары
Благословлять и
сочетать.
Любил с улыбкой
подмечать я
В двух чуждых душах
сходный звук
И двух врагов – бросать
в объятья,
Как двух восторженных
подруг.
19 февраля 1905
На площади, полной
смятеньем,
При зареве близких
пожаров,
Трое, став пред толпой,
Звали ее за собой.
Первый воскликнул:
«Братья,
Разрушим дворцы и
палаты!!
Разбив их мраморы, мы
Увидим свет из тюрьмы!»
Другой воскликнул:
«Братья,
Разрушим весь дряхлый
город!
Стены спокойных домов –
Это звенья старинных
оков!»
Третий воскликнул:
«Братья,
Сокрушим нашу ветхую
душу!
Лишь новому меху дано
Вместить молодое вино!»
6 июля 1905
Давно я оставил высоты,
Где я и отважные
товарищи мои,
Мы строили быстрокрылый
Арго, –
Птицу пустынных полетов,
–
Мечтая перелететь на
хребте ее
Пропасть от нашего
крайнего кряжа
До сапфирного мира
безвестной вершины.
Давно я с тобой, в твоем
теченьи, народ,
В твоем многошумном,
многоцветном водовороте,
Но ты не узнал моего
горького голоса,
Ты не признал моего
близкого лика –
В пестром плаще
скомороха,
Под личиной площадного
певца,
С гуслями сказителя
былых времен.
На полях под пламенным
куполом,
На улицах в ущельях
стен,
Со страниц стремительной
книги,
С подмостков, куда
вонзаются взоры,
Я слушал твой голос,
народ!
Кто мудрец? – у
меня своя мудрость!
Кто венценосец? – у
меня своя воля!
Кто пророк? – я не
лишен благодати!
Но твой голос,
народ, – вселенская власть.
Твоему желанию – лишь
покоряться,
Твоему кумиру – только
служить.
Ты дал мне, народ, мой
драгоценнейший дар:
Язык, на котором слагаю
я песни.
В моих стихах возвращаю
твои тайны – тебе!
Граню те алмазы, что ты
сохранил в своих недрах!
Освобождаю напевы, что
замкнул ты в золотой скорлупе!
Я – маг, вызывающий
духов, тобою рожденных, нами убитых!
Без тебя, я – звезда без
света,
Без тебя, я – творец без
мира,
Буду жить, пока дышишь
ты и созданный тобою язык.
Повелевай, –
повинуюсь.
Повяжи меня, как
слепого, – пойду,
Дай мне быть камнем в
твоей праще,
Войди в меня, как в
одержимого демон,
Я – уста, говори, кричи
мною.
Псалтырь моя!
Ты должна звенеть по
воле властителя!
Я разобью тебя об утес,
непослушная!
Я оборву вас, струны,
как паутины, непокорные!
Раскидаю колышки, как
сеют зерна весной.
Наложу обет молчания,
если не подчинишься, псалтырь!
Останусь столпником,
посмешищем праздных прохожих,
здесь, на большом
перекрестке!
20-23 июля 1805
__________
*Голос народа (лат.).
Ужель доселе не
довольно?
Весь этот ужас, этот
бред
Еще язык мечты
крамольной,
А не решающий ответ?
Не время ль, наконец,
настало
Земных расплат, народных
кар,
Когда довольно искры
малой,
Чтоб охватил всю брешь
пожар!
Так кто же голос? Мы,
поэты, –
Народа вольные уста!
И наши песни – вам
ответы,
И наша речь вовек
проста!
29 июля 1906
Весы качнулись мировые,
Высоко подняты судьбой.
На чашу темную Россия
Метнула жребий тяжкий
свой.
Молчи и никни долу,
право,
Се – высшей истины
черед:
Предначертан борьбы
кровавой
Единый праведный исход.
Кто б ни был вождь, где
б ни был случай,
Над зыбью дней
властитель Рок.
Кто заградит в горах
ревучий
И к морю рухнувший
поток?
1905
I
Нет, я не ваш! Мне чужды
цели ваши,
Мне странен ваш
неокрыленный крик,
Но, в шумном круге, к
вашей общей чаше
И я б, как верный,
клятвенно приник!
Где вы – гроза, губящая
стихия,
Я – голос ваш, я вашим
хмелем пьян,
Зову крушить устои
вековые,
Творить простор для
будущих семян.
Где вы – как Рок, не
знающий пощады,
Я – ваш трубач, ваш
знаменосец я,
Зову на приступ, с боя
брать преграды,
К святой земле, к
свободе бытия!
Но там, где вы кричите
мне: «Не боле!»
Но там, где вы поете
песнь побед,
Я вижу новый бой во имя
новой воли!
Ломать – я буду с вами!
строить – нет!
30 июля 1905
II
Нам руки свободные
свяжут
И шею обтянут веревкой,
Попы нам прощение
скажут,
Повесят нас быстро и
ловко.
Я буду качаться,
качаться,
Без пошлой опоры на
землю,
И будет в бреду мне
казаться:
Я шуму великому внемлю.
Мне будет казаться:
народы
Собрались внизу перед
нами,
Искателей новой свободы
Сошлись проводить со
слезами.
И буду, качаясь, кивать
я,
Как будто при громе
приветствий,
Как будто все люди мне
братья,
Как это мне грезилось в
детстве.
Кругом, как я корчусь,
взирая,
Все зрители будут
смеяться,
А я, над толпой умирая,
Все буду качаться,
качаться.
1905
Посвящаю Андрею Белому
И ей надел
поверх чела
Из белых
ландышей венок он.
Андрей Белый
I
Повеял ветер голубой
Над бездной моря обагренной.
Жемчужный след чертя
кормой,
Челнок помчался,
окрыленный.
И весь челнок, и плащ
пловца
Сверкали ясным
аметистом;
В кудрях пророка, вкруг
лица,
Закат горел венцом
лучистым.
И в грозно огненный
Закат
Уйдя безумными очами,
Пловец не мог взглянуть
назад,
На скудный берег за
волнами.
Меж ним и берегом росли
Огни топазов и берилла,
И он не видел, как с
земли
Стремила взор за ним
Сибилла.
И он не видел, как она
Упала вдруг на камень
черный,
Побеждена, упоена
Своей печалью
непокорной.
И тень, приблизившись,
легла,
Верховный жрец отвел ей
локон,
И тихо снял с ее чела
Из белых ландышей венок
он.
II
И годы шли. И целый день
Она скользила в сводах
храма,
Всегда задумчива, как
тень,
В столбах лазурных
фимиама.
Но лишь сгорел пожар
дневной
И сумрак ширился
победно,
По узкой лестнице витой
Она сходила тенью
бледной, –
В покой, где жрец
верховный ждал
Ее с покорностью
всегдашней,
При дымном факеле, и ал
Был свет из окон старой
башни.
Струи священного вина
Пьянили мысль, дразня
желанья,
И словно в диком вихре
сна,
Свершались таинства
лобзанья.
На ложе каменном они
Безрадостно сплетали
руки;
Плясали красные огни,
И глухо повторялись
звуки.
Но вдруг, припомнив о
былом,
Она венок из роз
срывала,
На камни падала лицом
И долго билась и стенала.
И кротко жрец, склонясь
над ней,
Вершил заветные
заклятья,
И вновь, под плясками
огней,
Сплетались горькие
объятья.
III
И годы шли, как смены
сна,
Сходя во тьму сквозь
своды храма,
И вот состарилась она
В столбах лазурных
фимиама.
И ей народ алтарь воздвиг
Давно, как непорочной
жрице,
И только жрец, седой
старик,
Знал тайну замкнутой
светлицы.
Был вечер. Запад гас в
огне.
Ушли из храма
богомольцы.
На малахитовой волне
Сплетались огненные
кольца.
И вырос призрак корабля,
И близился безвестный
парус,
И кто-то, бледный, у
руля
Ронял сверкающий
стеклярус.
Уже, мерцая, месяц стыл
Серпом из тусклого
оникса,
Когда ко храму подступил
Пришлец с брегов
холодных Стикса.
И властно в ясной тишине
Раздалось тихое
воззванье:
«Вот я пришел. Сойди ко
мне, –
Настало вечное
свиданье».
И странно вспыхнул
красный свет
В высоких окнах башни
старой,
Потом погас на зов в
ответ,
И замер храм под лунной
чарой.
И в красоте седых кудрей
Предстала у дверей
Сибилла,
Простер он властно руки
к ней,
Она, без слов, главу склонила.
Спросил он: «Ты ждала
меня?»
Сказала: «Верила и
ждала».
Лучом сапфирного огня
Луна их лик поцеловала.
Рука с рукой к прибою
волн
Они сошли, вдвоем
отныне…
Как сердолик – далекий
челн
На хризолитовой равнине!
А в башне, там, где свет
погас,
Седой старик бродил у
окон,
И с моря не сводил он
глаз,
И целовал в последний
раз
Из мертвых ландышей
венок он.
1804 – ноябрь, 1905 – март, 1906 – январь
Нет, слова гонцов не
ложны!
Ты безвременно сражен!
Все надежды невозможны,
Все, что счастье, –
только сон!
Я лишь ночь одну вкушала
Умиленье ласк твоих,
И не знаю, как не знала,
Ты мой муж иль мой
жених!
Ты мой пояс непорочный
В вечер брака развязал,
Но уже к стране
восточной
Ветер парус напрягал!
Помню я: росой минутной
Окропил меня Морфей…
Вдруг, сквозь сон, я
слышу смутно
Нет твоей руки – в моей.
Просыпаюсь: блеск
доспеха,
Со щитом ты предо мной…
И, как робкий ропот
смеха,
День стучится за стеной.
Я вскочила, охватила
Стан твой с жадностью
змеи,
Миги длила и ловила
Очи милые твои.
Март 1906
Еще было совсем темно,
И горели в ряд фонари,
Но я приоткрыл окно
И понял приближенье
зари.
От лазури, побелевшей
вдруг,
Отделились, как дым,
облака,
В сумраке, поредевшем
вокруг,
Обозначился парк и река.
И скоро в сизой дали,
Казавшейся черным
концом,
Опять поднялись с земли
Крыши – за домом дом.
И, звезды гася, в небеса
Кто-то влил лиловый сок,
И мне сладко повеял в
глаза
Издалека ветерок.
6 апреля 1906
Пусть он останется
безвестным
За далью призрачной
неведомых морей,
Пусть он не станет
вымеренным, тесным,
Как дом, как комната: от
окон до дверей!
Чтоб с тонких берегов
вседневности и жизни
В бинокль мечты чуть
видеть мы могли,
Как пальмы клонятся в
твоей отчизне,
Как тщетно к ней
стремятся корабли.
Чтоб в море никогда не
вышел Генуэзец,
Способный привести
корвеллу к берегам.
Чтоб вечно без людей там
красовался месяц
И радостью никто не
насладился б там.
Август 1906
Отдамся ль я случайному
наитью,
Сознательно ль – кую и
правлю стих –
Я все ж останусь телеграфной
нитью,
Протянутой в века из
дней моих!
И я смотрю, раскрыв с
усильем веки
Мечты, уставший, словно
слабый глаз,
В грядущее! – как
некогда ацтеки
Смотрели в мир,
предчувствуя в нем нас.
Август 1906
Встав, прошумят и
сгибнут города,
Пройдут и в бездну канут
поколенья,
Просторы вод иссякнут
без следа,
И станут басней вольные
растенья,
Заполнив степи, горы,
глубь морей,
Весь шар земной, что
стал для жизни тесен,
По завоеванной планете
всей
Единый город выступит,
как плесень.
<1906>
Все ближе, все ближе,
все ближе
С каждым и каждым
мгновеньем
Бесстрастные Смерти
уста,
Холоден ее поцелуй.
Все ниже, все ниже, все
ниже
С покорным и сладким
томленьем,
Чело преклоняет мечта,
Летейских возжаждавши
струй.
Что пело, сверкало,
манило,
Ароматы, напевы и
краски,
Страсть, познанье,
борьба, –
Даже ты, даже ты, –
Любовь, –
Все странно поблекло,
остыло.
Скудны ненужные ласки,
Безразлична земная
Судьба
И тягостно вечное:
«Вновь!»
Но страшно суровых
оценок
Судьи рокового –
сознанья,
Что днем, и во тьме, и
во сне
Вершит свой безжалостный
суд…
О, память! Кровавый
застенок!
Где не молкнут стоны
страданья,
Где радости плачут в
огне
И скорби во льду вопиют.
Придите, придите,
придите,
Последние милые миги,
Возжгите в немые уста
Смущенно слепой поцелуй.
Рвутся заветные нити,
Спадают с духа вериги,
С безумьем граничит
мечта,
Летейских касаясь струй.
<1906>
Я безволен, я покорен
Пред холодным алтарем,
Длится труд – велик,
упорен, –
Жернов мелет тайны
зерен,
Грудь сдавил глухой
ярем.
Кто я? раб неотрешимый
От тяжелых жерновов.
Кто я? раб неутомимый,
Узник я в цепи незримой,
Доброволец из рабов!
Мне открыты все дороги,
Я же медлю у ярма,
Слепнут очи, гнутся
ноги,
Жгут лучи, и ветры
строги,
И морозом жжет зима…
1906
Балаганы, балаганы
На вечерней площади.
Свет горит, бьют
барабаны,
Дверь открыта, –
проходи.
Панорамы, граммофоны,
Новый синематограф,
Будды зуб и дрозд
ученый,
Дева с рогом и удав.
За зеленой занавеской
Отделенье для мужчин.
Много шума, много
блеска,
Смотрят бюсты из витрин.
Зазвонили к перемене.
Красный занавес раскрыт.
Черный фрак на синей
сцене
Мило публику смешит.
«Раритеты раритетов
Показать я вам готов:
Две находки – из
предметов
Отдаленнейших веков.
Это – с петлею веревка
(Может каждый в руки
взять).
Ей умели очень ловко
Жизнь, чью надо,
убавлять.
Это – царская корона
(Крест – один, алмазов –
сто).
Ей могли во время оно
Делать Некиим – ничто.
Все газетные заметки
Прославляют наш музей,
Верьте слову: ныне редки
Амулеты прежних дней».
Всяк, кто смотрит, рот
разинул,
Все теснятся, стар и
мал…
Зазвонили. Вечер минул.
Красный занавес упал.
Тихо молкнут барабаны,
Гаснут лампы впереди.
Спят спокойно балаганы
На базарной площади.
7 января 1907
Над водой поникли ивы,
Гор лесистые извивы
Тайну прошлого хранят,
Луг и дали – молчаливы.
Луг и дали в зное спят.
Там шумит по Волге
сонной
Пароход неугомонный
Меж пустынных деревень,
Мимо речки полусонной –
Тени плоские плотов.
Слева робко никнут ивы,
Справа – горные извивы
Тайну прошлого хранят;
Дали – скучно-молчаливы,
Виды – в жарком зное
спят.
Земли, жаждущие плуга,
Грустны с Севера до Юга,
Вся прорезана река,
И струи твои друг друга
Гонят в лучшие века!
1907
Трубите в траурные
трубы,
Закройте крепом зеркала,
Она лежит, сомкнувши
губы,
И повторяет голос
грубый:
Все совершилось! Умерла!
<1907>
Пора разгадывать
загадки,
Что людям загадали мы.
Решенья эти будут
кратки,
Как надпись на стене
тюрьмы.
Мы говорили вам:
«Изменой
Живи; под твердью
голубой
Вскипай и рассыпайся
пеной»,
То значит: «Будь всегда
собой».
Мы говорили вам: «Нет
истин,
Прав – миг; прав –
беглый поцелуй,
Тот лжет, кто говорит:
„Здесь пристань!“»
То значит: «Истины
взыскуй!»
Мы говорили вам: «Лишь в
страсти
Есть сила. В вечном
колесе,
Вращаясь, домогайся
власти»,
То значит: «Люди равны
все!»
Нам скажут: «Сходные
решенья
Давно исчерпаны до дна».
Что делать? разны
поколенья,
Язык различен, цель –
одна!
<1908>
Дали сумрачны и хмуры.
И причудливы и строги,
Скалы сломанные Юры
Разместились вдоль
дороги.
Поезд вьется между гор,
Беспощаден, верен, скор.
Милый поезд, издавна мы
Стали мирными друзьями.
Ты проводишь панорамы,
Я делюсь с тобой
мечтами.
Сколько дум и сколько
слез
Прожил я под гул колес!
Завтра я тебя покину, –
Каждый миг мы к цели
ближе…
Что за жребий завтра
выну
Я в мятущемся Париже?
Мне безвестную печаль
Или стертую медаль?
Зов надежд все
безнадежней,
Все безвольней ожиданья…
Но опять, с тревогой
прежней,
Жду последнего свиданья.
Не пробьет ли страшный
час,
Соблазнявший столько
раз!
Милый поезд! может,
вскоре,
Обходя вагон уснувший,
Я лелеять буду горе
О мечте, вновь
обманувшей,
Вновь с тобой, и вновь
один,
В далях северных равнин.
1909
Jura
Славный кот мой
одноглазый,
Мы с тобой вдвоем.
Звезд вечерние алмазы
Блещут за окном.
Я вникаю в строфы Данте,
В тайны старины…
Звуки нежного анданте
За стеной слышны.
На диване, возле печки,
Ты мечтаешь, кот,
Щуришь глаз свой против
свечки,
Разеваешь рот.
Иль ты видишь в грезах
крыши,
Мир полночных крыш,
Вдоль стены идешь и
свыше
На землю глядишь.
Светит месяц, звезды
светят…
Подойдешь к трубе,
Позовешь ты, и ответят
Все друзья тебе.
Хорошо на крышах белых
Праздники справлять
И своих врагов несмелых
К бою призывать.
О свободе возле печки
Ты мечтаешь, кот,
Щуришь глаз свой против
свечки,
Разеваешь рот.
Звуки нежного анданте
За стеной слышны.
Я вникаю в строфы Данте,
В тайны старины.
28 ноября 1909
Я знал тебя, Москва, еще
невзрачно-скромной,
Когда кругом пруда реки
Неглинной, где
Теперь разводят сквер,
лежал пустырь огромный,
И утки вольные жизнь
тешили в воде;
Когда поблизости гремели
балаганы
Бессвязной музыкой, и
ряд больших картин
Пред ними – рисовал
таинственные страны,
Покой гренландских
льдов, Алжира знойный сплин;
Когда на улице звон
двухэтажных конок
Был мелодичней, чем
колес жестокий треск,
И лампы в фонарях
дивились, как спросонок,
На газовый рожок, как на
небесный блеск;
Когда еще был жив тот
«город», где героев
Островский выбирал: мир
скученных домов,
Промозглых, сумрачных,
сырых, – какой-то Ноев
Ковчег, вмещающий все
образы скотов.
Но изменилось все! Ты
стала, в буйстве злобы,
Все сокрушать, спеша
очиститься от скверн,
На месте флигельков
восстали небоскребы,
И всюду запестрел
бесстыдный стиль – модерн…
<1909>
Здесь раннего посева
всходы,
Здесь воплощенье давних
грез,
Мечты былые я сквозь
годы,
Как зерна чистые,
пронес.
Я их лелеял одиноко,
Таил, как праведные сны,
И ждал, пока грозой
жестокой
Не будут нивы вспоены.
И вот взошли мои посевы,
Дрожат под солнцем,
наконец,
И в час работы – Все
Напевы
Я повторил, веселый
жнец!
<1909>
Солнце палит утомленную
землю,
В травах, и в птицах, и
в пляске звериной,
Нудит ее расцветать,
трепетать.
Гулу людских поколений я
внемлю.
Буйно свершают свой
подвиг недлинный
Люди, чтоб долго во тьме
истлевать.
Полнятся гробы! полнее
могилы!
Кладбища тянутся шире и
шире
В шествии грозном все
новых веков,
Время настанет: иссякнут
все силы
Дряхлой земли, и в
подсолнечном мире
Все будет – рядом могил
и гробов!
Солнце палит утомленную
землю.
Гнется тростник, и
мелькают стрекозы
Около тихих, незыблемых
струй.
Тайному вздоху под ивой
я внемлю.
Первое счастие! первые
грезы!
Чу! прозвучал в тишине
поцелуй!
20 марта 1910
Шумят задумчивые липы.
Закат, сквозь частокол
стволов,
Обводит на песке аллеи
Сиянием следы шагов.
Порой мучительные скрипы
Врываются в покорный
шум…
И дали неба все синее,
И синий, дальний лес –
угрюм.
О, царствуй, вечер, час
раздумий;
Струись, журчи в душе,
родник…
Иду вперед померкшим
садом
И знаю – рядом мой
двойник.
Иду вперед, в покорном
шуме,
Порою слышу скорбный
скрип…
И мой двойник безмолвный
– рядом
Скользит вдоль
потемневших лип.
26 июня 1910
Солнце сквозь деревья
сыплет пылью золотой.
Белый, тощий месяц
в бледном небе сам не свой.
Словно желтый веер,
нив раскрыт широкий круг.
Где-то косы точат,
свежим сеном веет луг.
Тучки в небе дремлют,
час заката недалек…
Чу! запел протяжно
пастуший рожок.
4-6 июля 1910
Одинокая старая ель,
Еще сохраняя
Девичью стройность
ствола,
Все шепчет чуть слышно
про дальнюю цель,
Под ветром ветвями
печально качая
И новые шишки роняя,
Все новые шишки, еще,
без числа…
Столетняя мать!
О чем ты так шепчешь? о
чем ты мечтаешь?
Ты, древняя, хочешь
детей увидать,
Зеленые, стройные ели?
Год за годом с верхних
ветвей
Ты новые шишки роняешь,
Чтобы увидеть своих
встающих детей,
Чтобы шептать, умирая, о
достигнутой цели.
Но кругом лишь поля,
У корней твоих реет
дорога.
Или эта бесплодна земля?
Или небо к мечте твоей
строго?
Ты одна.
Кропит тебя дождь;
шевелит тебя буря;
За зимней стужей сияет
весна,
И осень за летом
приходит, глухая…
Столетняя ель,
Одинокая, ветви понуря,
Ветви под ветром качая,
Ты шепчешь чуть слышно
про дальнюю цель.
24 июля 1910
Белкино
Нас было много. Мы
покорно
Свершали свой вседневный
труд:
Мели осенний сад; упорно
От ила очищали пруд;
Срезали сучья у оливы;
Кропили пыльные цветы;
За всем следили,
терпеливы,
От темноты до темноты!
Ах, мы одной горели
жаждой,
Чтоб в час, когда с
террасы в сад
Сойдет она, –
листочек каждый
Был зелен, был красив,
был рад!
И вот, дрожа, ложились
тени,
Склонялось солнце, все в
огнях, –
Тогда на белые ступени,
Со стеблем лилии в
руках,
Она сходила… Боги! Боги!
Как мир пред ней казался
груб!
Как были царственны и
строги
Черты ее сомкнутых губ!
Походкой медленной и
стройной
Среди кустов, среди
олив, –
Богиня некая! –
спокойно
Она скользила, взгляд
склонив…
И, медленно достигнув
пруда,
На низкой мраморной
скамье
Садилась там, земное
чудо,
В каком-то дивном
забытье…
А мы, безумные, как воры
Таясь, меж спутанных
ветвей,
В ее лицо вонзали взоры,
Дыша, как дикий сонм
зверей…
Рождался месяц… Тихо,
плавно
Она вставала, шла домой…
И билось сердце
своенравно
У всех, у всех – одной
мечтой!
Но что
свершилось? – Кто сказал нам,
Что выбран был один из
нас?
Кто, кто Сеида показал
нам
Вдвоем с царицей в
темный час?
Он весь дрожал, он был в
испуге,
И был безумен черный
лик, –
Но вдруг со стоном, как
к подруге,
К царице юный раб
приник.
Свершилось! Больше нет
исхода, –
Она и он обречены!
Мы знаем: смерть стоит у
входа,
Таясь за выступом стены.
Покорно мы откроем
двери,
Дадим войти ей в тихий
сад
И будем ждать в кустах,
как звери,
Когда опять блеснет
закат.
Зажгутся облачные змеи,
Сплетутся в рдяно-алый
клуб…
И рухнет на песок аллеи
С царицей рядом черный
труп!
6 декабря 1910
Желанье, ужасу подобное,
Меня опять влечет к
стихам…
И снова, как на место
лобное,
Вхожу в мой озаренный
храм.
Покрыта грудь святыми ризами,
Чело под жреческим
венцом,
И фимиам волнами сизыми
Клубится медленно
кругом.
Входите! это – час
служения,
Зажжен огонь, дверь
отперта.
Мои заветные моления,
Не дрогнув, повторят
уста.
Блаженны все, молчать
умевшие,
Сокрывшие священный
стих,
Сознаньем пламенным
презревшие
Вопль современников
своих!
Они в блаженном
одиночестве
Проникли в таинства
души;
Приняв великие
пророчества,
Твердили их в глухой
тиши;
Они глубины тайн
изведали,
До дна испили свой
восторг,
И вдохновенных грез не
предали
На поруганье и на торг!
Но поздно! Жизнь моя
расславлена,
Воздвигнут храм, дверь
отперта…
Входите! Будет людям
явлена
Моя запретная мечта.
5–6 октября 1909 – 6 декабря 1910
Не так же ль годы, годы
прежде
Бродил я на закате дня,
Не так же ль ветер, слабый,
нежный,
Предупреждал, шумя,
меня.
Но той же радостной
надежде
Душа, как прежде,
предана,
И страстью буйной и
мятежной,
Как прежде, все живет
она!
Ловлю, как прежде, шорох
каждый
Вечерних листьев, дум
своих,
Ищу восторгов и печали,
Бесшумных грез певучий
стих.
И жажды, ненасытной
жажды
Еще мой дух не утолил,
И хочет он к безвестной
дали
Стремиться до последних
сил.
<1910>
С пестрым мешком за
плечами татарин,
В чуйке облезлой веселый
мужик,
С дымной сигарой
задумчивый барин,
Барышня в синем –
бессмысленный лик.
После гигантских домов –
два забора,
«Фиалки, фиалки!» –
«Шнурки, гуталин!»
Быстро отдернулась белая
штора:
Девочка с кудрями в раме
гардин…
Шумно вдоль мокрых бегут
тротуаров,
Детям на радость, живые
ручьи,
В думах, как зарево дальних
пожаров,
Светят прошедшие весны
мои.
21 февраля 1911
За вечера
видений вот расплата!
Книга раздумий
Душа томится надеждой
тщетной
Вернуть былую, святую
мощь…
Как все поблекло – так
незаметно! –
Как бледно небо и зелень
рощ!
Дрожит вершина родной
березы,
Вот трясогузка трясет
хвостом…
Я помню смутно живые
грезы
И счастье жизни в глухом
былом…
Бежал бы прежде я в это
поле,
Я пил бы запах медвяных
трав…
Но чую в теле, но чую в
воле
Гнет беспощадный земных
отрав.
Ах, слишком много я жаждал
видеть,
Искал видений, волшебных
снов,
Умел любить я, смел
ненавидеть…
И стали страсти – как
груз оков!
В листву березы бьет
солнце ярко,
И птицы громко кричат
«чьи-чьи»!
О, свод небесный! победы
арка!
Войду ль в оковах в
врата твои!
25 мая 1911
Я видел много городов,
И малых и больших,
Я слышал сонмы голосов,
Гудящих в стенах их.
Я видел склоны грозных
гор,
Ширь радостных морей,
Я знал восторг, я знал
позор,
Все омуты страстей.
Что ж мне осталось в
мире сем?
Он предо мной – как
склеп.
Я песни пел, – и
вот я нем,
Я видел огнь, – и
слеп!
Я помню: ненависть,
любовь,
Молитвы, ужас, бред…
Ужели начинать мне вновь
Весь круг былых побед?
Где новый Дант? другой
Шекспир?
Невиданный закат?
Я до конца прошел весь
мир,
И нет путей назад!
1 августа 1911
Озими зеленые, оголенный
лес,
Небо серо-синее, мертвые
цветы,
Станции заброшенной
сумрачный навес,
И в мечтах задумчивых –
маленькая ты.
Милый мой воробушек! ты
клюешь подсолнух,
Прыгаешь доверчиво,
смело предо мной;
Оба мы купаемся в предосенних
волнах:
Ты с своей заботою, я с
своей мечтой.
Пусть, бросая в воздух
бело-серый дым,
Мимо нас стремительно
мчатся поезда, –
Мы живем мгновением,
кратким и одним,
Мы мгновеньем счастливы,
нынче, как всегда.
Осень пусть кончается;
взвеют вихрем вьюги
Белый снег над яркостью
поздних озимей,
Будут мертвы бороны,
будут мертвы плуги.
Ты зиме доверишься, я –
мечте моей.
Прыгает воробушек,
облака ползут,
Лес стоит безжизненный
над простором нив,
Хорошо довериться
быстрым снам минут,
Чувствовать, что в
вечность я влюблен и жив.
4 октября 1911
Так повелел всесильный
Демиург,
Чтоб были люди ремеслом
различны.
Тот – плотник, тот –
купец, тот – драматург,
Те – камни класть, те –
суд вести привычны.
Но ты – ты выбрал жребий
необычный:
Художник ты, и также ты
хирург!
Ты лечишь люд, и
сельский и столичный,
И пишешь нам блеск дня и
темень пург.
Так ты творца провел
лукаво за нос,
Нарушив, им назначенный,
устав:
Ты – разен, как Протей,
двулик, как Янус!
Прими же от меня, средь
разных слав,
И мой сонет, что
преломил, как в призме,
Недавний спор о
материализме.
23 декабря 1911
Двадцать лет назад ты
умерла.
Как же нынче снова ты
пришла
В тихом сне, ко
мне, – с лицом печальным,
С тихим голосом, как
будто дальним,
Та же, та же, что была тогда!
Пред тобой я плакал без
стыда
О годах, прожитых
бесполезно.
Ты сказала тихо: «Ночью
звездной,
Здесь, в каких-то
четырех стенах,
Ты уснешь на белых
простынях,
И в стране, где счастие
безбрежней,
Встречу я тебя улыбкой
прежней!»
Облелеян нежностью былой,
Снова был я мальчиком с
тобой,
Целовал протянутые руки,
И, чрез годы медленной
разлуки,
Душу скорбную ласкала
вновь
Первая блаженная любовь.
Декабрь 1911
Две тени
милые, два данные судьбой
Мне ангела…
Пушкин
Как ангел тьмы и ангел
света,
Две тени строгие со
мной,
И властно требуют ответа
За каждый день и подвиг
мой.
Один, «со взором
серафима»,
Лелеет сон моей души,
Другой, смеясь, проходит
мимо
И дерзко говорит: спеши!
Но лишь я вслед за ним
дерзаю,
Бросаясь в гибельный
хаос, –
Другой зовет к земному
маю,
К блаженству думы, к
счастью слез.
И каждый вечер – двое!
двое!
Мне произносят приговор:
Тот – неземное, тот –
земное,
Кляня, как ужас и позор.
Но неземное сходно с
бездной,
В которую готов я пасть,
А над земным свой полог
звездный
Волшебно распростерла
страсть.
И я, теряя в жизни
грани,
Не зная, душу где
сберечь,
В порыве темных
отрицаний
На ангелов взношу свой
меч!
1907. 1911
А Эдмонда не
покинет
Дженни даже в
небесах
Пушкин
Уже овеянная тенями,
Встречая предзакатный свет,
Там, за пройденными
ступенями, –
Мечта моих начальных
лет!
Все тот же лик, слегка
мечтательный,
Все тот же детски-нежный
взор,
В нем не вопрос, –
привет ласкательный,
В нем
всепрощенье, – не укор.
Все клятвы молодости
преданы,
Что я вручал когда-то
ей,
До дна все омуты
изведаны
Безумств, желаний и
страстей.
Но в ней нетленно живо
прежнее,
Пред ней я тот же, как
тогда, –
И вновь смелее,
безмятежнее
Смотрю на долгие года.
Она хранит цветы
весенние,
Нетленные в иных мирах,
И так же верю прежней Дженни
я,
И те же клятвы на устах.
<1911>
К. Бальмонту
Давно, средь всех
соблазнов мира,
Одно избрал я божество,
На грозном пьедестале –
лира,
Лук беспощадный в длани
бога,
В чертах надменных –
торжество.
Я с детства верен
стреловержцу,
Тому, кем поражен Пифон,
И любо пламенному
сердцу,
Когда в душе кипит
тревога
В предчувствии, что
близок он.
Иду меж торжищ и
святилищ,
Слежу земные суеты;
Но в тайнике моих
хранилищ
Я берегу одно лишь:
гимнам
Мной посвященные листы.
Меня венчают иль
поносят,
Мне дела нет. Как
клевету,
Приемлю лавр, что мне
подносят,
И в блеске дня, и в
мраке дымном
Храня свободную мечту.
1911
Нет тебе на свете
равных,
Стародавняя Москва!
Блеском дней, вовеки
славных,
Будешь ты всегда жива!
Град, что строил Долгорукий
Посреди глухих лесов,
Вознесли любовно внуки
Выше прочих городов!
Здесь Иван Васильич
Третий
Иго рабства раздробил,
Здесь, за длинный ряд
столетий,
Был источник наших сил.
Здесь нашла свою препону
Поляков надменных рать;
Здесь пришлось Наполеону
Зыбкость счастья
разгадать.
Здесь, как было, так и
ныне –
Сердце всей Руси святой,
Здесь стоят ее святыни,
За кремлевскою стеной!
Здесь пути
перекрестились
Ото всех шести морей,
Здесь великие учились –
Верить родине своей!
Расширяясь, возрастая,
Вся в дворцах и вся в
садах,
Ты стоишь, Москва
святая,
На своих семи холмах.
Ты стоишь, сияя златом
Необъятных куполов,
Над Востоком и Закатом
Зыбля зов колоколов!
<1911>
Прости мой стих,
безумьем гневный,
Прости мой смех, на стон
похожий!
Измучен пыткой
ежедневной,
Я слез твоих не
разгадал!
Мы снова брошены на
ложе,
И ты рукой, почти
бессильной,
Но все торжественней,
все строже
Мне подаешь святой фиал.
Кругом чернеет мрак
могильный,
Жизнь далеко, ее не
слышно,
Не это ль склеп, глухой
и пыльный, –
Но ты со мной – и
счастлив я.
<1911>
– Солнце! Солнце!
Снова! Снова ты со мной!
– Что же будет, что
же будет с прежней тьмой?
– Тьма исчезнет,
тьма растает в блеске дня!
– Ах, уже лучи, как
пламя, жгут меня!
– Будь же счастлив,
будь же светел в светлый час!
– Таю в блеске,
исчезаю, я – погас.
– Что же ты не
славишь в песне вечный свет?
– У того, кто
гаснет в свете, песен нет.
– Солнце! Солнце!
Снова! Снова ты со мной!
– Вижу свет, но я
окутан прежней тьмой.
21 января 1912
Чуть видные слова седого
манускрипта,
Божественный покой
таинственных могил,
И веянье вокруг незримых
дивных крыл, –
Вот, что мечталось мне
при имени Египта.
Но все кругом не то! Под
тенью эвкалипта
Толпятся нищие. Дым
парохода скрыл
От взглядов даль песков,
и мутен желтый Нил.
Гнусавый вой молитв
доносится из крипта.
Я вечером вернусь в
сверкающий отель
И, с томиком Ренье
прилегши на постель,
Перенесусь мечтой на
буйный берег Сены.
О, гордый фараон,
безжалостный Рамсес!
Твой страшный мир погиб,
развеялся, исчез, –
И Хронос празднует
бесчисленные смены.
9 марта 1912
Я мальчиком мечтал,
читая Жюля Верна,
Что тени вымысла плоть
обретут для нас,
Что поплывет судно,
громадней «Грет-Истерна»,
Что полюс покорит
упрямый Гаттерас,
Что новых ламп лучи осветят
тьму ночную,
Что по полям пойдет,
влекомый паром, Слон,
Что «Наутилус» нырнет
свободно в глубь морскую,
Что капитан Робюр
прорежет небосклон.
Свершились все мечты,
что были так далеки.
Победный ум прошел за
годы сотни миль;
При электричестве пишу я
эти строки,
И у ворот, гудя, стоит
автомобиль;
На полюсах взвились
звездистые знамена;
Семья «Титаников»
колеблет океан;
Подводные суда его
взрезают лоно,
И в синеву, треща,
взлетел аэроплан.
Но есть еще мечта,
чудесней и заветней;
Я снова предан ей, как в
юные года:
Там, далеко от нас, в
лазури ночи летней,
Сверкает и зовет
багряная звезда.
Томят кою мечту заветные
каналы,
О существах иных твердят
безвольно сны…
Марс, давний, старый
друг! наш брат! двойник наш алый!
Ужели мы с тобой вовек
разлучены!
Не верю! Не хочу здесь,
на зеленом лоне,
Как узник, взор смежить!
Я жду, что сквозь эфир,
В свободной пустоте,
помчит прибор Маркони
Приветствия земли в
родной и чуждый мир;
Я жду, что, наконец,
увижу шар блестящий,
Как точка малая,
затерянный в огнях,
Путем намеченным к иной
земле летящий,
Чтоб братство воссоздать
в разрозненных мирах.
28 мая 1912
Зыблются полосы света
В черной, холодной воде.
Страстным вопросам
ответа
Нет в этом мире нигде!
Небо закрыто туманом,
Звезды незримы во мгле.
Тайным и горьким обманом
Облито все на земле.
Вы, фонари! –
повторенья
Светлых, небесных очей,
Как ваше зыбко дробленье
В сумраке черных ночей.
Ты, неживого канала
Черная, злая вода, –
Как ты дробишься устало,
Сжата в гранит навсегда!
Зыблются отблески света,
–
Блеск фонарей на воде…
Страстным вопросам
ответа
Нет в этом мире нигде!
1 ноября 1912
Петербург
Три женщины – белая,
черная, алая –
Стоят в моей жизни.
Зачем и когда
Вы вторглись в мечту
мою? Разве немало я
Любовь восславлял в
молодые года?
Сгибается алая хищной
пантерою
И смотрит обманчивой
чарой зрачков,
Но в силу заклятий,
знакомых мне, верую:
За мной побежит на
свирельный мой зов.
Проходит в надменном
величии черная
И требует знаком – идти
за собой.
А, строгая тень!
уклоняйся, упорная,
Но мне суждено для тебя
быть судьбой.
Но клонится с тихой
покорностью белая,
Глаза ее – грусть,
безнадежность – уста.
И странно застыла душа
онемелая,
С душой онемелой
безвольно слита.
Три женщины – белая,
черная, алая –
Стоят в моей жизни. И
кто-то поет,
Что нет, не довольно я
плакал, что мало я
Любовь воспевал! Дни и
миги – вперед!
1912
Сердце утомленное хочет
одного,
Глупенькая
девочка, – счастья твоего.
Ты встречаешь радостно
нежную весну.
Ожиданья тайные я ли
обману?
В чью-то душу робкую я
сошел, как бог,
И взращаю цветики вдоль
ее дорог;
И, как солнце майское в
небе голубом,
Я горю надеждами, я дышу
теплом;
Властным мановением
жизнь пробуждена…
Пусть же радость
празднует новая весна!
Пусть поля оденутся в
зелень и цветы, –
Я хочу, чтоб юностью
опьянилась ты!
Что бы в сердце ни было,
знаю я одно:
Быть с тобою ласковым,
нежным мне дано.
И слова безумные, те же,
что всегда,
Повторяю кротко я:
«Любишь? любишь?» – «Да».
1912
Как струны оборвавшейся
жалобный звук,
В сердце – эхо недавних
желаний и мук.
Детский взор, милый лик,
прелесть ласковых рук, –
Почему это все стало
чуждым мне вдруг?
За окном уже день, и
сквозь просветы штор
Наглый луч на кровать
смотрит прямо в упор.
Плечи молча целую,
бесправно, как вор,
Знаю, понял: окончен
мучительный спор…
Ночи гаснет недолгий,
обманчивый бред.
В безразличьи твоем есть
безмолвный ответ,
И «не знаю» звучит
беспощадней, чем «нет»…
Заливает двоих все
решающий свет.
Нынче – осень, вчера
ликовала весна;
Кто жестоко исчерпал всю
душу до дна?
Из подушек ты смотришь,
как прежде, ясна,
Но уныло звенит, умирая,
струна…
Но есть
сильней очарованье.
Ф. Тютчев
Любовь, как властный
недруг, вяжет,
Любовь, смеясь, ведет на
казнь
И слов пощады нам не
скажет.
Но сладостны ее насилья,
Мы за плечами чуем
крылья
И в сердце – радость, не
боязнь!
Страсть – властно
налагает цепи,
Страсть угнетает, как
тиран,
И нас влечет в нагие
степи,
Там мы, без сил, клянем
миг каждый,
Там, истомясь от
смертной жажды,
Мы гибнем от позорных
ран.
Но, если, совершая чудо,
Тюрьму вскрывает нам
Любовь, –
Мы радостно бежим
оттуда.
Когда ж спадают цепи
страсти,
Мы – все в ее волшебной
власти
И сами к ней приходим
вновь!
1912
Безумец! думал плыть ты
по
Спокойной влаге, в
сладкой дреме,
Но, как герой Эдгара По,
Закручен в бешеном
Мальстреме?
Летят, свистят извивы
волн,
Их громовые стоны
звонки;
Летит твой наклоненный
челн
В жерло чудовищной
воронки.
Припомни книгу Архимеда:
Лишь разум не сошел бы с
рельс,
И мысли суждена победа!
Мой разум, бодрствуй!
мысль, гори!
Мы с вами созданы для
рыб ли?
В душе мерцает свет
зари…
Мой разум! нет, мы не
погибли!
1912
__________
*Рассказы (англ.).
Огни! лучи! сверканья!
светы!
Тот ал, тот синь, тот
бледно-бел…
Слепит авто, с хвостом
кометы,
Трам, озаряя, прогремел.
В вечерний сумрак, в
шаткость линий
Вожглись, крутясь, огни
реклам,
Зеленый, алый,
странно-синий…
Опять гремит, сверкая,
трам.
На лицах блеск –
зеленый, алый…
На лицах смерть, где
властен газ…
Но буен город, пьяный,
шалый,
Справляющий вечерний
час.
Что день! Ночь блещет
алым, синим,
Оранжевым, – любым
лучом!
На облака мы светы
кинем,
Мы небо буквами зажжем!
О солнце мы в огнях
забыли:
Опал, берилл и хризолит…
И россыпью алмазной пыли
Пред небом город заблестит!
1912
Сонет
Тебе тринадцать лет, но
по щекам, у глаз,
Пороки, нищета, ряд
долгих унижений
Вписали тщательно свой
сумрачный рассказ,
Уча – все выносить, пред
всем склонять колени.
Под шляпку бедную лица
скрывая тени
И грудь незрелую под
выцветший атлас,
Ты хочешь обмануть
развязностью движений,
Казаться не собой, хотя
б на краткий час!
Нарочно голос свой ты
делаешь жесточе,
Встречаешь хохотом
бесстыдные слова,
Чтоб стать подобной
им, – тем жрицам нашей ночи!
И подымаешь ты, в порыве
удальства,
Высоко свой подол у
полных людом конок,
Чтоб кто не угадал, что
ты еще ребенок.
1912
Всем душам нежным и
сердцам влюбленным,
Кого земной Любви
ласкали сны,
Кто пел Любовь во дни
своей весны,
Я шлю привет напевом
умиленным.
Вокруг меня святыня
тишины,
Диана светит луком
преклоненным,
И надо мной, печальным и
бессонным,
Лик Данте, вдаль
глядящий со стены.
Поэт, кого вел по кругам
Вергилий!
Своим сверканьем мой
зажги сонет,
Будь твердым посохом
моих бессилий!
Пою восторг и скорбь
минувших лет,
Яд поцелуев, сладость
смертной страсти…
Камены строгие! – я
в вашей грозной власти.
<1912>
Речи медной, когда-то
звучавшей на форуме Римском,
Я бы ответить желал
звуками тех же времен,
Но дерзну ль
состязаться с Титаном, себе подчинившим
Все наречья земли,
словно все ветры Эол,
С тем, кто в строки
письма влагает Симмаха сладость,
Кто в авсонийский
размер Пушкина стих заключил.
Нет, обращаться не смею
к другим благосклонным Каменам.
Я Полигимнии лишь
скромный вручаю ответ,
Если, как подпись,
стоит Федор Евгеньевич Корт.
1912
__________
*Сколь приятно должно
быть послание (лат.).