В НОЧЬ ПОД
НОВЫЙ ГОД
Минут годы. Станет наше
время
Давней сказкой, бредом
дней былых;
Мы исчезнем, как былое
племя,
В длинном перечне племен
земных.
Но с лазури будут звезды
те же
Снег декабрьский
серебрить во мгле;
Те же звоны резать
воздух свежий,
Разнося призыв церквей
земле;
Будет снова пениться в
бокалах,
Искры сея, жгучее вино;
В скромных комнатах и
пышных залах,
С боем полночи – звучать
одно:
«С Новым годом! С новым счастьем!»
– Дружно
Грянет хор веселых
голосов…
Будет жизнь, как пена
вин, жемчужна,
Год грядущий, как
любовный зов.
Если ж вдруг, клоня лицо
к печали,
Тихо скажет старенький
старик:
«Мы не так восьмнадцатый
встречали!..» –
Ту беседу скроет общий
клик.
Сгинет ропот неуместный,
точно
Утром тень, всплывающая
ввысь…
Полночь! Полночь! бьющая
урочно,
Эти дни безвестные –
приблизь!
1 декабря 1917 – 1 января 1918
Летайте, птицы, –
И мы за вами!
Нам нет границы.
И за громами,
Над чернью туч,
Челн Человека
Победу века
Гласит, летуч!
Прорезал небо
Руль моноплана.
Соперник Феба!
Глубь океана,
И волны рек,
И воздух горный
Тебе покорны,
О Человек!
<1910-1918>
Ру-ру, ру-ру, трах, ру-ру-ру…
По вечерам, как поутру,
Трамвай гремит,
дзинь-дзинь звонит…
И стук колес, и скок
копыт,
И взвизги шин, взносящих
пыль,
И-и гудит автомобиль.
Трамвай гремит: ру-ру,
ру-ру…
По вечерам, как поутру.
Сквозь гул толпы –
торговцев зов,
Мальчишек крик и шум
шагов,
И говор, говор, говор,
гул…
Но ветерок дохнул,
подул…
Трамвай гремит: ру-ру,
ру-ру…
По вечерам, как поутру.
Вон с высоты, как
дальний всплеск,
Пропеллера жужжащий
треск,
Но скок копыт, но стук
колес,
Но гул толпы все
<смял>, унес.
Ру-ру, ру-ру, трах,
ру-ру-ру…
Трамвай гремит, как поутру.
И, гордым вздохом
вознесен,
Над городом восходит
звон:
Дон-дон, дон-дон, весь
небосклон
Разносит зов иных
времен!
3-4 января 1918
На дальней полке мирным
строем стоя,
Спят с ранних лет
любимые тома:
В них дремлет луч
тропического зноя,
Глядит из них полярной
ночи тьма.
Там – повести
безумно-дерзких странствий:
То – к полюсу, где мир
окован льдом,
Где солнца нет, а мгла
горит, в убранстве
Сияний северных, над
белым сном;
То – в страны страшных
бурь и грозных ливней,
Где из песков крутит
столбы самум,
Где путь в лесах
проложен силой бивней,
Где львы рычат иль жуток
выкрик пум.
Там – сказки о боях:
пираты в давке,
В зубах с ножами в плен
берут фрегат;
Иль дикари летят, взвив
томагавки,
Под бранный клич на
белых из засад!
Ряд буйных вымыслов,
живых фантазий!
Из детских книг встают,
в мечтах ожив,
Герои, битвы, земли; в
каждой фразе –
Отважный подвиг, смелый
жест, порыв.
И в наши дни, когда
кругом – так смутно,
Отрадно вспомнить все,
что Рок унес:
Пыл юности, былой
восторг, минутно
Забыв действительность в
причуде грез!
24 января 1918
Наших предков табакерки!
Позабыть я их могу ль,
Как шкапы, как
шифоньерки,
Как диваны стиля Буль!
На роскошной табакерке
Часто изображены
Были «думы баядерки»,
Одалисок знойных сны.
Иль бывали табакерки,
Где под обликом сирен
Вы встречали, вскрывши
дверки,
Ряд совсем интимных
сцен!
Бонбоньерки, табакерки,
Вы из моды вышли все,
Как мотив былой
венгерки,
Мушки, пудра на косе!
Золотые табакерки,
Вы в музее, под стеклом,
Расположены по мерке,
Чинно дремлете рядком.
Только в нашей табакерке
Жизнь, как прежде,
молода.
Не окажется ль, по
сверке,
Что – все собраны сюда?
Слава нашей табакерке!
Будем веселиться с ней,
Стоя, как на этажерке,
Пред глазами наших дней!
Пусть хотя бы в
«Табакерке»
Стих живет! – Хотя
б на час
Изуверы, изуверки
Наших дней, –
щадите нас!
19 марта 1918
(наброски)
Когда мечта, под волей
господина,
Должна идти вперед, как
вьючный мул, –
Поможешь ты, скользящая
терцина!
На высях гор закатный
луч уснул,
В лазури звезды – крупны
и алмазны,
Чуть слышен издали
прибойный гул.
Все образы, что ярки и
бессвязны,
Толпились быстро, в
белом блеске дня,
Во мраке встали в строй
однообразный.
Прочь все, что в жизни
мучило меня,
Что мукой-счастьем
волновало душу,
Томя надеждой, памятью
казня.
Я тайны дум недавних не
нарушу,
Вступаю в ночь видений и
чудес,
Как путник сходит с
корабля на сушу.
Я, тот, дневной, как
призрак дня, исчез,
Иной, ночной, послушный
воле тайной,
Стою я здесь, как пред
лицом небес!
Нет, выпадает жребий не
случайно;
Кому и славить нынче,
как не мне,
Рим погибающий строфой
бескрайней?
Я древность мира
высмотрел вполне,
По всем ее дорогам, где
возможно,
Бродил и помню все, как
сон во сне.
И вот виденья вновь
встают тревожно, –
Заклятьем вызваны вновь
к бытию,
Как в синема, проходят
фильмой сложной.
Знакомые картины узнаю:
То – древний Рим, его
дворцы и храмы,
В лучах он нежит красоту
свою.
Повсюду – мрамор, чисто,
стены прямы;
Он, как бывало, светом
осиян,
На алтарях курятся
фимиамы…
Апрель 1918
Я – междумирок. Равен
первым,
Я на собраньи знати –
пэр,
И каждым вздохом, каждым
нервом
Я вторю высшим духам
сфер.
Сумел мечтами
подсмотреть я
Те чувства, что взойти
должны,
Как пышный сев, спустя
столетья, –
Но ныне редким суждены!
Но создан я из темной
глины,
На мне ее тяжелый гнет.
Пусть я достиг земной
вершины, –
Мой корень из низин
растет.
Мне Гете – близкий, друг
– Вергилий,
Верхарну я дарю любовь…
Но ввысь всходил не без
усилий –
Тот, в жилах чьих
мужичья кровь.
Я – твой, Россия, твой
по роду!
Мой предок вел соху в
полях.
Люблю твой мир, твою
природу,
Твоих творящих сил
размах!
Поля, где с краю и до
краю
Шел «в рабском виде»
царь небес,
Любя, дрожа,
благословляю:
Здесь я родился, здесь
воскрес!
И там, где нивы спелой
рожью
Труду поют хвалу свою,
Я в пахаре, с любовной
дрожью,
Безвестный, брата узнаю!
18 июля 1911, 1918
Народные вожди! вы –
вал, взметенный бурей
И ветром поднятый
победно в вышину.
Вкруг – неумолчный рев,
крик разъяренных фурий,
Шум яростной волны,
сшибающей волну;
Вкруг – гибель кораблей:
изломанные снасти,
Обломки мачт и рей,
скарб жалкий, и везде
Мельканье чьих-то тел –
у темных сил во власти,
Носимых горестно на
досках по воде!
И видят, в грозный миг,
глотая соль, матросы,
Как вал, велик и горд,
проходит мимо них,
Чтоб грудью поднятой
ударить об утесы
И дальше путь пробить
для вольных волн морских!
За ним громады волн
стремятся, и покорно
Они идут, куда их вал
влечет идти:
То губят вместе с ним
под твердью грозно-черной,
То вместе с ним творят
грядущему пути.
Но, морем поднятый, вал
только морем властен.
Он волнами влеком, как
волны он влечет, –
Так ты, народный вождь,
и силен и прекрасен,
Пока, как гребень волн,
несет тебя – народ!
1918
Слепой циклон, опустошив
Селенья и поля в
отчизне,
Уходит вдаль… Кто только
жив,
С земли вставай для
новой жизни!
Тела разбросаны вокруг…
Не время тосковать на
тризне!
Свой заступ ладь, веди
свой плуг, –
Пора за труд – для новой
жизни!
Иной в час бури был не
смел:
Что пользы в поздней
укоризне?
Сзывай работать всех,
кто цел, –
Готовить жатву новой
жизни!
Судьба меняет часто вид,
Лукавой женщины
капризней,
И ярче после гроз горит
В лазури солнце новой
жизни!
На души мертвые людей
Живой водой, как в
сказке, брызни:
Зови! буди! Надежды сей!
Сам верь в возможность
новой жизни.
1918
(импровизация)
Есть ряд картин, и
близких и далеких,
Таимых свято в глубине
души;
Они, в часы раздумий
одиноких,
Встают, как яркий сон, в
ночной тиши:
Картина утра, –
миги до восхода,
Когда весь мир – как в
ожиданьи зал;
Явленья солнца жадно
ждет природа,
И первый луч
зеленовато-ал;
Картина вечера: луной
холодной
Волшебно залит лес,
балкон иль сад;
Все с фейной сказкой так
чудесно сходно,
И губы ищут ласки
наугад;
Картина первой встречи,
и разлуки,
И страстной ласки, и
прощальных слез;
Вот, в темноте, ломает
кто-то руки…
Вот плечи жжет касанье
черных кос…
Есть ряд картин, –
банальных, но которых
Нельзя без трепета
увидеть вновь:
Мы любим свет луны,
сирени шорох, –
За то, что наша в них
влита любовь!
И вот в числе таких
картин священных
Есть, в памяти моей, еще
одна;
Как скромный перл меж
перлов драгоценных,
В их ожерелье вплетена
она:
Картина вешних вод,
когда, как море,
Разлиты реки; всюду –
синева;
И лишь вода отражена во
взоре,
Да кое-где кусты, как
острова.
То – символ вечного
стремленья к воле,
Лик возрожденья в мощной
красоте…
Но дали вод, затопленное
поле
Иным намеком дороги
мечте!
Мне помнится –
безбережная Волга…
Мы – рядом двое,
склонены к рулю…
Был теплый вечер… Мы
стояли долго,
И в первый раз я
прошептал: «Люблю»
О, этот образ! Он
глубоко нежит,
Язвит, как жало ласковой
змеи,
Как сталь кинжала,
беспощадно режет
Все новые желания мои!
Он говорит о чувствах,
недоступных
Теперь душе; об том, что
много лет
Прошло с тех пор,
мучительных, преступных;
Что оживет земля, а
сердце – нет!
Пусть этот образ реет
так, – далекий
И вместе близкий, в
тайниках души,
Порой вставая, как упрек
жестокий,
И в модном зале, и в
ночной тиши!
30 апреля 1918
Парки бабье лепетанье
Жутко в чуткой тишине…
Что оно пророчит мне –
Горечь? милость?
испытанье?
Темных звуков нарастанье
Смысла грозного полно.
Чу! жужжит веретено,
Вьет кудель седая пряха…
Скоро ль нить мою с
размаха
Ей обрезать суждено!
Спящей ночи трепетанье
Слуху внятно… Вся в
огне,
Бредит ночь в тревожном
сне.
Иль ей грезится
свиданье,
С лаской острой, как
страданье,
С мукой пьяной, как
вино?
Все, чего мне не дано!
Ветви в томности
трепещут,
Звуки страстным светом
блещут,
Жгут в реке лучами дно.
Ночь! зачем глухой
истомой
Ты тревожишь мой покой?
Я давно сжился с тоской.
Как бродяга в край
искомый,
Я вошел в наш мир
знакомый,
Память бедствий сохрани.
В шумах суетного дня
Я брожу, с холодным
взглядом,
И со мной играет рядом
Жизни мышья беготня.
Я иду в толпе, ведомый
Чьей-то гибельной рукой,
–
Как же в плотный круг
мирской
Входит призрак
невесомый?
Знаю: как сухой соломой
Торжествует вихрь огня,
Так, сжигая и казня,
Вспыхнет в думах жажда
страсти…
Ночь! ты спишь! но чарой
власти
Что тревожишь ты меня!
1918
(вариация)
Томно спали грезы;
Дали темны были;
Сказки тени, розы,
В ласке лени, стыли.
Сказки лени спали;
Розы были темны;
Стыли грезы дали,
В ласке лени, томны.
Стыли дали сказки;
Были розы-тени
Томны, темны… В ласке
Спали грезы лени.
В ласке стыли розы;
Тени, темны, спали…
Были томны дали, –
Сказки лени, грезы!
Тени розы, томны,
Стали… Сказки были,
В ласке, – грезы!
Стыли
Дали лени, темны.
Спали грезы лени…
Стыли дали, тени…
Темны, томны, в ласке,
Были розы сказки!
1918
Ночное небо даль ревниво
сжало,
Но разубрался в звездах
небосклон.
Что днем влекло, томило,
угрожало,
Слилось меж теней в
монотонный сон.
Иные ночи помню. Страсти
жало
Вздох исторгало
трепетный, как стон;
Восторг любви язвил, как
сталь кинжала,
И был, как ночь, глубок
и светел он!
О почему
бесцветно-тусклы ночи?
Мир постарел, мои ль
устали очи?
Я онемел, иль мир, все
спевший, нем?
Для каждого свои есть в
жизни луны,
Мы, в свой черед, все
обрываем струны
На наших лирах и молчим
затем.
1918
Отточенный булат – луч
рдяного заката!
Твоя игрушка,
Рок, – прозрачный серп луны!
Но иногда в клинок – из
серебра и злата
Судьба вливает яд:
пленительные сны!
Чудесен женский взгляд –
в час грез и аромата,
Когда покой глубок.
Чудесен сон весны!
Но он порой жесток – и
мы им пленены:
За ним таится ад –
навеки, без возврата.
Прекрасен нежный зов –
под ропот нежный струй,
Есть в сочетаньи слов –
как будто поцелуй,
Залог предвечных числ –
влечет творить поэта!
Но и певучий стих – твой
раб всегдашний, Страсть,
Порой в словах своих – певец
находит власть:
Скрывает тайный смысл –
в полустихах сонета.
1918
I
Вот я опять поставлен на
эстраде
Как аппарат для выделки
стихов.
Как тяжкий груз,
влачится в прошлом сзади
Бессчетный ряд мной
сочиненных строф.
Что ж, как звено к звену,
я в длинном ряде
Прибавить строфы новые
готов.
А речь моя привычная
лукаво
Сама собой слагается
октавой.
II
Но чуть стихи раздались
в тишине,
Я чувствую, в душе
растет отвага.
Ведь рифмы и слова
подвластны мне,
Как духи элементов –
зову мага.
В земле, в воде, в эфире
и в огне
Он заклинает их
волшебной шпагой.
Так, круг магический
замкнув, и я
Зову слова из бездн
небытия.
III
Сюда, слова! Слетайтесь
к кругу темы.
Она, быть может, не
совсем нова.
Любовь не раз изображали
все мы,
Исчерпав все возможные
слова.
Но я люблю не – новые
проблемы!
Узор тем ярче, чем
бледней канва.
Благодарю тот парадокс,
который
Мне подсказал затейные
узоры.
IV
И вот во мгле, лучом
озарена,
Встает картина: девушка
поникла
Над милым маленьким
письмом; она
В него вникать за эти
дни привыкла.
Сидит задумчива, бледна,
грустна,
Пред ней проходят все
виденья цикла
Ее скорбей – и первый
поцелуй,
Во тьме ветвей, как
говор близких струй.
V
И первый вечер жгучей
страстной встречи,
Тот страшный час, где
двое лишь одно,
Когда бессвязны и
безумны речи
И души словно падают на
дно.
Упали вольно волоса на
плечи,
И хочется, чтоб стало
вдруг темно,
И нет стыда, а только
трепет счастья
Впервые познанного
сладострастья.
VI
Потом – письмо, и этот
поздний час,
Когда она сидит одна в
томленьи,
Давно известен и не нов
рассказ!
Но вдумайтесь в жестокое
значенье
Привычных образов,
знакомых фраз!
Жизнь каждого – одни и
те же звенья.
Но то, что просто в ряде
слов звучит,
В действительности
жизнь, как яд, мертвит.
VII
Что просто – странно! –
этого завета
Не забывайте! он –
жестоко прав!
Мне ж пусть концом
послужит правда эта!
Составил я покорно шесть
октав,
Теперь седьмая – мной
почти допета,
Я, эту форму старую
избрав,
Сказал, что по канве
узоры вышью,
И нитку рву на узелок
двустишью!
<1918>
В тихом блеске дремлет
леска;
Всплеск воды – как милый
смех;
Где-то рядом, где-то
близко
Свищет дрозд про нас
самих.
Вечер свеж – живая
ласка!
Ветра – сладостен
размах!
Сколько света! сколько
лоска!
Нежны травы, мягок мох…
Над рекой – девичья
блузка,
Взлет стрекоз и ярких
мух…
Волшебство – весь мир
окрестный;
Шелест речки, солнца
свет…
Запах,
сладко-барбарисный,
Веет, нежит и язвит.
Шепчет запад,
ярко-красный,
Речи ласки, старый сват,
Кроя пруд зелено-росный,
Словно храм лазури свод,
И лишь ветер
нежно-грустный
Знает: тени нас зовут.
1918
Цветы подкошенные,
Рядами брошенные,
Свой аромат,
Изнемогающие,
В лучах сгорающие,
Дыша, струят.
С зенита падающий,
Паля, не радующий,
Нисходит зной,
Рожден бездонностями
Над утомленностями
Тоски земной.
Вздох ветра веющего,
Вдали немеющего,
Порой скользит,
И роща липовая,
Печально всхлипывая,
Листвой шумит.
Да птицы взвизгивающие,
Сноп искр
разбрызгивающие,
Взрезают гладь…
Цветы отпраздновали!
Не сна бессвязного ли
Теперь им ждать?
Зима придвинулася…
Уже раскинулася
Тоска вокруг…
И ночь застенчивая,
Борьбу увенчивая,
Покроет луг.
1918
Венок сонетов
Над буйным хаосом
стихийных сил
Зажглось издревле Слово
в человеке:
Твердь оживили имена светил,
Злак разошелся с тварью,
с сушей – реки.
Врубаясь в мир, ведя
везде просеки,
Под свист пращи, под
визги первых пил,
Охотник, пастырь,
плужник, кто чем был, –
Вскрывали части тайны в
каждом веке.
Впервые, светоч из
священных слов
Зажгли Лемуры, хмурые
гиганты;
Его до неба вознесли
Атланты.
Он заблистал для будущих
веков,
И с той поры все
пламенней, все шире
Сияла людям Мысль, как
свет в эфире.
Сияла людям Мысль, как
свет в эфире;
Ее лучи лились чрез
океан –
Из Атлантиды в души разных
стран;
Так луч зенита отражен в
надире!
Свет приняли Китай и
Индостан,
Края эгейцев и страна
Наири,
Он просверкал у Аймара и
в Тире,
Где чтим был Ягве, Зевс
и Кукулкан.
И ярко факел вспыхнул в
Вавилоне;
Вещанья звезд прочтя на
небосклоне,
Их в символы Семит
пытливый влил.
Седмица дней и
Зодиак, – идеи,
Пребудут знаком, что уже
в Халдее
Исканьем тайн дух
человека жил.
Исканьем тайн дух
человека жил,
И он сберег Атлантов
древних тайны,
В стране, где,
просверлив песок бескрайный.
Поит пустыню многоводный
Нил.
Терпенье, труд, упорный,
чрезвычайный.
Воздвигли там ряд
каменных могил,
Чтоб в них навек зов
истины застыл:
Их формы, грани, связи –
не случайны!
Египет цели благостной
достиг,
Хранят поныне плиты
пирамиды
Живой завет погибшей Атлантиды.
Бог Тот чертил слова
гигантских книг,
Чтоб в числах три,
двенадцать и четыре
Мощь разума
распространялась в мире.
Мощь разума
распространялась в мире –
Египет креп, как строгое
звено,
Но было людям жизнь
понять дано
И в радости: в резце, в
палитре, в лире.
Влилась в века Эллада,
как вино, –
В дворцовой фреске, в
мраморном кумире,
В живом стихе, в
обточенном сапфире,
Явя, что было, есть и
суждено.
Но, строя храмы, вознося
колонны,
Могла ль она забыть зов
потаенный,
Что край Осириса ей
повторил?
Шел Эллин к знанью по
пути мистерий, –
Но дух народа блеск
давал и вере,
Прекрасен, светел,
венчан, златокрыл.
Прекрасен, светел,
венчан, златокрыл,
Цвел гений Греции. Но
предстояло
Спаять в одно –
халдейские начала
И мысли эллинской
священный пыл.
Встал Александр! Все ж
Року было мало
Фалангой всюду созданных
горнил;
И вот, чтоб Рим весь мир
объединил,
Медь грозных легионов
застонала.
В те дни, как Азия
спешила взять
Дар Запада, и каждый
край, как призма,
Лил, преломляя, краски
эллинизма,
К завоеванью всей
вселенной – рать
Вел Римлянин; при первом
триумвире
Он встал, как царь, в
торжественной порфире.
Он встал, как царь, в
торжественной порфире,
Укрыв под ней весь
мировой простор,
От скал Сахары до
Шотландских гор,
От врат Мелькарта до
снегов Сибири.
Столетий и племен смиряя
спор,
Сливая голоса в
безмерном клире,
Всем дав участье на
вселенском пире,
Рим над землей свое
крыло простер.
Все истины, что
выступали к свету, –
Под гул побед, под сенью
римских прав,
Переплавлялись властно в
новый сплав.
Вела Империя работу эту,
Хоть вихрь порой величья
не щадил,
Хоть иногда лампады Рок
гасил.
Хоть иногда лампады Рок
гасил,
Рим до конца исполнил
труд владыки,
Он был свершен, когда,
под вопль и крики,
Сонм варваров Империю
свалил.
Народы хлынули, свирепы,
дики;
Мрак разостлался,
тягостен, уныл;
Казалось: луч наук навек
почил;
И тщетно трон свой высил
Карл Великий.
Но в мгле крушений
отблеск золотой
Искал путей, везде
сверкал мечтой,
Под стук мечей, под
грозный скок валькирий.
Меж камней, бывших
кесарских палат,
Под робкий свет
монашеских лампад
Дух знанья жил, скрыт в
тайном эликсире.
Дух знанья жил, скрыт в
тайном эликсире,
Поя целебно мутный мрак
веков.
Пусть жизнь была
сплошной борьбой врагов,
Пусть меч звенел в бою и
на турнире, –
Искал алхимик камень
мудрецов,
Ум утончался в преньях о
вампире,
Познать творца пытался
богослов, –
И мысль качала мировые
гири.
Монах, судейский,
рыцарь, менестрель, –
Все смутно видели святую
цель,
Хоть к ней и шли не по
одной дороге.
В дни ужасов, огня,
убийств, тревоги,
Та цель сияла, как
звезда: она
Во все века жила,
затаена.
Во все века жила,
затаена,
И жажда светлых,
благостных веселий.
Настали сроки: струны
вновь запели,
И краски вновь зардели с
полотна.
Из дряхлой Византии в
жизнь – весна
Вошла, напомнив о любви,
о теле;
В своих созданьях Винчи,
Рафаэли
Блеск бытия исчерпали до
дна.
Те плыли за Колумбом в
даль Америк,
Те с Кортецом несли на
чуждый берег
Крест, чтоб с ним меч
победно пронести.
Стремились все –
открыть, изобрести,
Найти, создать… Царила в
эти годы
Надежда – вскрыть все
таинства природы.
Надежда – вскрыть все
таинства природы –
Мир к высшей тайне привела, –
и Бог
Восстал над бурей
будничных тревог,
Над сном народов, над
игрушкой моды.
За громом Лютера прошли
походы
Густава, Тилли; снова
сумрак, строг,
Окутал землю, и военный
рог
К войне за веру звал из
рода в роды.
Промчался Кромвель;
прогремела Ночь
Варфоломея; люди в
пытках гибли;
Стал дыбой – крест,
костром – страницы Библий.
Но Истина, исканий
смелых дочь,
Жива осталась в вихрях
непогоды;
К великой цели двигались
народы.
К великой цели двигались
народы.
Век философии расцвел,
отцвел;
Он разум обострил,
вскрыл глуби зол
И людям вспыхнул маяком
свободы.
Упали с гулом вековые
своды,
Был свергнут в бездну
старый произвол,
Поток идей разлился,
словно воды,
Что в марте затопляют
луг и дол.
Гудели волны буйного
потока,
Ученье братства разнеся
широко,
Под знамя воли клича
племена.
Бороться с правдой
силился напрасно
Державный Север: под
зарницей красной,
Шумя, Европу обняла
война.
Шумя, Европу обняла
война,
Глася: «Мир хижинам и
гибель тронам!»
Пусть эта брань потом
Наполеоном,
В дыму побед, была
усмирена.
Навек осталась вскрытой
глубина;
Над ней теперь гудело
вещим звоном –
Все то, об чем шептали
лишь ученым
Намеки книг в былые
времена.
Ваграм и Дрезден,
Аустерлиц и Иена,
Вы – двух начал
таинственная смена;
Толпе открыли вы
свободный путь.
Народ рванулся ветром
тайн дохнуть…
Но не давал дышать им в
полной мере
Все ж топот армий, гулы
артиллерий.
Все ж топот армий, гулы
артиллерий
Затихли; смолк войны
зловещий звон;
И к знанью сразу распахнулись
двери,
Природу человек вдруг
взял в полон.
Упали в прах обломки
суеверий,
Наука в правду
превратила сон:
В пар, в телеграф, в
фонограф, в телефон,
Познав составы звезд и
жизнь бактерий.
Античный мир вел к
вечным тайнам нить;
Мир новый дал уму власть
над природой;
Века борьбы венчали всех
свободой.
Осталось: знанье с
тайной съединить.
Мы близимся к концу, и
новой эре
Не заглушить стремленья
к высшей сфере.
Не заглушить стремленья
к высшей сфере
И буре той, что днесь
шумит кругом!
Пусть вновь все люди –
злобный враг с врагом,
Пусть в новых душах
вновь воскресли звери.
На суше, в море, в
вольной атмосфере,
Везде – война, кровь,
выстрелы и гром…
Рок ныне судит неземным
судом
Позор республик лживых и
империй!
Сквозь эту бурю истина
пройдет,
Народ свободу полно
обретет
И сам найдет пути к
мечте столетий!
Пройдут бессильно ужасы
и эти,
И Мысль взлетит размахом
мощных крыл
Над буйным хаосом
стихийных сил!
Над буйным хаосом
стихийных сил
Сияла людям Мысль, как
свет в эфире.
Исканьем тайн дух
человека жил,
Мощь разума
распространялась в мире.
Прекрасен, светел,
венчан, златокрыл,
Он встал, как царь в
торжественной порфире.
Хоть иногда лампады Рок
гасил,
Дух знанья жил, скрыт в
дивном эликсире.
Во все века жила,
затаена,
Надежда – вскрыть все
таинства природы,
К великой цели двигались
народы.
Шумя, Европу обняла
война…
Все ж топот армий, громы
артиллерий
Не заглушат стремленья к
высшей сфере.
<1918>
И утлый челн
мой примет вечность
В неизмеримость
черных вод…
Urbi et Orbi
Пора! Склоняю взор
усталый:
Компас потерян, сорван
руль,
Мой утлый челн избит о
скалы…
В пути я часто ведал
шквалы,
Знал зимний ветер
одичалый,
Знал, зноем дышащий,
июль…
Давно без карты и
магнита
Кручусь в волнах, носим
судьбой,
И мой маяк – звезда
зенита…
Но нынче – даль туманом
скрыта,
В корму теченье бьет
сердито,
И чу! вдали гудит
прибой.
Что там? Быть может, сны
лагуны
Меня в атолле тихом
ждут,
Где рядом будут грезить
шкуны?
Иль там, как сумрачные
струны,
Стуча в зубчатый риф,
буруны
Над чьей-то гибелью
взревут?
Не все ль равно! Давно
не правлю,
Возьмусь ли за весло
теперь,
Вновь клочья паруса
поставлю?
Нет! я беспечность в
гимне славлю,
Я полюбил слепую травлю,
Где вихрь – охотник, сам
я – зверь.
Мне сладостно, не знать,
что будет,
Куда влечет меня мой
путь.
Пусть прихоть бури плыть
принудит –
Опять к бродячим дням
присудит
Иль в глуби вечных вод
остудит
В борьбе измученную
грудь!
Пора! спеши, мой челн
усталый!
Я пристань встречу ль?
утону ль? –
Пою, припав на борт, про
скалы,
Про все, что ведал я,
про шквалы,
Про зимний ветер
одичалый,
Про, зноем дышащий,
июль!
15 марта 1919
Жизнь кончена, я это
сознаю,
Нет больше целей, нет
надежд свободных,
Пора пересказать всю
жизнь свою
В стихах неспешных,
сжатых и холодных.
Мне – сорок шесть. За
эти годы я
Людей значительных
встречал немало
(Меж ними были и мои
друзья),
Судьба меня нередко
баловала,
Я видел много стран, и
сквозь окно
Три революции мог
наблюдать я жадно,
Испить любовь мне было
суждено
И все мученья страсти
беспощадной.
И все прошло, и все я
пережил,
И многих нет, с кем я
сидел на пире…
Смотрю спокойно на ряды
могил
И больше ничего не жду я
в мире.
20 марта 1919
Гимн Первого мая 1919 года
На сонных каналах Венеции
Колышут весло
гондольеры;
С весной пробуждаются в
Греции
Античных столетий
Химеры;
Смеется беспечная
Франция,
Сбор золота щедро
посеяв;
Мне кажется: в пламенном
танце я,
Взглянув за зубцы
Пиренеев;
Грозясь, торжествует
Британия,
По свету суда рассылая…
Как будто и кровь и
страдания
Забыты пред праздником
Мая!
Но лишь единому народу,
Ликуя, можно встретить
Май:
Тому, кто новую свободу
Ввел радостно в свой
старый край;
Тому, кто создал, первый
в мире,
Свою Республику Труда, –
И мая Первого на пире
Он вправе первым быть –
всегда!
Что день, исчезают
бесследное
Безумства, царившие
долго;
Проносятся залпы
последние
Над Вислой, над Бугом,
над Волгой;
Кончается бред
неестественный,
Пять лет всех томивший
сурово;
Выходят из пропасти
бедственной
Заветные тени былого;
Вновь людям звучит все
державнее:
«Свобода! –
Равенство! – Братство!»
Кровавое время недавнее
Страшит, как в мечтах
святотатство…
Но лишь единому народу,
Ликуя, можно встретить
Май:
Тому, кто новую свободу
Ввел радостно в свой
старый край;
Тому, кто создал, первый
в мире,
Свою Республику Труда, –
И мая Первого на пире
Он вправе первым быть –
всегда!
Из праха встает, что
разрушено:
Селения, фабрики, школы.
Пусть море из слез не
осушено:
Жизнь кличет на подвиг
тяжелый.
Вот снова машины
стогудные
Завыли в казармах
стооких,
Воскресли часы
многотрудные
Под взорами стражей
жестоких;
И, хитро таясь, но
уверенно,
Вновь частую сеть
капитала
Незримые руки –
размеренно
Бросают в толпу, как
бывало…
И лишь единому народу,
Ликуя, встретить можно
Май:
Тому, кто новую свободу
Ввел радостно в свой
старый край;
Тому, кто создал, первый
в мире,
Свою Республику Труда, –
И мая Первого на пире
Он вправе первым быть –
всегда!
30 апреля 1919
В мире слов
разнообразных,
Что блестят, горят и
жгут, –
Золотых, стальных,
алмазных, –
Нет священней слова:
«Труд!»
Троглодит стал человеком
В тот заветный день,
когда
Он, сошник повел к
просекам,
Начиная круг труда.
Все, что пьем мы полной
чашей,
В прошлом создано
трудом:
Все довольство жизни
нашей,
Все, чем красен каждый
дом.
Новой лампы свет
победный,
Бег моторов, поездов,
Монопланов лет
бесследный,
Все – наследие трудов!
Все искусства, знанья,
книги –
Воплощенные труды!
В каждом шаге, в каждом
миге
Явно видны их следы.
И на место в жизни право
Только тем, чьи дни – в
трудах:
Только труженикам –
слава,
Только им – венок в
веках!
Но когда заря смеется,
Встретив позднюю звезду,
–
Что за радость в душу
льется
Всех, кто бодро встал к
труду!
И, окончив день,
усталый,
Каждый щедро награжден,
Если труд, хоть скромный,
малый,
Был с успехом завершен!
1919
Николаю Минаеву
…а в миг
паденья –
Взгляд, лишь
взгляд один, без сожаленья!
Urbi et Оrbi
Издревле
сладостный союз…
Пушкин
Годы делят нас и
поколенья:
Дышишь ты весной,
мгновенным маем, –
Я последние считаю
звенья
Цепи той, что все мы не
снимаем.
Но и ты, как я, на утре
чистом,
Зов заветный слышал в
полумраке.–
Голос Музы, – над
путем росистым,
Там, где тени, тайны,
сон и маки.
И пока ты – на тропе
священной,
И твой взор надеждой
вещей блещет, –
Над тобой скольжу я
неизменно,
И в руке моей – венец
трепещет.
3 августа 1919
Что день, то сердце все
усталей
Стучит в груди; что
день, в глазах –
Тусклей наряд зеленых
далей
И шум и смутный звон в
ушах;
Все чаще безотчетно
давит,
Со дна вставая, душу
грусть,
И песнь, как смерть от
дум избавит,
Пропеть я мог бы
наизусть.
Так что ж! Еще работы
много,
И все не кончен трудный
путь.
Веди ж вперед, моя
дорога,
Нет, все не время –
отдохнуть!
И под дождем лучей
огнистых.
Под пылью шумного пути
Мне должно, мимо рощ
тенистых,
С привала на привал
идти.
Не смею я припасть к
фонтану,
Чтоб освежить огонь
лица,
Но у глухой судьбы не
стану
Просить пощады – до
конца!
Путем, мной выбранным
однажды,
Без ропота, плетясь,
пойду
И лишь взгляну, томясь
от жажды,
На свежесть роз в чужом
саду.
1919
Еще немало перекрестков,
И перепутий, и путей!
Я много схоронил
подростков,
В могилу проводил детей.
Летами я не стар, но
много
И видено и свершено,
И завела меня дорога
За цель, манившую давно.
Теперь ступил я за
пределы
Своей младенческой
мечты.
Что впереди? Мне скажут:
целый
Мир, полный вечной
красоты!
Но все, что будет,
неизбежно,
Непрочны краски новизны,
И путнику с вершины
снежной
Долины далеко видны.
Быть может, не скудеют
силы,
Но повторенья мучат ум;
Все чаще тихий сон
могилы
Пленительней, чем яркий
шум.
Соблазн – последний срок
исчислить
Душе порой неодолим,
И в жажде – не желать,
не мыслить,
Я тайно упиваюсь им!
<1919>
Сложив стихи, их на год
спрятать в стол
Советовал расчетливый
Гораций.
Совет, конечно, не
всегда тяжел
И не подходит для
импровизаций.
Хотя б поэт был мощен,
как орел,
Любимцем Аполлона, Муз и
Граций, –
Не сразу же божественный
глагол
Зажжет в нем силу мощных
декламаций!
Пусть он всю ловкость в
рифмах приобрел
И в выборе картин для
декораций;
Пусть он и чувство для
стихов нашел,
Всем нужны образы для
иллюстраций:
Диван и лампа иль холмы
и дол,
Ряды гранитов иль цветы
акаций…
Но я собрал с усердьем
мудрых пчел,
Как мед с цветов, все
рифмы к звуку «аций»,
Хоть не коснулся я
возможных зол
И обошел немало разных
наций.
Теперь мне предоставлен
произвол
Избрать иную рифму
вариаций.
Что скажете, когда
возьмусь за ум
И дальше поведу свой
стих с любовью?
Поэт, поверьте, не
всегда угрюм,
И пишет он чернилами, не
кровью.
Но все ж он любит голос
тайных дум,
И их не предает он
суесловью.
Но мир ведь призрак,
объясняет Юм,
И вот, стихи слагая по
условью,
Он смело отдается
чувствам двум:
Веселью и душевному
здоровью.
И рифмовать он может
наобум
Стих за стихом, не шевельнувши
бровью.
На нем надет охотничий
костюм,
Он мчится на коне в
леса, к становью,
За ним мечта спешит, как
верный грум,
Чрез изгородь, по пашням
или новью,
И метко бьет львов,
тигров или пум,
Гоня оленя к тайному
низовью…
Но будет! Этих рифм
тяжелый шум
Терзать придет с упреком
к изголовью.
<1919>
Мелькают дни, и с каждым
новым годом
Мне все ясней, как эта
жизнь кратка;
Столетия проходят над
народом,
А восемьдесят лет – срок
старика!
Чтоб все постичь, нам
надобны века.
Мы рвемся к счастью, к тайнам
и свободам,
И все еще стоим пред
первым входом,
Когда слабеет смертная
рука.
Нам призрак смерти
предстает, ужасный,
Твердя, что все
стремления напрасны, –
Отнять намерен горе и
печаль.
Но нет! Он властен
заградить дыханье,
Но мысль мою, мои мечты,
сознанье
Я унесу с собой – в иную
даль!
<1919>
Знакомый стих любимого
поэта!
Он прозвучал, и вот душа
– ясней,
Живым лучом властительно
согрета,
Скользнувшим отблеском
далеких, милых дней!
Слова поэта – магия
печали:
В них мир таится мыслей
и картин,
И часто словно
разверзает дали
Мечтам – одна строфа иль
стих один.
И как в зерне скрывается
растенье –
И стебль, и листья, и
цветы, и плод,
Так и в стихе затаено
виденье, –
Как семя, пав, оно в
душе растет.
__________
Вслед за картиной
движется другая
И ряд еще, во,
сладостно-слита
С мечтой поэта – (раня)
и сверкая, –
Встает далекой юности
мечта!
Я помню тот же стих; к
знакомой книге
Приникли мы, счастливые,
вдвоем.
И были полны вкрадчивые
миги
Возникшим, как заклятие,
стихом.
Он подсказал нам все,
что мы таили,
Он объяснил, что в нас
самих живет,
Нас подчинил своей
чудесной силе,
Как Паоло с Франческой –
Ланчелот!
Знакомый стих любимого
поэта,
С тобой навек сплел эти
миги я,
Диван высокий, тайны
полусвета
И сладкий миг желанного
ответа,
Крик радостный души:
твоя! твоя!
1919
__________
*Развязка (лат.).
Все роковое божественно,
Прав победитель всегда!
Пусть он ступает
торжественно –
Пей упованье стыда!
С ней, с неизменной, с возлюбленной,
Вот он на ложе любви!
Дерзостно с жертвой
погубленной
Жгучие нити не рви.
Ты диадемой венчаешься,
Алые розы надень.
Пусть от огней
опьяняешься,
Нежит и хмурая тень.
Нежит мученье последнее
–
Плакать растоптанной в
прах…
Ты торжествуешь победнее
С черным моленьем в
зрачках.
1917 или 1919
Я доживаю полстолетья,
И на событья все ясней
Могу со стороны смотреть
я,
Свидетель отошедших
дней.
Мое мечтательное детство
Касалось тех далеких
лет,
Когда, как светлое
наследство,
Мерцал «Реформ»
прощальный свет.
И, мальчик, пережил, как
быль, я
Те чаянья родной земли,
Что на последние усилья
В день марта первого
ушли.
Потом упала ризой черной
На всю Россию темнота,
Сдавила тяжко и позорно
Всех самовластия пята.
Я забывал, что снилось прежде,
Я задыхался меж других,
И верить отвыкал
надежде,
И мой в неволе вырос
стих.
О, как забилось сердце
жадно,
Когда за ужасом Цусим
Промчался снова вихрь
отрадный
И знамя красное за ним!
Но вновь весы судьбы
качнулись,
Свободы чаша отошла.
И цепи рабства
протянулись,
И снова набежала мгла.
Но сердце верило… И
снова
Гром грянул, молнии
зажглись,
И флаги красные сурово
Взвились в торжественную
высь.
Простой свидетель, не
участник,
Я ждал, я верил, я
считал…
1919
Я вырастал в глухое время,
Когда весь мир был глух
и тих.
И людям жить казалось в
бремя,
А слуху был ненужен
стих.
Но смутно слышалось мне
в безднах
Невнятный гул, далекий
гром,
И топоты копыт железных,
И льдов тысячелетних
взлом.
И я гадал: мне суждено
ли
Увидеть новую лазурь,
Дохнуть однажды ветром
воли
И грохотом весенних
бурь.
Шли дни, ряды
десятилетий.
Я наблюдал, как падал
плен.
И вот предстали в рдяном
свете,
Горя, Цусима и Мукден.
Год Пятый прошумел,
далекой
Свободе открывая даль.
И после гроз войны
жестокой
Был Октябрем сменен
февраль.
Мне видеть не дано, быть
может,
Конец, чуть блещущий
вдали,
Но счастлив я, что был
мной прожит
Торжественнейший день
земли.
Март 1920
Пусть вечно милы посевы,
скаты,
Кудрявость рощи, кресты
церквей,
Что в яркой сини живут,
сверкая, –
И все ж, деревня,
прощай, родная!
Обречена ты, обречена ты
Железным ходом судьбы
своей.
Весь этот мирный, весь
этот старый,
Немного грубый, тупой
уклад
Померкнуть должен, как в
полдень брачный
Рассветных тучек узор
прозрачный,
Уже, как громы, гудят
удары,
Тараны рока твой храм
дробят.
Так что ж! В грядущем
прекрасней будет
Земли воскресшей живой
убор.
Придут иные, те, кто
могучи,
Кто плыть по воле
заставят тучи,
Кто чрево пашни рождать
принудят,
Кто дланью сдавят
морской простор.
Я вижу – фермы под вязью
кленов;
Извивы свежих цветных
садов;
Разлив потоков в
гранитах ярок,
Под легкой стаей
моторных барок,
Лес, возращенный на
мудрых склонах,
Листвы гигантской
сгущает кров.
Победно весел в
блистаньи светов,
Не затененных ненужной
мглой,
Труд всенародный, труд
хороводный,
Работный праздник души
свободной,
Меж гордых статуй, под
песнь поэтов,
Подобный пляске рука с
рукой.
Ступив на поле, шагнув
чрез пропасть,
Послушны чутко людским
умам,
В размерном гуле стучат
машины,
Взрывая глыбы под взмах
единый,
И, словно призрак,
кидают лопасть
С земли покорной ввысь,
к облакам.
22 июля 1920
За окном белый сумрак;
над крышами
Звезды спорят с улыбкой
дневной;
Вскрыты улицы темными
нишами…
– Почему ты теперь
не со мной?
Тени комнаты хищными
птицами
Все следят, умирая в
углах;
Все смеются совиными
лицами;
Весь мой день в их
костлявых когтях.
Шепчут, шепчут: «Вот –
мудрый, прославленный,
Эсотерик, кто разумом
горд!
Он не гнется к монете
заржавленной,
Не сидит он меж книг и
реторт!
Юный паж, он в наивной
влюбленности
Позабыл все морщины
годов,
Старый Фауст, в
зеркальной бездонности
Любо нам хохотать
Мефистофелем,
В ранний час поникая во
мглу,
Над его бледным,
сумрачным профилем,
Что прижат к заревому
стеклу!»
– Полно, тени! Вы
тщетно насмешливы!
Иль для ваших я стрел
уязвим?
Вами властвовать знаю!
Не те ж ли вы,
Что склонялись пред
счастьем моим?
Вновь ложитесь в
покорной предельности, –
Тайте робко в улыбке
дневной,
Вторьте крику свободной безвольности:
«Почему ты теперь не со
мной!»
26-27 июля 1920
__________
*Женственность (нем.).
Гордись! я свой корабль
в Египет,
Как он, вслед за тобой
провлек;
Фиал стыда был молча
выпит,
Под гордой маской скрыт
упрек.
Но здесь мне плечи давит
тога!
Нет! я – не тот, и ты –
не та!
Сквозь огнь и гром их
шла дорога,
Их жизнь сном страсти
обвита.
Он был как бог входящий
принят;
Она, предав любовь и
власть,
Могла сказать, что бой
он кинет, –
Гибель за гибель,
страсть за страсть.
А мы? Пришел я с детской
верой,
Что будет чудо, –
чуда нет.
Нас мягко вяжет отсвет
серый,
Наш путь не жарким днем
согрет.
Те пропылали! Как
завидны
Их раны: твердый взмах
клинка,
Кровь с пирамиды, две
ехидны,
Все, все, что жжет нас
сквозь века!
А нас лишь в снах тревожит
рана,
Мы мудро сроков тайны
ждем.
Что ж даст нам суд
Октавиана,
Будь даже мы тогда
вдвоем!
Прощай! Я в чудо верил
слепо…
Вот славлю смерть мечты
моей.
И пусть в свой день с
другим у склепа
Ты взнежишь яд священных
змей!
6 августа 1920
Уныние! твой берег скал
безлесных
Глухим прибоем пленных
пен омыт;
Зловеще рыжи срывы стен
отвесных,
Сер низкий купол, в
жутких тучах скрыт.
К уклону круч, где
смутно вход обещан,
Свой снизив парус,
легкий челн причаль.
Свистящим ветрам петь из
влажных трещин,
По камням мчать, как
смерч крутя, печаль.
Безлюдье; чаек нет; не
взбрызнут рыбы;
Лишь с вихрем раковин
чуть слышный вздох..
Прянь на утес, стань на
нагие глыбы,
Ползи, сметая пыль, мни
мертвый мох.
В очах темно, дрожь в
груди, руки стынут,
Кровь под ногтями;
скользок узкий путь…
Жди, там, с высот, где
кряжа гребень минут,
На новый склон, в провал
огня, взглянуть!
Верь, только
верь, – есть пламенные долы!
Жди, вечно жди, –
там в пальмах реет зной.
Всходи, всползай, ломай
гранит тяжелый,
Славь сад надежд, вися
над крутизной!
24 августа 1920
Как с камней пыль,
мгновеньем свиты
Огни «Лито», темь
«Домино».
Крута ступень в храм
Афродиты,
Лицо, в знак страха,
склонено!
Дианы светоч, тих и
ярок,
Кидает дождь прозрачных
пен
К снам колоннад, к
раздумьям арок,
На гордый мрамор строгих
стен.
Над зыбью крыш встал
Капитолий;
Он венчан златом,
недвижим;
По Тибру с ветром негу
соли
Вдыхает с моря вечный
Рим.
Мы тайны ждем, воздев
ладони,
Обряд молитв без слов
творя.
Тебе, рожденный в
светлом лоне,
Наш скромный дар, цвет
сентября.
Киприда, ты, чья власть
нетленна,
Нас, падших ниц,
благослови!
Не мы ль пришли сквозь
мрак вселенной,
Века пробив тропой
любви?
Не числь, благая, в
грозной славе,
Людских обид! Взгляни:
как встарь,
Здесь вольный Скиф и
дочь Аравии
Чтут, в сладкой дрожи,
твой алтарь.
Дней миллион, разгром
империй,
Взнесенный дерзко к небу
крест, –
Исчезло все! Нам к
прежней вере
Путь указал блеск вещих
звезд.
Слух напряжен. Смех
благосклонный –
Богини отзыв нас достиг…
Спит Рим, Селеной
окропленный;
Но третьей стражи слышен
крик.
Пора! Всплывает пар
тумана?
Тибр тмится, форум мглой
повит.
Стрельчатый вход к
мечтам Тристана,
Струя багряный свет,
открыт.
Там строй колонн взвел
Сансовино,
Здесь дом, где Гретхен
длила сон…
Блестя, взнесла нож
гильотина…
Встал в свет окна
Наполеон…
Спешим! веков и миг не
метит;
Пусть чары крепки, ночь
везде, –
Уже со стен, угль
жуткий, светит
Вязь четких букв:
Эс-эр-ка-де.
28 августа 1920
Не лги, мечта! былого
жгуче жаль,
Тех светлых ласк, тех
нежных откровений,
Когда, дрожа в
рассветной мгле мгновений,
Была любовь прекрасна,
как печаль.
По нас влечет дыханьем
дымным даль,
Пьяня огнем неверных
дерзновений.
В наш бред воспоминаний
и забвений
Вонзает время режущую
сталь.
В какой стране очнемся
мы, кто скажет?
Гудящий ток разлившейся
реки
Меж прошлым сном и
настоящим ляжет.
И эти дни томленья и
тоски
Растают тенью заревых
обманов,
Как там, за лесом,
завеса туманов.
4 декабря 1920
Из тьмы, из бездн иных столетий,
Встает, как некий
исполин,
Величествен в недвижном
свете,
Центродворец мотомашин.
Сталь ребер он согнул
высоко,
До облаков внес два
плеча;
Циклопа огненное око
Слепит неистовством
луча.
Хребет залег, горе
подобный,
Стеклянной чешуей повит;
Но днем и ночью жар
утробный
Сквозь тело тусклое
разит.
Растя до звезд, он в
глуби вдвинут,
В земные недра тяжко
врос,
И горны легких не
остынут,
Дыша в просторы гулом
гроз.
Кипит расплавленное
чрево,
Дрожит натруженная
грудь,
Крутясь, из алчущего
зева
Исходит в дымном клубе
муть.
Огромной грудой угля
сытый,
Дракон бескрылый, не
устань!
Над распрями стихий –
гуди ты
Призыв на вековую брань!
Вращайтесь, мощные
колеса,
Свистите, длинные ремни,
Горите свыше, впрямь и
косо,
Над взмахами валов огни!
Пуды бросая, как
пригоршни,
В своем разлете роковом,
Спешите, яростные
поршни,
Бороться с мертвым
естеством!
А вы, живые циферблаты,
Надменно-медленным
перстом,
Безумьем точности
объяты,
Взноситесь молча над
числом!
Здесь – сердце города,
здесь – в жилы
Столицы льются, вновь и
вновь,
Незримо зиждущие силы,
Ее божественная кровь;
Чтоб город жил в огнях
оконных,
В пыланьи лун на
площадях;
Чтоб гром трамваев
неуклонных
Не молк на спутанных
путях;
Чтоб в кино быстрые
картины
Сменялись в мерной
череде;
Чтоб дружно лязгали
машины,
Пот нефтяной струя в
труде!
Реви, зверь мощный,
множь удары,
Шли токи воль, не
ослабей,
Чтоб город, созидатель
старый,
Дышал свободно грудью
всей,
Чтоб он, тебе придав
заботы,
Тобой храним на всем
пути,
За грань, сквозь толщу
тайн, в высоты,
Мог мысль победную
взнести!
17 декабря 1920
Когда над городом сквозь
пыль поют
Глухие сны лимонного
заката,
И торсы дряблые сквозь
тень снуют, –
В зачахлом сквере жалкая
заплата.
Вновь ненавистны мне и
дом и труд,
Мечта опять знакомой
злобой сжата;
Над дряхлым миром я
вершу свой суд,
И боль моя – за ряд
веков расплата.
1920
В огне ночном мне некий
дух предрек:
«Что значит бунт? –
Начало жизни новой.
Объято небо полосой
багровой,
Кровь метит волны
возмущенных рек.
Великим днем в века
пройдет наш век,
Крушит он яро скрепы и
основы,
Разверста даль; принять
венец готовый,
В сиянье братства входит
человек.
Дни просияют маем
небывалым,
Жизнь будет песней;
севом злато-алым
На всех могилах
прорастут цветы.
Пусть пашни черны; веет
ветер горний;
Поют, поют в земле
святые корни, –
Но первой жатвы не
увидишь ты!»
1920
Мечта, внимай! Здесь, в
полночи бездонной,
Где изнемог мрак, пологи
стеля,
Как враг врагу, как
другу брат влюбленный,
Тебе кричит, верша свой
круг, Земля:
«Довольно, люди, грозных
распрь! устала
Я дым вдыхать, кровь
телом всем впивать!
Иль вам убийств, слав,
дележей – все мало?
К оливе мира длань – вас
молит мать.
Взрыт океан огнем эскадр
бродячих,
Поля пальбой дрожат до
тучных недр,
Пожаров буйный блеск
слепит незрячих…
Смиритесь, дети! дар мой
будет щедр.
Грызите грудь мне
остро-тяжким плугом,
Вдвигайте в чрево камни
стройных стен, –
Но пусть с востоком
запад, север с югом
Признают вновь мой
дружественный плен!»
– Нет, мать-Земля,
молчи! ты миллиарды
Веков жила, чтоб
встретить этот век;
Рождались черви, ящеры и
парды,
Но смысл твоих рождений
– человек!
Теперь он встал, чтоб
жизнь твою осмыслить,
Твои дела венчать своим
венцом.
Он смеет ныне мыслить,
мерить, числить,
Он во вселенной хочет
стать творцом.
Гул наших битв есть бой
святой, последний,
Чтоб земли все связать в
единый жгут,
Все силы слить в один
порыв, победней
Взнести над миром
мудро-дружный труд.
Земля, смотри! упор
единой выи
Ввысь всюду взводит
светлый ряд аркад:
Рабы нам воды, ветры,
все стихии,
Ты вся – эдем, ты вся –
поющий сад.
Мы челны шлем путем
междупланетным,
Мы учим правде звездных
мудрецов,
Твой мир несем мы,
именем заветным
Твоим крестим мы жизнь
иных миров.
Тебе, Земля, путь
устрояем новый,
Твой, мощью знаний, оживляем
прах,
Жуть вечных далей
одолев, готовы
От солнца к солнцу плыть
в эфирных днях!
<1920>
Когда стоишь ты в
звездном свете,
Смотря на небо, не
забудь,
Что эти звезды, блестки
эти
И те, что слиты в
Млечный Путь, –
Все это – солнца огневые,
Как наше солнце, и
кругом
Плывут шары
земель, – такие,
Как шар земной, где мы
живем.
В просторном океане
неба,
Как в жизни
нашей, – тот же круг;
Там тот же бодрый труд
для хлеба,
Та ж радость песен и
наук!
1920
Современность грохочет,
грозит, негодует,
Взрезом молний браздит
наш уклончивый путь,
Сон грядущего в зорких
зарницах рисует,
Валит слабых и сильных
стремится столкнуть.
Но ведь ярусы розы
по-прежнему красны,
Пестры бабочки в поле,
легки облака,
Камни мертвых строений
упруго-бесстрастны.
Быстро миги летят,
собираясь в века.
Так стройте призрак
жизни новой
Из старых камней давних
стен.
Меня ж всегда закат
багровый
Влечет, как узника, в
свой плен.
Пройдут века, над вашим
домом
Воздвигнут новые дома, –
Но будут жечь огнем
знакомым
Все тот же блеск, все та
же тьма.
Еще священней и чудесней
За ночью ночь воздвигнет
храм,
Чтоб в нем по зову Песни
Песней
Клонили зной уста к
устам!
<1920>
Не довольно ль вы
прошлое нежили,
К былому льнули, как
дети?
Не прекрасней ли мир нынешний,
нежели
Мертвый хлам изжитых
столетий?
Иль незримо не скрещены
радио,
Чтоб кричать о
вселенской правде,
Над дворцами, что строил
Палладио,
Над твоими стенами,
Клавдий!
Не жужжат монопланы
пропеллером,
Не гремят крылом
цеппелины.
Над старым Ауэрбах-келлером,
Где пел дьявол под звон
мандолины?
На дорогах, изогнутых
змеями,
Авто не хохочут ли пьяно
Над застывшими в зное
Помпеями,
Над черным сном
Геркулана?
А там на просторе,
гляньте-ка,
Вспенены китами ль
пучины?
Под флотами стонет
Атлантика,
Взрезают глубь
субмарины!
<1920>
С тех пор как я долго в
немом ожидании,
В тихом веселии,
Качался над пропастью
смерти, –
Мне стали мучительны
повествования
О невинной Офелии,
О честном Лаэрте,
И много таких же
золотоволосых
Историй
О любви и о горе.
Волны у взморий
Стыдливо рокочут;
На зеленых откосах
Кузнечики сладко
стрекочут;
Розы в стразовых росах
Влюбленным пророчат,
И та же луна
(О которой пела
Ассирия),
«Царица сна»
(И лунатичек),
Льет с высоты
Свои древние, дряхлые
чары
На круг неизменных
привычек,
На новый, но старый,
Ах, старый по-прежнему
свет.
Да, та же луна
Глядит с высоты,
Луна, о которой пела
Ассирия,
Нет!
Иной красоты
Жажду в мире
Я.
<1920>
Снова сумрак леса зелен,
Солнце жгуче, ветер
чист;
В яме, вдоль ее расселин,
Тянут травы тонкий лист.
Сквозь хвою недвижных
елей
Полдень реет, как туман.
Вот он, царь земных
веселий,
Древний бог, великий
Пан!
Здравствуй, старый, мы
знакомы,
Много раз я чтил тебя.
Вновь пришел, мечтой
влекомый,
Веря, радуясь, любя.
Я ль не славил, в вещей
песне,
Запах листьев, ширь
полян, –
Жажду петь еще чудесней:
Милый Пан! я счастьем
пьян.
Старый, мудрый,
стародавний,
Ты поймешь ли в этот
день,
Что восторг любви –
державной,
Чем высоких сосен тень?
Что лишь в час, когда
ликуем
Мы от новых страстных
ран,
Сладко метить поцелуем
Шерсть твою, Великий
Пан!
<1920>
Дух наших дней свое
величество
Являл торжественно и
зло:
Горело дерзко
электричество
И в высоте, и сквозь
стекло;
Людей несметное
количество
По тротуарам вдоль
текло;
Как звери, в мире не
случайные,
Авто неслись – глаза в
огне;
Рисуя сны необычайные,
Горели кино в вышине;
И за углом звонки
трамвайные
Терялись в черной
глубине.
И вот, как гость иного
времени,
Красивый всадник врезан
в свет;
Носки он твердо держит в
стремени,
Изящно, но пестро одет:
Ботфорты, хлыст, берет
на темени,
Былой охотничий жакет.
Как этот конь исполнен
грации!
Его копыт как звучен
звон!
Он весь подобен
иллюстрации
К роману рыцарских
времен.
Но как неверны
декорации,
Восставшие со всех
сторон.
Здесь, где шумит толпа
столичная,
Полна всесилья своего,
Здесь, где, дымя, труба
фабричная
Стоит – немое божество,
–
Где стук машин – игра
привычная,
Ты, выходец, искал чего!
Ты нарушаешь тон
торжественный
Всей современности.
Гляди:
Толпа, смеясь, на зов
естественный,
Играя, мчится впереди.
Что ж! как кентавр, как
миф божественный,
В былых преданьях
пропади!
1920
Душно, тесно, в окна
валит
Дымный жар, горячий дым,
Весь вагон дыханьем
залит
Жарким, потным и живым.
За окном свершают сосны
Дикий танец круговой.
Дали яркостью несносны,
Солнце – уголь огневой.
Тело к телу, всем
досадно,
Все, как мухи, к стеклам
льнут,
Ветер бега ловят жадно,
Пыль воздушную жуют.
Лица к лицам,
перебранка,
Грубость брани, визглый
крик,
Чахлый облик полустанка,
В дым окутанный, возник.
Свет надежды; там, быть
может,
Ковш воды, студен и
чист!
Нет, напрасно не
треножит
Паровоза машинист!
Прежний дым и грохот
старый,
Духота, что раньше, та
ж,
Караван в песках Сахары,
Быстро зыблемый мираж.
Все песок, пески,
песчаник,
Путь ведет в песках, в
песках.
Сон иль явь, ах, бедный
странник,
Да хранит тебя Аллах!
1920
Демон сумрачной болезни
Сел на грудь мою и жмет.
Все бесплодней,
бесполезней
Дней бесцветных долгий
счет.
Ночью сумрак мучит думы,
Утром светы множат
грусть,
За окном все гулы, шумы
Знаю, помню наизусть.
То, что прежде так
страшило,
Стало близким и простым:
Скоро новая могила
Встанет – с именем моим.
Что ж! Порвать давно
готов я
Жизни спутанную нить,
Кончив повесть,
послесловья,
Всем понятного, не
длить.
Только жаль, мне не
дождаться
До конца тех бурь
слепых,
Что гудят, летят,
крутятся
Над судьбой племен
земных.
Словно бывши на
спектакле,
Пятый акт не досмотреть
И уйти… куда? – во
мрак ли,
В свет ли яркий?..
Мысль, ответь!
1920
Возвращаясь, мечтать,
что завтра,
В той комнате, где
свалены книги,
Этих строк непризнанный
автор
Опять будет длить
повторенные миги
И, склоняясь у печки к
остывающим трубам,
Следить, как полудетские
губы
«Нет» неверно твердят,
Как лукавые веки упорно
Прикрывают
наивно-обманный взгляд,
А около,
Из-под шапочки черной,
Вьются два маленьких
локона.
Возвращаясь, мечтать,
что снова
Завтра, под снежным
дождем,
Как в повести старой,
Мы пройдем вдоль
Страстного бульвара
Вдвоем,
Говоря о причудах
маркиза де Сада,
Об том, что мудро таит
Кама-Шутра,
Об чем исступленно
кричал Захер-Мазах, –
И будет все равно –
вечер, день или утро,
Так как вечность будет
идти рядом,
Та вечность, где живы
Каждый лепет счастливый
И каждый вздох.
Возвращаясь, мечтать о
простом,
Об том,
Что завтра, маленьким
чудом,
Я снова буду, – я
буду! –
Тем же и с ней же!
Смейся, февраль, колючий
и свежий,
В лицо мне,
С насмешкой тверди о
моем вчера!
Ничего не хочу я
помнить!
В памяти, умирая,
простерты
Все прежние дни и ночи,
И возле,
Окоченели и мертвы,
Все утра и все вечера.
Февраль! Чего ж ты
хохочешь,
«А после?» твердя
ледяным языком!
Что будет после,
Подумаем после об том.
14 февраля 1921
Дни для меня
незамысловатые фокусы,
В них стройность
математического уравнения.
Пусть звездятся по водам
безжизненные лилии,
Но и ало пылают
бесстыдные крокусы.
Лишь взвихренный атом
космической пыли я,
Но тем не менее
Эти прожитые годы
(Точка в вечности вечной
природы)
Так же полны значения,
Как f (x, y) =
0.
Богомольно сгибало
страдание страсти,
К золотым островам
уводили наркотики,
Гулы борьбы оглушали
симфонией,
В безмерные дали
Провал разверзали,
Шелестя сцепленьями
слов, библиотеки.
Но с горькой иронией,
Анализируя
Переменные мигов и лет,
Вижу, что миру я
Был кем-то назначен,
Как назначены эллипсы
солнц и планет.
И когда, умиленным
безумьем охвачен
Иль кротко покорен
судьбе,
Я целую чье-то дрожащее
веко,
Это – к формуле некой
Добавляю я «a» или «b».
26 февраля 1921
Еще раз, может быть, в
последний,
Дороги выбор мне
дарован,
На высях жизни, здесь,
где воздух
Прозрачной ясностью
окован,
Где жуть волшебной,
заповедней,
Где часто на порфирных
скалах
В сны без надежд
проснуться – роздых
Склоняет путников
усталых.
Высок бесстрастно купол
синий,
Внизу, как змей извивы,
тучи,
Под ними грива острых
сосен,
Чу! водопад с соседней
кручи…
Я ль не над миром, на
вершине?
И ропщет ветер с лживой
лаской;
Усни! Довольно зим и
весен,
Путь завершен, стань
вечной сказкой!
Не верю! Посох мой не
сломан,
И тропы вьют к иным высотам,
Чрез новый лог, былых –
огромней,
Где шумен пчел разлет по
сотам,
Где легких птиц певучий
гомон,
Где высь безмерней, даль
бескрайней,
Где, может быть,
припасть дано мне
К твоей, Любовь,
предельной тайне!
28 февраля 1921
В священной бездне мглы
архангел мне предстал,
В его зрачках сверкал
карбункул и опал.
И вестник вечности
сказал мне строго: «Следуй!»
Я встал и шел за ним.
Все стало сродно бреду.
Мы понеслись, как вихрь,
меж огненных светил,
Внизу, у ног, желтел
водой священный Нил,
Где ныне барка Ра уже не
гнет папирус;
Потом меж гибких пальм
Ганг многоводный вырос
Но спал на берегу
осмеянный факир;
Мелькнул тот кругозор,
где буйный триумвир
Бежал от Августа, в бою
палим любовью;
И арки, давшие мечту
средневековью,
Веселье, что творил свободный
Рафаэль,
Конкистадоров гром и
вдохновенный хмель,
Маркиз нарядных сон, под
звуки менуэта,
Когда была вся жизнь
беспечностью одета;
Кровавый блеск, где был
нож гильотин взнесен,
Твой пламенный пожар меж
битв, Наполеон,
Разгары новых войн и
мятежей, стихии,
Зажегшие векам огни
Ресеферии.
Все в диком хаосе
взметалось подо мной,
И голос слышал я,
катившийся волной:
«Внемли! Изведал я все
таинства Изиды,
И то, как, бросив храм
разящей Артемиды,
Бежали эллины туда, где
деял чары Вакх;
Как возбуждал вражду в
квиритах смелый Гракх,
Как с гибеллинами
боролись яро гвельфы
В лесах, где при луне
играли резво эльфы;
Как, океан браздя,
Колумб едва не сгиб,
Как молча созерцал
аутодафе Филипп,
И был Эскуриал весь
дымами окутан,
Как в яблоке закон миров
провидел Ньютон
И в лагере постиг
сознанья смысл Декарт.
Как в дождевой апрель
(по-старому – был март),
В светлице, где сидел
недавно сторож царский,
Стихам Гюго внимал с
улыбкой Луначарский».
Внимая, я дрожал, а
вестник мне: «Гляди!»
И хартии тогда
раскрылись впереди.
Гласила первая: я –
истина Биона,
Чрез меру – ничего! вот
правило закона!
Но слишком много слов
запутают и ум.
А третья: сам Гюго
сказал: мне рек Всевышний –
Искусство в том, чтоб
все зачеркивать, что лишне.
3 апреля 1921
__________
*Следовательно,
существую (лат.).
Эй, рабочие мира! ложь –
все то сладкопенье!
Держите к ружьям
примкнуты штыки!
Лишь в день, когда
лопнет земное терпенье,
С ним цепь милитаризма
разлетится в куски.
Чем орды гудели, даль
тряся, при Саргоне,
Чем ухали пушки под
топот Аттил, –
Нам вчера звенело с
аппаратов Маркони,
Сегодня говор газет
подхватил.
И бои, где за греком
стоит англичанин, –
Перезвон под набатом
исторических дат:
Что и сотый век на земле
не причален
И к войне против войн
вызван красный солдат.
Сентябрь 1922
Слава – властителю
звуков! творцу вдохновенному – слава!
Звуками нас ты
прославил, мы звуками славного славим!
Стелется вольное Море;
раскинулся Лес на раздольи;
Веет Весна по просторам;
по Волге плывет Стенька Разин;
Чу! Трубадура припевы;
чу! стук костяков, – Пляска Смерти;
Нет, то Мазурка топочет!
нет, это – Славянская Свадьба!
Западный марш, честь Чикаго…
Причудливость Грез о Востоке...
Радостен взлет Саломеи;
но Песня
Судьбы беспощадна.
Звуками мир ты
прославил, мы звуками славного славим!
Слава – властителю
звуков, творцу вдохновенному – слава!
12 октября 1922
* * *
Странствующий рыцарь,
Дон Кихот!
Чуден был, был вдумчив
твой приход.
Двадцать пять столетий
ждали мы;
Вдруг пробил Сервантес
толщу тьмы.
С толстым Санчо Панса на
осле,
Тощий, ты поехал по
земле
Из родной Ламанчи вдаль
и вдаль.
Ты поныне едешь, и едва
ль
Ехать перестанешь где-нибудь.
Странствующий рыцарь,
здесь побудь!
<1922>
Быть может, у египетских
жрецов
Учился ты; кой-что
познал, быть может,
Из тайн халдейских;
споры в синагогах
Ты слушал; в строки
Библии вникал
И много думал о вопросах
вечных.
Твой ум был остр, но
тесен кругозор
И замкнут гранью тесной
Палестины.
Тир и Сидон, с их
роскошью увядшей,
Тебе казались образцом
богатств,
Лишь по бродячим
греческим купцам
Ты знал Элладу, глух к
стихам Гомера,
К виденьям Фидия, к
мечтам Платона;
Рим – по солдатам, что
привел Пилат,
Да по монетам, где
представлен «Кесарь».
Шел грозный век, империя
творилась,
В горниле римском
плавились культуры,
А ты в глуши своих
родных пустынь,
Сын плотника, в затишьи
Назарета,
Мечтал восстать учителем
земли…
Земли?.. быть может…
может быть, и нет.
Как разгадать мечты твои
в пустыне,
Где Дьяволом ты искушаем
был!
Ты вышел как соперник
Иоанна,
Чтоб скромно поучать
родной народ.
Но рыбаки со скал
Генисаретских, –
Простой и грубый,
неученый люд, –
Твоим словам восторженно
дивились
И ужасались мудрости
твоей.
Ты их учил – и
представал пророком;
Ты исцелял – казался
чудотворцем,
И вот, успехом легким
опьянен, –
Сначала тайно, после все
открытей,
Ты дерзко объявлял себя
Мессией,
И рыбаки поверили тебе…
Свою мечту запечатлел ты
смертью,
Как тысячи пророков, и
пошла
Молва глухая о тебе по
свету…
И все бы кончилось
глухой молвой.
<1922>
Люблю в закатном
замираньи
Луча, над блестками
зыбей,
На миг немое трепетанье
Пугливых, сизых голубей;
Они в предчувствии
утраты
Дня, осенявшего их дрожь,
Скользят, – и вот
уже трикраты
Я прошептал: «Снов не
тревожь!»
Те сны! как паутинной
нитью
Они над памятью давно,
Кружась, легли, и по
наитью
Я сам вертел веретено.
Вот черный волос, вот
багряный,
Зеленый, синий… света
сны!
В клубке дыханья нитей пряны,
И ими полночи пьяны.
Но здесь, у плахи
солнца! в силах
Еще я крикнуть вслух:
убей!
Чтоб глубь дрожанья
отразила
Пугливых сизых голубей.
17 января 1923
Каждогодно все так же,
из миллионолетия в новые,
В срочный день объявляет
весна ультиматум,
Под широтами дальними на
время основывая
Царство, где оборона
отдана ароматам.
И поэты все так же,
новаторы и старые,
Клянутся, что не могут
«устоять при встрече»,
И церемониймейстер, с
мебели бархат снега спарывая,
Расстилает парчу зелени
вдоль поречий.
Каждое эхо, напролет не
сутки ли,
Слушает клятвы
возобновленных влюбленных,
Даже, глядя на город, в
каменной сутолоке
Око синего неба
становится ослепленным.
В этот век – черед мой;
по жребию назначенный,
Должен я отмечать
маятник мая,
{Повторять} в строфах,
где переиначены,
Может быть, славословья
Атлантиды и Майи.
Служить не стыдясь
Весне, ее величеству,
Слагаю вновь, мимоходом,
в миллионолетиях – году,
С травами, зеленью,
небом, со всем, что приличествует
Придворному
поэту, – очередную оду.
28 марта 1923
Республика последних
снов на грани,
Где шелест нив и шум
лесной к пустыне
Приносят гул надбрежных
обмираний!
Предельные, где скат
песков, святыни!
Убогий храм, прямь
пальмовой колонны,
И нить бойниц, в
простом, но тесном тыне.
Там, на крыльце, твой
светлый лик, наклонный
К окну, где свет от
светочей Кибелы;
Чу! хоры жриц – мне омен
благосклонный!
Там, сзади, край, где, в
битвах огрубелы,
Ввысь вызов мечут
журавлям пигмеи,
Где склоны гор костями
странных – белы;
Там тяжек путь, пустых
ночей немее,
Самумов зов, за сушью
сдвиг миража, –
А здесь, а здесь! твой
взор, – черты камеи!
Был долог срок – искать
возврат. Пора же
В тень памяти швырнуть
Край Носорогов.
Слышней наш топот; копья
взносит стража.
Миг, разве миг? Я,
пыльный, на порогах,
Мечта, стой здесь!
Мечта, в день не гляди ты!
Что, кроме влажных губ к
губам! С отрогов
Последних снов диск
ранней Афродиты.
11 июня 1923
Развертывается скатерть,
как в рассказе о Савле,
Десятилетия и страны
последних эпох;
Что ни год, он сраженьем
промочен, прославлен,
Что ни дюйм, след
оставил солдатский сапог.
Война на Филиппинах;
война в Трансваале;
Русско-японская драма;
гром на сцене Балкан;
Наконец, в грозном
хоре, – был трагичней едва ли,
Всеевропейский,
всемирный кровавый канкан!
Но всхлип народов
напрасен: «поторговать бы мирно!»
Вот Деникин, вот
Врангель, вот Колчак, вот поляк;
Вот и треск турецких
пулеметов под Смирной,
А за турком, таясь, снял
француз шапокляк.
Жизнь, косясь в лихорадке,
множит подсчеты
Броненосцев, бипланов,
мортир, субмарин…
Человечество – Фауст!
иль в музеях еще ты
Не развесил вдосталь
батальных картин?
Так было, так есть…
неужели так будет?
«Марш!» и «пли!» – как
молитва! Первенствуй, капитал!
Навсегда ль гулы армий –
музыка будней?
Красный сок не довольно
ль поля пропитал?
Пацифисты лепечут, в
сюртуках и во фраках;
Их умильные речи – с
клюквой сладкий сироп…
Но за рынками гонка –
покрепче арака.
Хмельны взоры Америк,
пьяны лапы Европ!
<1923>
Не запела, застонала,
Заскрипела то, что
знала,
И забыла, – быль
иль сон?
Песня – вздохи, пляска –
стон.
Скорбный вопль за
блеском бальным,
Вальс в напеве
погребальном…
Вздрогнет, охнув, ржавый
вал,
Кашель старческий
обронит, –
И мазуркой вновь
хоронит,
Плачем правит карнавал.
Наших бабушек приманка,
Как ты, шамкая,
шарманка,
До трамваев дожила?
Краска с ящика сошла,
Доски гнилы, слева,
справа;
Лишь на створке – немец
бравый,
В шляпе длинное перо.
Петь ты хочешь дряхлым
хрипом,
Но, под полинялым
трипом,
Ох, скрипит, болит
нутро!
Звуки, словно в стужу,
дрогнут.
А старик, над старой
согнут,
Вертит, вертит рукоять…
Эй, бедняк! чего стоять!
Все – кто в кино, кто на
даче…
Или ты не ждешь подачи,
Нищий мейстер? –
что пятак!
Только б стоном
удлиненным
Жить в былом, в
похороненном:
Плакать можно ведь и
так!
1923
1923
Кошмар! Кошмар опять!
Один из многих,
Историей являемых в
бреду:
Сонм пауков, огромных,
восьминогих,
Сосущих кровь близ
мертвых клумб в саду.
Германия! Да, ты в былом
повинна
За страшное, но –
страшен твой расчет!
Раздавлена низринутой
лавиной,
Ты знала казнь, вновь
казнь, и казнь еще!
Нет ничего: ни стран –
манить под тропик,
Ни стимеров – дробить в
морях стекло,
Ни фоккеров – кричать,
что век торопит,
Ни шахт, копивших уголь
и тепло,
Ни золота, ни хлеба… Да!
свидетель
Весь мир, как рок
смеялся и казнил:
Твои богатства рвали
все, а детям
Нет молока, и в школах
нет чернил!
И тщетно те, кто зиждил
это
Богатство, те, чей
подвиг – труд,
Встают, чтоб мышцами
атлета
Открыть блистанье лучших
руд:
Им против – свой
земляк-предатель,
Им против – звон чужих
монет…
На Шпрее зажечься ль
новой дате?
Мечтаешь: да! быть
может: нет…
От Сен и Тибров до
Миссурей
Следит строй мировых
владык,
И, веря в помощь, твердо
в Руре
Стоит француз, примкнув
свой штык.
А те? – Веселятся и
пляшут, ведь раны
Их бойни избытой – не
им;
И золото, золото, –
пряно, багряно, –
Поет им оркестром немым.
Им весело,
весело, – золото в башни
Слагать, вить второй
Вавилон.
Что день, их восторг
удалей, бесшабашней:
Весь мир им достался в
полон.
Там черный, там желтый,
там парий, там кули:
Всех – в копи, к
станкам, на завод!
«Недаром же в Руре штыки
мы примкнули!» –
Поют, выводя свой гавот.
«Враг сломлен, мы
вместе, теперь мы посмеем»,
«Нам власть над землей с
этих пор!»
«Над толпами станем,
пропляшем по змеям»,
«А в фасках фашистов –
топор!»
Те пляшут, та исходит
кровью,
Мир глухо ропщет под
пятой…
Но с трона вдруг поводит
бровью
Пугливо идол золотой.
На миг в рядах поющих
смута,
И мысль, прожженная
огнем,
Кричит невольно и кому-то:
«Не надо вспоминать об
нем!»
А он, у грани их
веселий,
С земли всходя до
звездных сфер,
Стоит; и тучи вниз
осели,
Чтоб людям вскрыть СССР.
Да, так. Старуха Клио
хмурее
Глядит, как точит кровь
земля;
Но внове ль ей? все ж от
Лемурии
Был путь до Красного
Кремля.
И все равно, опять
прольются ли
Такие ж токи в тайну
тьмы:
Из бурь войны, из
революции
Мир стал двойным: они и
мы.
Иных нет сил…
<1923>
Пред гробом Вождя
преклоняя колени,
Мы славим, мы славим
того, кто был Ленин
Кто громко воззвал,
указуя вперед:
«Вставай, подымайся,
рабочий народ!»
Сюда, под знаменем
Советов,
Борцы из армии Труда!
Пусть умер он: его
заветов
Мы не забудем никогда!
Он повел нас в последний
И решительный бой,
И к победе мы, Ленин,
Смело шли за тобой!
Мысль твоя твердо знала,
Где наш путь и какой:
С Интернационалом
Воспрянет род людской!
Мы стали вольны, стали
сильны,
Нас к торжеству ведет
судьба,
И мы кладем на прах
могильный
Борца – его призыв:
Борьба!
Он громко воззвал,
указуя вперед:
«Вставай, подымайся,
рабочий народ!»
Пред гробом Вождя
преклоняя колени,
Мы славим, мы славим
того, кто был Ленин!
1924
На смерть
В. И. Ленина
(Музыка Моцарта)
Все голоса
Горе! горе! умер Ленин.
Вот лежит он, скорбно
тленен.
Вспоминайте горе снова!
Горе! горе! умер Ленин!
Вот лежит он, скорбно
тленен.
Вспоминайте снова,
снова!
Ныне наше строго слово:
С новой силой, силой
строй сомкни!
Вечно память сохрани!
Сопрано, тенор, бас
Вечно память, память
вечно –
Альт
Вечно память
Ленина –
Сопрано, тенор, бас
Сохрани!
Альт
Храни!
Все голоса
Память!
24 января 1924
Свет обмер, тени
наклонились,
Пространней запах слитых
лип;
Последний звон заходит,
силясь
Во тьме сдержать
надгробный всхлип.
И стала ночь, и снова
стало
Пустынно-тихо. Грезит
луг,
Спят люди, не вернется
стадо,
Реке дано катиться
вслух.
Века, века, века учили
Земное ночью никнуть в
сон,
Мять думы дня в слепом
точиле,
Закрыв глаза, пить
небосклон.
Шныряют совы; шум
летучих
Мышей; лет легких
мотыльков…
Все это – искры звезд
падучих,
Чей мертвый мир был
далеко.
Нам солнца ждать! Нам
тьма – граница,
Нам тишь – черта меж
гулов дней.
Наш мозг в дыханьях трав
гранится,
Нам в снах вся явь
борьбы видней.
18 мая 1924
Трава весенняя допела
Свою живую зелень. Зной
Спалил сны мая, и
Капелла
Кропит июньской
белизной.
Вот ночи полночь,
полдень года,
Вот вечер жизни, но, во
мгле,
Вот утро, жгучий луч
восхода,
Не к вышине, а по земле!
Зари, еще не
возвещенной,
Вино пьяно, и я, взамен,
Готов, заранее прощенный,
Для всех безумств, для
всех измен.
Пусть вечер! он же –
полдень! – Где-то
Цветам процвесть, их
пчелам пить, –
И стебли чьих-то рук
воздеты,
Чтоб вечный полюс
торопить.
Пусть август будет. Плод
налитый
Спадет в корзину, мертв
и жив.
За десять лет замшеют
плиты,
Недавний гроб не
обнажив…
Но нынче ночь. Кротка
Капелла,
Кропя июньской белизной;
Трава сны зелени допела,
И всюду – только свет и
зной!
1924
Под столетним
кедром тени…
Tertia Vigilia, 1900 г.
И после долгих, сложных,
трудных
Лет, – блеск
полуденных долин,
Свод сосен,
сизо-изумрудных,
В чернь кипарисов, в
желчь маслин;
И дали моря, зыбь
цветная,
Всех синих красок
полукруг,
Где томно тонет сонь
дневная,
Зовя уснуть – не вслух,
не вдруг…
Расплавлен полдень; гор
аркады,
Приблизясь, шлют ручьи
огня…
Но здесь трещат, как
встарь, цикады,
И древний кедр признал
меня,
Щекой припасть к коре
шершавой,
Вобрать в глаза дрожанья
вод…
Чу! скрипнул ключ,
издавна ржавый,
Дверь вскрыта в сон
былой, – и вот,
Пока там, в море, льются
ленты,
Пока здесь, в уши, бьет
прибой,
Пью снова dolce far niente
Я, в юность возвращен
судьбой.
Алупка
8 июля 1924
__________
*Сладкое безделье (ит.).
Краткими складками
взморщи,
Ветер, пугливую гладь,
Пленную пену на взморьи
К темным утесам приладь!
Ветер! мы вместе
взбивали –
Вспомни, верхушки олив,
Где им любовь напевали
Волны, вбегая в залив;
Ветер, –
припомни, – пьянели
Вместе мы в снах
миндалей,
Ты на лету пел не мне
ли:
«Первую кручь одолей!»
Выше, где смолы сквозь
горный
Воздух плывут, как пары,
Рыли мы древние горны
Гномов третичной поры.
После, сронив ароматы,
Прянув за грани скалы,
Мчались мы с бурей
косматой
Тмином и мятой яйлы!
Ветер с мохнатых
магнолий,
Ветер, мой давний свояк,
Прошлое кануть могло ли
–
Утром задутый маяк?
Ветер, лихой запевало,
Гладь синеватую брось!
Чтоб на яйлу, как
бывало,
Нам закружиться не
врозь!
17 июля 1924
Наш Агамемнон, наш
Амфитрион
И наш Орфей, царь
области рубежной,
Где Киммерии знойный
Орион
Чуть бросит взгляд и
гаснет неизбежно!
Ты, ты изваял этих гор
хребет,
Им оградил себя от
горьких лавров,
И в тверди глыб, для
казни и побед,
Свой лабиринт сокрыл для
минотавров,
Ряд входов с моря ты
открыл в Аид,
Чтоб доступ к Стиксу
прост был; ты, во мраке,
Там души предков
кличешь, но таит
Тьма недр виденья:
голоса и зраки.
В расщепы гор вложил ты
халцедон,
И аметист, и
сердолик, – но ими,
Твоей волшбой, гремит
лишь Посейдон,
Играя в мяч со скалами
нагими.
К себе деревьям путь ты
запретил,
Свой мир покрыв полынью
и волчцами,
Чтоб был над степью ярче
ход светил
В твоих волнах,
дробящихся венцами.
Но по желанью смерч ты
взводишь ввысь,
Иль тмишь Луну в
багровом одеяньи,
Иль чарой слов ей вновь
велишь: явись –
Да небеса гласят твои
даянья!
И тщетна баснь, что древний
Карадаг
Изверженец давно былого
мира:
Тобой творен он, и ты
рад, о маг,
Скрыть божество в
безликий столп кумира.
17 августа 1924
Он в старой раме, с
блеклыми тонами,
В губах усмешка, взгляд
лукав и строг,
И кажется, везде следит
за нами,
Чуть в комнату вступаешь
на порог.
Прическа старомодна, но
в сверканьи
Зрачков – не тайна ль
тайн затаена?
Чем пристальней глядишь
на их мельканье,
Тем явственней, что
говорит она:
«Нет, только нас
поистине любили,
И дать любовь умеем
только мы.
Пришла весна, и землю
зазнобили
Холодные предвестники
зимы.
Вы не любви, вы ищете
победы,
Мужскую робость шумом
слов прикрыв.
Каким презреньем
встретили бы деды
Всю вашу страсть, весь
жалкий ваш порыв!»
23 августа. 1924
Что было? Вихрь тысячелетий
Качал весы, играл
людьми, –
За ратью рать влачили
плети
С полей Ашура в край
Хеми.
На краткий век вставал
прославлен
Крылатый бык иль коршун
Гор.
И вновь металл племен,
расплавлен,
Шел к новым формам в
вечный горн.
Так с двух сторон
мятущий молот
Дробил, кромсал обломки
стран.
Казалось, в прах и в сон
размолот,
В дым былей взвеен
Ханаан.
Но мир двух сил в
противоборстве
Сам жег себя, как
скорпион,
Пал, ядом черн; и вот, в
упорстве,
Сиять над ним ввысь
встал Сион.
Простер от моря к морю
длани,
С высот к высотам розлил
хмель,
Как спрут, провлек сосцы
желаний
В блеск Индий, в Пунт,
за край земель.
Гром, чудо, слава
Соломона,
Запруды сбив, одна река,
Смыв Вавилон, смыв храм
Аммона,
Вся ярость, хлынула в
века.
Чтоб в наши дни,
врываясь ярко,
Нас спрашивать, нам
отвечать,
Горя сквозь вязь колонн
San Marco
На Соломонову печать.
25 августа 1924
Лестью солнца в лоск
обласкан,
Берег вплел в меандр
меандр, –
Франт во фраке! скалы –
лацкан;
Ал в петлице олеандр;
Брижжи пен припали к
шее;
Мат магнолий– галстук
их…
Старых мод покрои свежее
Новых вымыслов тугих!
Солнце льстит; флиртует
море;
Берег, в полдень, спит в
изморе.
Кипарисов тень – драпри.
Глянет вечер. Белой
раной
Вскроет месяц тьму воды;
В лавр и в мирт блеск
ресторана
Вдавит плавкие следы.
Эх! что тут вам,
нереиды!
Мотор бьет: место взято…
Мертв сон пушкинской
Тавриды…
И ревут, идут авто!
«Где Мария? Где Зарема?
Кто нас песней обманул?»
Берег-франт к дверям
гарема
Свой червонец протянул.
7 сентября 1924
__________
*Беседа (фр.).
Вот я – обвязан, окован
Пристальным глазом змеи
очковой,
Над былинкой лесная
газель;
Вновь тропу преградила
Цель.
Здесь, в стране исканий,
Где века грохочут
листвой,
Мысли гениев – реки, и с
камней –
В непостижность водопад
роковой;
Где направо – скалы в
грядущее,
Где налево – пропасть в
прошедшее,
Где ветры, над истиной
дующие,
Кричат, как сумасшедшие;
В лесу исканий,
Без Энея Асканий,
Лань пред змеей очковой,
–
Обвязан, окован.
Иду
По всем тропам;
Рублю топором череду,
Кожа мудрецов – барабан!
Сквозь лианы, шипы
На все тропы,
И будто –
Я Заратуштра, я Будда,
Я Христос, я Магомет,
Я – индейский сашем –
Курю калюмет…
И всюду –
Чудо:
«Почему» превращается
странно в «зачем».
Глазом змеи очковой
Я очарован.
1924