Борису Верину – Принцу Сирени
Вы – Принц фиолевой сирени
И друг порхающей листвы
Весенней осени, осенней
Весны нюанс познали Вы…
Эти импровизации в ямбах выполнены в 1918 г., за исключениями,
особо отмеченными, в Петербурге и Тойле.
Я – соловей: я без
тенденций
И без особой глубины…
Но будь то старцы иль
младенцы, –
Поймут меня, певца
весны.
Я – соловей, я –
сероптичка,
Но песня радужна моя.
Есть у меня одна
привычка:
Влечь всех в нездешние
края.
Я – соловей! на что мне
критик
Со всей небожностью
своей? –
Ищи, свинья, услад в
корыте,
А не в руладах из
ветвей!
Я – соловей, и, кроме
песен,
Нет пользы от меня иной.
Я так бессмысленно
чудесен,
Что Смысл склонился
предо мной!
1918. III
Тойла
За двести верст от
Петрограда,
От станции в семи
верстах,
Тебе душа поэта рада,
Селенье в ёловых лесах!
Там блекнут северные
зори,
Чьи тоны близки к
жемчугам,
И ласково подходит море
К головокружным берегам.
Как обольстительное
пойло, –
Колдуйный нéктар
морефей, –
Влечет к себе меня
Эст-Тойла
Волнами моря и ветвей.
Привет вам, шпроты и
лососи,
И ракушки, и голоса,
Звучащие мне на
откосе, –
Вы, милые мои леса!
Давно я местность эту
знаю,
Ее я вижу часто в снах…
О сердце! к солнцу! к
морю! к маю!
К Эст-Тойле в ёловых
лесах!
1918. I, 7
Тойла
И вот опять вдали
Эст-Тойла
С лазурью волн, с ажурью
пен.
Конь до весны поставлен
в стойло, –
Я снова взят столицей в
плен.
Я негодую, протестую,
Но внемля хлебному
куску,
Я оставляю жизнь
простую,
Вхожу в столичную тоску.
О, как мучительно, как
тонко
Моя душа оскорблена!..
…Проходит тихая эстонка,
В чьих косах – рожь, лен
и луна.
Идет, – Альвина или
Лейла, –
Береговою крутизной.
Идет века. Прости,
Эст-Тойла,
И жди меня во влажный
зной!
1918. I, 9
Петроград
Ах, есть ли край? ах,
края нет ли,
Где мудро движется соха,
Где любит бурю в море
бретлинг
И льнет к орешнику
ольха?
Где в каждом доме
пианино
И Лист, и Брамс, и Григ,
и Бах?
Где хлебом вскормлена
малина
И привкус волн морских в
грибах?
Где каждый
труженик-крестьянин
Выписывает свой журнал
И, зная ширь морских
скитаний,
Порочной шири ввек не
знал?
Где что ни местность –
то кургауз,
Спектакли, тэннис и
оркестр?
Где, как голубка,
девствен парус, –
Как парус, облик бел
невест?
Ах, нет ли края? край
тот есть ли?
И если есть, то что за
край?
Уж не Эстляндия ль, где,
если
Пожить, поверить можно в
рай?..
1918. I
Петроград
К востоку, вправо, к
Удреасу,
И влево – в Мартс и в
Изенгоф,
Одетый в солнце, как в
кирасу,
Люблю на лыжах скользь
шагов.
Колеса палок, упираясь
В голубо-блесткий
мартный наст,
Дают разгон и – черный
аист –
Скольжу, в движеньях
лыжных част.
О, лыжный спорт! я
воспою ли
Твою всю удаль, страсть
и воль?
Мне в марте знойно, как
в июле!
Лист чуется сквозь веток
голь!
И бодро двигая боками,
Снег лыжей хлопаю
плашмя,
И все машу, машу руками,
Как будто крыльями
двумя!..
1918. I
Петроград
Упорно грезится мне
Ревель
И старый парк
Катеринталь.
Как паж влюбленный
королеве
Цветы, несу им
строфосталь.
Влекут готические
зданья,
Их шпили острые, –
иглой, –
Полуистлевшие преданья,
Останки красоты былой.
И лабиринты узких улиц,
И вид на море из домов,
И вкус холодных,
скользких устриц,
И мудрость северных
умов.
Как паж влюбленный к
королеве,
Лечу в удачливый четверг
В зовущий Ревель – за
Иеве,
За Изенгоф, за
Везенберг!
1918. I
Петроград
Вы не слыхали про поэта,
Поэта лейтенанта С.?
В нем много теплоты и
света
И море милое, и лес.
Он сын Случевского. По
крови
И духу сын… В лазори
строк –
Он белый голубь. На
Нарове
Его именье «Уголок».
Не подходите, как к
Синаю,
К нему, а просто, как к
стеблю…
Пятнадцать лет его я
знаю
И ласково его люблю.
Люблю я грусть элегий «С
моря»,
Посланий молодой жене,
В которых он, природе
вторя,
Так родственен, так
близок мне.
Он чистотой доступен
детям,
И нежно я его пою.
Поэт погиб на тридцать
третьем
В Цусимском горестном
бою.
Сосед Эстляндии
волшебной,
Воспевший Гогланд, край
чудес,
Тебе мой поздний гимн
хвалебный,
Мне – книга лейтенанта С.…
1918. I
Петроград
Жил Сологуб на даче
Мэгар,
Любимый, старый Сологуб,
В ком скрыта магия и
нега,
Кто ядовит и нежно-груб…
Так в Тойле прожил он
два лета
На крайней даче, у полей
И кладбища, и было это
Житье мне многого милей.
Из Веймарна к нему
приехать
Мне нравилось в
рассветный час,
Когда, казалось мне,
утеха
Искать в траве росы
алмаз.
Я шел со станции, читая
Себе стихи, сквозь
холодок.
Душа пылала молодая,
И простудиться я не мог.
Я приходил, когда все
спали
Еще на даче, и в саду
Бродил до полдня, и в
опале
Тумана нюхал резеду…
1918. I
Петроград
А вечерами матиола
Нас опьяняла, как вино,
И строфам с легкостью
Эола
Кружиться было суждено.
Ночами мы пикниковали,
Ловили раков при костре,
Крюшон тянули, и едва ли
В постель ложились на
заре…
Второе лето на курорте
И я с ним вместе
проводил.
То были дни, когда о
торте
И сам кондитер не
грустил…
Когда проехаться в
вагоне
Еще ребенок рисковал,
Когда Herr Брюкман в
пансионе
Вино открыто продавал…
День стоил не бумажек
тридцать,
А три серебряных рубля,
Что могут ныне появиться
Лишь разве в замке
короля!..
1918. I
Петроград
Поэма Лохвицкой «У
моря»,
Где обрисован Петергоф,
Мне грезы красочно
узоря,
Волшбит меня ажуром
строф.
И Миррой Балтика
воспета,
Царицей русского стиха,
Признавшей тьму во имя
света
И добродетель для
греха!..
Бывала ли она в Иеве?
Ходила ль в сосны на
обрыв?
И пел ли ей, как
королеве,
О светлом Эрике залив?
Он славил ли ее, как
Ингрид,
Как королеву королев?
С тех пор, как склеп для
Мирры вырыт,
Он заскорбел ли,
поседев?
Не знаю я. Никто не
знает.
То тайна Мирры и волны.
Но взор увидеть ожидает
Ее в сиянии луны.
Она мертва? Она
воскреснет!
Она не может не ожить!
Она споет такие песни,
Что перестанет мир
тужить!
1918. I
Петроград
За постом Мартсом, в
острых соснах,
Над морем высится обрыв
Для грезящих и
безвопросных
В житейской
прозе, – тех, кто жив!
Оттуда (там меня не
троньте:
Мне дрязги ваши не
нужны!)
Два острова на горизонте
В погоду ясную видны.
Пою обрыв, который
вогнут
По направленью к ним
дугой.
Один из них зовется
Гогланд
И Белым – маленький,
другой.
Их контуры маняще-четки,
Влекущи обликом своим.
Лелею мысль: в моторной
лодке
Когда-нибудь поехать с
ним.
Готовь судно, Василий
Крохов,
Ты, обэстоненный рыбак!
А чтобы не было плыть
плохо,
Возьмем и водку, и
табак!
1918. I
Петроград
Я грежу Нарвой, милой
Нарвой,
Я грежу крепостью ее,
Я грежу Нарвой, –
тихой, старой, –
В ней что-то яркое,
свое.
О город древний! город
шведский!
Трудолюбивый и простой!
Пленен твоей улыбкой
детской
И бородой твоей седой.
Твой облик дряхлого
эстонца
Душе поэта странно мил.
И твоего, о Нарва,
солнца
Никто на свете не
затмил!
Твоя стремглавная Нарова
Галопом скачет в Гунгербург.
Косится на тебя сурово
Завидующий Петербург.
Как не воспеть твою мне
честность
И граждан дружную семью,
И славную твою
известность,
И… проституцию твою?
Она, как белая голубка,
Легка, бездумна и чиста!
О, добрый взгляд! О,
лисья шубка!
О, некрасивых красота!
1918. I
Петроград
Где Эмбах, берег свой
понурив,
Течет лифляндскою
землей,
Как центр культурный,
вырос Юрьев,
Такой радушный и живой.
Он, переназванный из
Дерпта,
Немецкий дух не угасил.
В моих стихах найдется
лепта
И Юрьеву, по мере сил.
О ты, столетняя крапива,
Нам расскажи про прежний
пир,
Про вкус студенческого
пива,
Про лязг студенческих
рапир;
Нам расскажи о глазках
Гретхен,
Сентиментально-голубой,
И о беседке в парке
ветхой,
О кознях, деянных тобой…
О романтической эпохе,
О рыцарстве былых
времен,
Как упоенны были вздохи,
И как безоблачен был
сон!..
1918. I
Петроград
Я помню вечер, весь
свинцовый,
В лучах закатного огня,
И пальцы грезящей
Емцовой,
Учившей Скрябину меня.
Играла долго пианистка,
И за этюдом плыл этюд.
А я склонился
низко-низко,
И вне себя, и вне минут.
Так властно душу
разубрала
Неизъяснимая печаль…
А после Вагнера играла
И пели пальцы, пел
рояль.
Да, пело сердце, пели
пальцы
Ее, умеющие петь.
И грезы, вечные скитальцы,
Хотели, мнилось,
умереть.
Деревня тихо засыпала.
Всходило солнце из
волны.
Мне в душу глубоко
запала
Игра в ночь белую весны.
1918. I
Петроград
Ты помнишь, мне любезный
Пуни,
Как ты приехал раз ко
мне,
И долго мы с тобой в июне
В полях бродили при
луне?
У моря грезили и в парке
Читали новые стихи?
Иль говорили о Петрарке,
Ложась в траву под сень
ольхи?
Ты помнишь, милый мой
Евгений,
Наш взгляд на женщин и
семью?
Что должен жить
безбрачно гений
И «за печатями семью»?
И только изредка,
налетом,
Врываться в жизнь и, как
пчела,
Ее впитав, вернуться к
«сотам»
С бесстрастьем лика и
чела?
Не раз захватывали
страсти
Меня с тех пор, и наш
проект
Отчасти выполнен,
отчасти…
Но мысль и дело – разных
сект!..
1918. I
Петроград
Не удивляйся
ничему…
К. Фофанов
Соседка, девочка
Альвина,
Приносит утром молоко
И удивляется, что вина
Я пью так весело-легко.
Еще бы! – тридцать
пять бутылок
Я выпил, много, в десять
дней!
Мне позволяет мой
затылок
Пить зачастую и сильней…
Послушай, девочка
льняная,
Не удивляйся ничему:
Жизнь городская – жизнь
больная,
Так что ж беречь ее? к
чему?
Так страшно к пошлости
прилипнуть, –
Вот это худшая вина.
А если суждено
погибнуть,
Так пусть уж лучше от
вина!
1918. I
Петроград
То по шоссе, для шины
колком,
То по тропинке через
лен,
То утрамбованным
проселком
Велосипедит почтальон.
Он всем знаком. Он
старый Перник.
Он служит здесь
тридцатый год.
Письмо от
Щепкиной-Куперник
Он мне в окно передает.
Я приглашаю на террасу
Его, усталого, зайти,
Чтоб выпить хересу иль
квасу
И закусить в его пути.
Он входит очень
деликатно
И подвигает стул к
столу.
А море
благостно-закатно,
Подобно алому стеклу.
Сосредоточенно и ровно
Он пьет токайское вино.
Что пишет мне Татьяна
Львовна?
Но впрочем, кажется,
темно.
1918. I
Петроград
В вуальной апельсинной
шали
Идет в вечерние поля.
Я выхожу навстречу к
Яле,
Как в бурю лодка без
руля.
Идет насмешливо, но
робко.
Так угловато, но легко.
Зигзагами ведет нас
тропка,
Ах, близко или далеко?
Я не влюблен в нее
нисколько,
Как, впрочем, и она в
меня.
Мы лишь слегка флертуем
только –
День изо дня. День изо
дня.
Читаются стихи крылато:
Я – ей, и мне в ответ –
она.
А небо морем все объято,
Волной захлестнута луна.
1918. I
Петроград
Мильоны женских
поцелуев –
Ничто пред почестью
богам:
И целовал мне руку
Клюев,
И падал Фофанов к ногам!
Мне первым написал
Валерий,
Спросив, как нравится
мне он;
И Гумилев стоял у двери,
Заманивая в «Аполлон».
Тринадцать книг страниц
по триста
Газетных вырезок – мой
путь.
Я принимал, смотря
лучисто,
Хвалу и брань – людишек
муть.
Корректен и высокомерен,
Всегда в Неясную
влюблен,
В своем призвании
уверен,
Я видел жизнь, как
чудный сон.
Я знаю гром
рукоплесканий
Десятков русских
городов,
И упоение исканий,
И торжество моих стихов!
1918. I
Петроград
Елизаветино! Налево,
От станции в одной
версте,
Тоскует дылицкая дева,
По-своему, о красоте…
Дыша Оранской Изабеллой,
Вступаю в лиственный
покой.
Молчит дворец меж сосен
белый
И парк княгини
Трубецкой.
За Дылицами – Вераланцы.
За Пятигорьем – Озерá.
Какие девичьи румянцы!
Жасминовые вечера!
Через Холóповицы прямо
Я прохожу к монастырю
И, на колени встав у
храма,
Пою вечернюю зарю.
В моем порыве – глубь
бездонья!
Я растворяюсь в тишине
И возвращаюсь чрез
Арбонье
При новоявленной луне.
1918. I
Петроград
Под Веймарном течет
Азовка, –
Совсем куриный ручеек.
За нею вскоре остановка.
Там встретит
кучер-старичок.
Моей душе, душе
вселенской,
Знаком язык цветов и
звезд.
Я еду к мызе
Оболенской, –
Не больше трех шоссейных
верст.
Вдали Большая
Пустомержа.
Несется лошадь по росе.
Того и ждешь: вот выбьет
стержень:
Ведь спицы слиты в
колесе!
Проехан мост. Немного в
горку,
И круто влево. Вот и
двор.
Княгиня приоткрыла
шторку.
И лай собак, и разговор.
Плывет туман от нижней
Тормы,
Вуаля бледную звезду.
Зеленые в деревьях
штормы,
И пахнут яблони в саду.
1918. I
Петроград
Мы слышим в ветре голос
скальда,
Рыдающего вдалеке,
И афоризмы из Уайльда
Читаем, сидя на песке.
Мы, углубляясь в мысль
эстета,
Не презираем, а скорбим
О том, что Храм Мечты
Поэта
Людьми кощунственно
дробим…
Нам море кажется не
морем,
А в скорби слитыми
людьми…
Мы их спасем и
олазорим, –
Возможность этого пойми!
Вотще! В огне своих
страданий,
В кипеньи низменной
крови,
Они не ищут оправданий
И не нуждаются в любви!
1918. I
Петроград
Мелькнула сине пелеринка
На крэме платья – за
углом…
О Синей Птице Метерлинка
Вдруг в мыслях выражен
излом.
Ассоциация символик,
Как ты захватна иногда!
По смеху узнаю я
полек, –
По солнцу таяние льда.
Не женщиной ли морефея
Прикинулась, или жена
Какого-либо Тимофея
В костюмы фей наряжена?!
И в первом случае – за
птицей,
За Синей Птицей
возгореть!
А во втором – за той
«синицей»
Не стоит даже и
смотреть.
1918. I
Петроград
Он длится, терпкий сон
былого:
Я вижу каждую деталь,
Незначущее слышу слово,
К сну чуток, как к руке
– рояль.
Мила малейшая мне
мелочь,
Как ни была б она мала.
Не Дельвигу ли Филомела,
Чуть ощутимая, мила?
Люба не Пушкину ли няня?
И не Мюссэ ль – перо
Жорж Занд?
Не маргаритка ли –
поляне?
И не горошку ль – столб
веранд?
Все незначительное
нужно,
Чтобы значительному
быть.
Былое так головокружно!
Былого не могу забыть!
1918. I
Петроград
Всегда мечтательно
настроен,
Я жизнь мечтаньям
предаю.
Я не делец. Не франт. Не
воин.
Я лишь пою-пою-пою!
На что мне царства и
порфиры?
На что мне та иль эта
роль?
За струнной изгородью
лиры –
Наикорольнейший король!
На что мне ваших мыслей
холод
И политический раздор?
Весенний день горяч и
золот, –
И у меня весенний взор!
Благословенны будьте,
травы
И воды в зелени оправ!
Виновных нет: все люди
правы,
Но больше всех –
простивший прав!
1918. I
Петроград
Четырехместная коляска
(Полурыдван-полуковчег…)
Катилась по дороге
тряско,
Везя пять взрослых
человек.
Две очень молодые дамы
И двое дэнди были в ней.
Был пятым кучер. Этот
самый
Стегал ленивых лошадей.
Июльский полдень был так
душен,
Кружились злобно овода,
Наряд прелестниц был
воздушен.
Сердца же – точно
невода.
Их лица заливала
краска, –
От страсти или от
жары?..
– Вам не
встречалась та коляска,
Скажите, будьте так
добры?
1918. I
Петроград
Баронессе С. Р. М.-ф
Сначала баронесса Стэлла
Прочла «Вы лжете мне, мечты!»
Потом из Грига мне
пропела
Во имя только Красоты!
О, воплощенная Вервэна!
Античной пластики полна,
Прияла позы под Шопэна
Так отчеканенно она.
Апологетка поз
Далькроза,
В окаменелости живой,
То пламенела грозороза,
То поникала головой…
…А я, в Калифа
превращенный,
В халате пестром и
чалме,
Сидел и, ею опаленный,
Крылил к ней руки в
полутьме…
К Калифу руки простирая,
Заглядывала мне в
глаза, –
И вновь кружилась,
ускользая,
Вся – страсть! вся –
трепет! вся – гроза!
А то, ко мне склоняясь
близко
И наслаждения суля,
Утонченная одалиска
Отпрядывала, опаля…
В глазах – узор чаруйной
боли,
В груди – брожение
огней…
А если б вышел я из роли
И женщину увидел в ней?!
1918. I
Петроград
Февраль к Апрелю льнет
фривольно,
Как фаворитка к королю.
Апрель, смеясь
самодовольно,
Щекочет нервы Февралю.
Ночами снежно-голубыми
Мечтает палевый Февраль,
Твердя Весны святое имя,
О соловье, влекущем
вдаль…
Дымящиеся малахиты
(Не море ль в теплом
феврале?)
Сокрыв прибрежные
ракиты,
Ползут и тают в белой
мгле.
Снег оседает. Оседая,
Он бриллиантово блестит.
И на него сосна седая
Самоуверенно глядит.
Осядет снег – седые
кудри
Смахнет бессмертная
сосна.
Я слышу дрожь в
февральском утре:
О, это вздрогнула весна!
1918. II. 5
Тойла
Петру Ларионову
Я испытал все испытанья.
Я все познания познал.
Я изжелал свои желанья.
Я молодость отмолодал.
Давно все найдены, и
снова
Потеряны мои пути…
Одна отныне есть основа:
Простить и умолять:
«Прости».
Жизнь и отрадна, и
страданна,
И всю ее принять сумей.
Мечта свята. Мысль
окаянна.
Без мысли жизнь всегда
живей.
Не разрешай проблем
вселенной,
Не зная существа
проблем.
Впивай душою
вдохновенной.
Святую музыку поэм.
Внемли страстям!
природе! винам!
Устраивай бездумный пир!
И славь на языке орлином
Тебе – на время
данный! – мир!
1918. II
Тойла
Всегда-то грязный и
циничный,
Солдатский, пьяный,
площадной,
С культурным краем
пограничный,
Ты мрешь над лужскою
волной.
И не грустя о шелке
луга,
Услады плуга не познав,
Ты, для кого зеркалит
Луга,
Глядишься в мутный блеск
канав.
Десяток стоп живого
ямба,
Ругательных и злых хотя
б,
Великодушно брошу,
Ямбург,
Тебе, растяпа из растяп!
Тебя, кто завтра по
этапу
Меня в Эстляндию пошлет,
Бью по плечу, трясу за
лапу…
Ползучий! ты мне дал полет!
1918. III. 9
Ямбург
Мы шли по Нарве под
конвоем,
Два дня под áрестом
пробыв.
Неслась Нарова с диким
воем,
Бег ото льда освободив.
В вагоне запертом
товарном, –
Чрез Везенберг и через
Тапс, –
В каком-то забытьи
кошмарном,
Все время слушали про
«шнапс».
Мы коченели. Мерзли
ноги.
Нас было дó ста человек.
Что за ужасные дороги
В не менее ужасный век!
Прощайте, русские
уловки:
Въезжаем в чуждую
страну…
Бежать нельзя: вокруг
винтовки.
Мир заключен, но мы в
плену.
1918. III. 14
Ревель
И снова в хвойную
обитель
Я возвращаюсь из Москвы,
Где вы меня не оскорбите
И не измучаете вы.
Вы, кто завистлив и
бездарен,
Кто подло-льстив и
мелко-зол.
Да, гений мудр и
светозарен,
Среди бескрылых – он
орел.
Как сердцу нестерпимо
грустно
Сознаться в ёловой тени,
Что мало любящих
искусство,
Но тем ценней зато они.
Среди бездушных и
убогих,
Непосвященных в Красоту,
Отрадно встретить их,
немногих,
Кого признательно я чту.
Вы, изнуренные в тяжелых
Условьях жизни
городской,
Ко мне придите: край мой
ёлов,
В нем – Красота, а в ней
– покой.
1918. III. 23
Тойла
Отныне плащ мой
фиолетов,
Берета бархат в серебре:
Я избран королем поэтов
На зависть нудной
мошкаре.
Меня не любят
корифеи –
Им неудобен мой талант:
Им изменили лесофеи
И больше не плетут
гирлянд.
Лишь мне восторг и
поклоненье
И славы пряный фимиам,
Моим – любовь и
песнопенья! –
Недосягаемым стихам.
Я так велик и так уверен
В себе, настолько
убежден,
Что всех прощу и каждой
вере
Отдам почтительный поклон.
В душе – порывистых
приветов
Неисчислимое число.
Я избран королем
поэтов –
Да будет подданным
светло!
1918
Моя двусмысленная слава
Двусмысленна не потому,
Что я превознесен
неправо, –
Не по таланту
своему, –
А потому, что явный
вызов
Условностям – в моих
стихах
И ряд изысканных
сюрпризов
В капризничающих словах.
Во мне выискивали
пошлость,
Из виду упустив одно:
Ведь кто живописует
площадь,
Тот пишет кистью
площадной.
Бранили за смешенье
стилей,
Хотя в смешенье-то и
стиль!
Чем, чем меня не
угостили!
Неразрешимые дилеммы
Я разрешал, презрев
молву.
Мои двусмысленные
темы –
Двусмысленны по
существу.
Пускай критический
каноник
Меня не тянет в свой
закон, –
Ведь я лирической
ироник:
Ирония – вот мой канон.
1918
__________
*Pastilles – пастилки, пилюли
(фр.).
«Приказчик или
парикмахер,
Еще вернее: maître d'hotel» –
Так в кретиническом
размахе
Рычала критика досель.
За что? – за тонкое
гурманство?
За страсть к утóнченным
духам?
За строф нарядное
убранство?
Из зависти к моим
стихам?
Но кто ж они, все эти
судьи –
Холопы или мудрецы?
Искусством бились ли их
груди?
Впускали ль их в себя
дворцы?
И знают ли они, что
значит
Лиловый crème des
violettes?
Постигнут ли, как
обозначит
Свои рефрэны триолет?
Поймут ли, что
гелиотропа
Острей «Crigoria» Риго,
Что, кроме Тулы, есть
Европа
И, кроме «русской», есть
Танго?..
1918
Одно – сказать: «Все
люди правы».
Иное – оправдать разбой.
Одно – искать позорной славы.
Иное – славы голубой.
Холопом называть профана
Не значит: брата –
«мужиком».
Я, слившийся с природой
рано,
С таким наречьем
незнаком…
Любя культурные изыски
Не меньше истых горожан,
Люблю все шорохи, все
писки
Весенних лесовых полян.
Любя эксцессные ликеры
И разбираясь в них
легко,
Люблю зеленые просторы,
Дающие мне молоко.
Я выпью жизнь из полной
чаши,
Пока не скажет смерть:
«пора!»
Сегодня – гречневая
каша,
А завтра – свежая
икра!..
1918
На «Сказках Гофмана»,
зимою,
Я был невольно потрясен
И больно уязвлен толпою,
Нарушившей чаруйный сон:
Когда в конце второго
акта
Злодей Олимпию разбил,
Олимпию, – как
символ такта, –
Чью душу Гофман полюбил,
И Гофман закричал от
муки
(Ведь он мечту свою
терял!) –
Нежданные метнулись звуки:
Вульгарно зал
захохотал!..
Я побледнел. Мне больно
стало
И стыдно, стыдно за
толпу:
Она над драмой хохотала,
Как над каким-то
«ки-ка-пу»…
И я не знал, куда мне
деться
От острой боли и стыда,
И погрузился в
интермеццо
Пред пятым актом –
навсегда.
1918
Кармен! какая в ней
бравада!
Вулкан оркестра! Луч во
тьме!
О, Гвадиана! О, Гренада!
О, Жорж Бизэ! О, Меримэ!
Кокетливая хабанера,
И пламя пляски на столе,
Навахи, тальмы и
сомбреро,
И Аликант в цветном
стекле!..
Застенчивая Микаэла
И бесшабашный Дон-Хозэ…
О ты, певучая новелла!
О Меримэ! О, Жорж Бизэ!
И он, бравурный
Эскамильо,
Восторженный торреадор;
И ты, гитанная Севилья,
И контрабанда в сердце
гор…
Кармен! И вот – Медея
Фигнер,
И Зигрид Арнольдсон, и
Гай…
Пускай навеки май их сгинул, –
Но он ведь был, их
звучный май!
Пусть время тленно, и
сквозь сито
Его просеяны
лета, –
Она бессмертна,
Карменсита,
И несказанно золота!
1918
Дюма и Верди воедино
Слились, как два родных
ручья.
Блистает солнце. Тает
льдина.
Чья драма? музыка к ней
чья?
Она дороже амулета
И для души, и для ума.
О, Маргарита – Виолетта,
В тебе и Верди, и Дюма!
Душа элегией объята,
В ней музыкальное саше:
То вкрадчивая Травиата,
Прильнувшая к моей душе.
Элементарна? Устарела?
Сладка? опошлена? бледна?
Но раз душа на ней
горела,
Она душе моей родна!
Наивны сморщенные книги
Прадедушек, но аромат,
Как бы ни спорил
Каратыгин,
Неподражаемый хранят.
Он, кстати, как-то в
разговоре,
Пусть – полном едкого
ума,
Поверг меня в большое
горе,
Назвав «водицею»… Тома!
1918
Томá, который… Что иное
Сказать о нем, как не –
Тома!..
Кто онебесил все земное
И кто – поэзия сама!
Тома – «водица»!.. Как
хотите,
Подсуден даже модернист,
Сказавший, – вы
меня простите, –
Что композитор…
«водянист»!..
Тома, озвучивший
Миньону,
Созданье Гетевской
мечты,
Кому весь мир воздал
корону
За звуки чистой красоты!
Каким же нужно быть
чурбаном,
Бездушным, черствым и
сухим,
И непробивным барабаном,
И просто гадким и
плохим,
Чтобы назвать «Миньону»
«нотным
Кваском», ее не ощутив
И не поняв, о чем поет
нам
За лейтмотивом
лейтмотив!
1918
О чем поет? поет о боли
Больного старика-отца,
Поет о яркой жажде воли,
О солнце юного лица.
О чем поет? о крае
смутном,
Утерянном в былые дни,
О сне прекрасном и минутном,
О апельсиновой тени…
О чем поет? о
вероломстве
Филины, хрупкой как
газель,
О нежном с Мейстером
знакомстве,
О хмеле сладостном
недель…
О чем поет мотив
крылатый,
Огнем бегущий по крови?
О страстной ревности
Сператы,
О торжестве ее любви!
О чем поет? о многом,
многом,
Нам близком, нужном и
родном,
О легкомысленном и
строгом,
Но вечно юном и живом!
1918
В тебя, о тема роковая,
Душа поэта влюблена:
Уже глава сороковая
Любовно мной закруглена.
Я, перечитывая главы,
Невольно ими изумлен:
Они стрекозны и лукавы,
И шелковисты, точно лен.
Какая легкость и
ажурность,
И соловейность, и краса!
И то – помпезная
бравурность!
И то – невинная роса!
Чего в них нет! в них
пульс культуры
И ассонансовый эксцесс,
И стилевой колоратуры
Страна безрáзумных
чудес…
В них взгляд на ценности
земные,
Омонумеченный момент,
В них волны моря
голубые –
Балтийский
аккомпанемент.
1918
Грассирующая кокетка,
Гарцующая на коне.
Стеклярусовая
эгретка –
На пляже méditerrannée*.
Навстречу даме
гарцовальщик,
Слегка седеющий виконт,
Спортсмэн, флертэр и
фехтовальщик,
С ума сводящий весь
beau-monde**…
Она, в горжетке
горностая,
В щекочущий вступает флерт,
И чаек снеговая стая
Презреньем обдает
курорт.
Ее зовет король рапирный
Пить с мандаринами
крюшон,
И спецный хохоток
грассирный
Горжеткой мягко придушен…
1918
__________
*Méditerrannée –
Средиземное море (фр.).
**Beau-monde – бомонд,
высший свет (фр.).
Фелиссе Крут
Зачем приснилась мне
гарцунья
И он, неведомый
гарцун?..
Уж это не весна ль –
чарунья
Испытывает верность
струн?..
Не смутные ли это зовы
Воспрянувшей от сна
весны?..
Недаром дали бирюзовы,
Недаром небеса ясны…
Недаром в царстве
беззаконий,
В повиновении весне,
Не только пламенные
кони, –
Гарцуют всадники – во
сне…
Недаром взор настроен
зорко,
И возникают в сини гор
Она, неведная гарцорка,
И он, неведомый гарцор…
1918
Меж Тойлою и
Пюхаеги –
Ложбина средь отвесных
гор.
Спускаясь круто к ней в
телеге,
Невольно поднимаешь
взор.
В ложбине маленькая
речка, –
В июле вроде
ручейка, –
(…О речка, речка –
быстротечка!)
Течет… для рачного
сачка?!
Уж так мала, уж так
никчемна,
Что – для чего и
создана?
Но и в нее глядит
надземно
Небрезгающая луна…
По ней двухлетняя
девчонка
Пройдет, «не замочивши
ног»…
Но эта самая речонка
Весной – бушующий поток!
Она внушительна в
разливе,
Она слышна за три
версты,
Она большой реки
бурливей
И рушит крепкие мосты.
Тогда люблю стоять над
нею
На сером каменном мосту:
Она бурлит, – я
пламенею,
В ней славословя
Красоту!
1918
Нежны bегсеusе'ные*
рессоры –
Путь к дорогому
«кабаку»,
В нем наша
встреча, – после ссоры, –
Меж наших вечеров в
Баку.
Я пил с армянским
мильонером
Токай, венгерское вино.
В дыму сигар
лилово-сером
Сойтись нам было
суждено.
Походкой быстрой и
скользящей,
Мне улыбаясь, в кабинет
Вошли Вы тот же все
блестящий
Стилист, философ и поэт.
И вдохновенно Вам
навстречу
Я встал, взволнованный,
и вот –
Мы обнялись: для новой
речи,
Для новых красок, новых
нот!
О, Вы меня не осудили
За дерзкие мои
слова, –
И вновь певцу лесных
идиллий
Жизнь драгоценна и нова!
Я извиняюсь перед Вами,
Собрат, за вспыльчивость
свою
И мне подвластными
стихами
Я Вас по-прежнему пою!
1918
__________
*Bегсеusе'ные – здесь:
колыбельные.
От неимения абсента,
От созерцания
кобур –
Я раздраженней
дез'Эссента
У Гюисманса в «А
rebours».
И глаз чужих
прикосновенье
На улице или в
лесу, –
Без бешенства, без
раздраженья,
Без боли – как
перенесу?!..
А от «мурлыканья» и
«свиста»
Меня бросает в пот и
дрожь:
В них ты, ирония,
сквозисто
Произрастаешь и цветешь!
Но нет непереносней
боли –
Идти дорогой меж домов,
Где на скамейках в
матиоле
Немало «дочек» и
«сынков»…
Скамейки ставят у
калиток,
И дачники садятся в ряд;
Сидят, и с мудростью
улиток
О чем-то пошлом говорят.
И «похохатывают»
плоско, –
Сам черт не разберет над
чем:
Над тем ли, что скрипит
повозка,
Иль над величием поэм!..
1918
В любви не знающий
фиаско
(За исключеньем
двух-трех раз…)
Я, жизнь кого – сплошная
сказка,
От дев не прихожу в
экстаз:
Я слишком хорошо их
знаю,
Чтоб новых с ними встреч
желать,
И больше не провозглашаю
Им юношески: «Исполать»!
Все девы издали
прелестны
И поэтичны, и
милы, –
Вблизи скучны,
неинтересны
И меркантильны, и пошлы.
Одна гоняется за славой,
Какой бы слава ни была;
Другая мнит простой
забавой
Все воскрыления орла;
Мечтает третья поудобней
Пристроиться и самкой
быть;
Но та всех женщин
бесподобней,
Кто хочет явно изменить!
При том не с кем-нибудь
достойным,
А просто с первым
наглецом –
С «красивеньким»,
богатым, «знойным»,
С таким картиночным
лицом!
1918
То не пальнула
митральеза,
Не лопнул купол из
стекла, –
То «Обозленная поэза»
Такой эффект произвела!
Еще бы! надо ль
поясненье?
Поэт «девический» – и
что ж? –
Такое вдруг «разуверенье»,
Над девой занесенный
«нож»…
Нет, кроме шуток, –
«Отчего бы, –
Мне скажут, –
странный этот взгляд
С оттенком плохо скрытой
злобы?»
И – объясняться повелят.
Охотно, милые синьоры,
Охотно, милые mesdames,
Рассею я все ваши споры,
Вам объяснения я дам!
Мой взгляд на женщин
есть не личность,
А всеми обобщенный факт:
Не только «этих дам публичность»,
Но и «не этих дамный такт»…
Есть непонятные
влеченья, –
Живой по-своему ведь
жив…
Бывают всюду исключенья,
Но в массе – вывод мой
не лжив.
1918
Тебя все манит Калабрия,
Меня – Норвегии фиорд.
О, дай мне взять, моя
Мария,
Последний северный
аккорд!
Дай утонуть в Балтийском
море
Иль на эстляндском
берегу,
Уснуть, лаская взором
зори,
Что вечно в сердце
берегу…
Тебя влечет Александрия,
Тебе все грезится Каир,
Как мне Миррэлия, Мария,
Как Сологубу – сон-Маир!
Ты мной всегда
боготворима,
И за тобою я пойду
За них – меридианы
Рима –
Прославить южную звезду.
Тебе угрозна малярия,
Но если хочешь, –
верный друг,
Я для тебя, моя Мария,
Уеду с севера на юг!
1918
Март – точно май: весь
снег растаял;
Дороги высохли; поля
Весенний луч теплом
измаял, –
И зеленеет вновь земля.
И море в день
обезольдилось,
Опять на нем синеет
штиль;
Все к созиданью
возродилось,
И вновь зашевелилась
пыль.
На солнце дров ольховых
стопик
Блестит, как позлащенный
мел,
И соловей, –
эстонский: «ööpik», –
Запеть желанье возымел…
Опять звенит и королеет
Мой стих, хоть он –
почти старик!..
В закатный час опять
алеет
Улыбка грустной Эмарик.
И ночь – Ночь Белая –
неслышной
К нам приближается
стопой
В сиреневой накидке
пышной
И в шляпе
бледно-голубой…
1918
__________
*Ööbik – соловей (эст.).
Ежевечерно из «Quo
vadis»
Играл чахоточный
цитрист.
Ему внимал грустящий
Madis,
Рыбак и местный
колонист.
«Как в сеть весной
пойдет салака,
И как-то будет дорога?»
Блестит луна на глянце
лака
Шикарящего сапога…
«И крапчатая лососина
Поймается ли весом в
пуд?»
Белеет шляпы парусина,
Дрожит клочок паучьих
пут…
«А вдруг среди костлявых
сирко
Пошлет мне небо
осетра?!»
И поощряет грезы кирка,
В луне сафирно-серебра…
1918
Я – северянин, и фиорды
Норвежские – моя мечта,
Где мудро, просто, но и
гордо
Живет Царица Красота.
Лилово-стáльные заливы
В подковах озерносных
гор;
В них зорь полярных
переливы,
Меж сосен белой розы
взор.
И синеглазые газели,
Чьи игры созерцает лось,
Устраивают карусели,
Где с серым синее
слилось…
Там тишина невозмутима,
И только гордый орлий
клич
Ласкает ухо пилигрима,
Способного его постичь…
1918
Когда, воюя, мир лукавил
Позерством социальных
проб,
Несчастный император
Павел
Свой покидал столетний
гроб…
В крестах, отбрасывавших
тени,
На склоне золотого дня,
Приял великий
неврастеник
Поэта облик, трон кляня…
Приял для самооправданья,
Для выявленья существа
Своей души, в часы
страданья
Струившей чары
волшебства…
Что ж, вверьтесь
странному капризу,
Поэт и царь, и, сев
верхом,
Направьте шаг коня на
мызу
Ивановку, в свой бредный
дом.
Въезжайте в ветхие
ворота,
Где перед урной, над
рекой,
Вас ждет скончавшаяся
рота
И я, поклонник Ваш
живой…
1918
В дни пред паденьем
Петербурга, –
В дни пред всемирною
войной, –
Случайно книжка
Эренбурга
Купилась где-то как-то
мной.
И культом ли
католицизма,
Жеманным ли слегка
стихом
С налетом хрупкого
лиризма,
Изящным ли своим
грехом, –
Но только книга та
пленила
Меня на несколько
недель:
Не шрифт, казалось, не
чернила,
А – тонко-тонная
пастэль.
Прошли лета. Кумиры ниже
Склонились, я – достиг
вершин:
Мне автор книгу из
Парижа
Прислал в обложке crêpe
de chine.
Она была, должно быть,
третьим
Его трудом, но в ней,
увы,
Не удалось того мне
встретить,
Что важно в небе –
синевы.
И нет в ней сладостного
ига,
Померкла росная краса…
Мне скажут: «Небеса не
книга», –
Пусть так: но книга –
небеса!..
1918
Сегодня ветер,
беспокоясь,
Взрывается, как динамит,
И море, как товарный
поезд,
Идущий тяжело, шумит.
Такое синее, как небо
На юге юга, как сафир.
Синее цвета и не требуй:
Синей его не знает мир.
Такое синее, густое,
Как ночь при звездах в
декабре.
Такое синее, такое,
Как глаз газели на заре.
«Синее нет», – так
на осине
Щебечут чуткие листы:
«Как василек, ты, море,
сине!
Как небеса, бездонно
ты!»
1918
Когда твердят, что
солнце – красно,
Что море – сине, что
весна
Всегда зеленая, –
мне ясно,
Что пошлая звучит
струна…
Мне ясно, что назвавший
солнце
Не иначе, как красным,
туп;
Что рифму истолчет:
«оконце»,
Взяв пестик трафаретных
ступ…
Мне ясно, что такие
краски
Банальны, как стереотип,
И ясно мне, какой
окраски
Употребляющий их «тип»…
И тем ясней, что солнце
– сине,
Что море – красно, что
весна –
Почти
коричнева!.. – так ныне
Я убеждаюсь у окна…
Но тут же слышу голос
бесий:
«Я вам скажу, как некий
страж,
Что это ложный миг
импрессий
И дальтонический мираж»…
1918
Вновь ловля рыбная в
разгаре:
Вновь над рекою
поплавки,
И в рыбном, у кустов,
угаре
Азартящие рыбаки.
Форель всегда клюет с
разбегу
На каменистой быстрине.
Лещ апатичный любит
негу:
Клюет лениво в полусне.
И любящий ракитный
локон,
Глубокий теневой затон,
Отчаянно рвет леску
окунь,
И всех сильнее бьется
он.
Рыб всех глупей и
слабовольней,
Пассивно держится
плотва,
А стерлядь, наподобье
молний
Скользнув, песком ползет
едва.
У каждой рыбы свой
характер,
Свои привычки и устав…
…Не оттого ли я о яхте
Мечтаю, от земли
устав?..
1918
А ночи с каждым днем
белее
И с каждым днем все ярче
дни!
Идем мы парком по аллее.
Налево море. Мы – одни.
Зеленый полдень. В
вешней неге,
Среди отвесных берегов,
Река святая, –
Pühajõgi* –
Стремится, слыша моря
зов.
На круче гор белеет
вилла
В кольце из кедров и
елей,
Где по ночам поет
Сивилла,
Мечтая в бархате аллей.
Круглеет колющий
кротекус,
И земляничны тополя,
Смотрящиеся прямо в
реку,
Собою сосны веселя.
О принц Июнь, приди
скорее,
В сирень коттеджи
разодень!
Ночь ежедневно серебрее,
И еженочно звонче день!
1918
__________
*Pühajõgi – Святая река (эст.);
небольшая река на
Северо-востоке Эстонии.
Св. кн. О. Ф. Им-ской
То было в Гатчине, лет
десять
Тому назад, но до сих
пор
Отрадно мне тем летом
грезить
И вспоминать наш
разговор.
И вот, я помню: мы,
княгиня,
Сидим в столовой. Ночь
близка.
Вы говорите мне о сыне,
И в Вашем голосе –
тоска:
О, если юность
возвратить бы!
И быть счастливою, как
он!..
Его любовь… его
женитьба…
И жизнь на озере – как
сон…
Он в честь своей
Прекрасной Дамы, –
Полу-поэт, полу-toqué*, –
Под Витебском построил
замок
На озеровом островке…
«Он создал царство в
сердце леса!»
Восторженно твердите Вы.
Поддакивает Вам
профессор
Наклоном легким головы.
Я пью вино и вижу: в
тине
Озерной – косы, много
кос…
Устала старая княгиня
От юных, –
невозможных, – грез…
1918
__________
*Toqué – тронутый (фр.); здесь: полусумасшедший.
Баронессе М. А. Д-н
Что было сказочно лет в
девять,
То в двадцать девять
было б как?
Могли б Вы так же
королевить
Теперь, вступив со мною
в брак?
Вы оправдали бы те
слезы,
Что Вами пролиты,
теперь?
Вы испытали бы те грезы?
Почувствовали б ряд
потерь?
Где Вы теперь? все так же
ль новы
Для Вас мечтанья и
слова?
Быть может, замужем
давно Вы,
Но, впрочем, может быть,
вдова?..
Меня Вы помните ль?
бывали
Вы у меня на вечерах?
На Вашего лица овале
Текла ль слеза о детских
снах?
Прочтете ли поэзы эти?
Найдете ль строки о
себе?
А, может быть, Вас нет
на свете,
Моя наивная Бэбэ?..
Иль Вашей зрелости
одевить
Уже не в силах жизни
мрак?..
Что было интересно в
девять,
То в двадцать девять
было б как?!
1918
Князь! милый князь! ау!
Вы живы?
Перебирая писем ряд,
Нашел я Ваше, и,
счастливый
Воспоминаньем, как я
рад!
Мне сразу вспомнилась и
школа,
И детство, и с природой
связь,
И Вы, мой добрый, мой
веселый,
Мой остроумный милый
князь!
В Череповце, от скуки
мглистом,
И тривиальном, и пустом,
Вас называли модернистом
За Сологуба первый том…
Провинциальные кокетки
От князя были без ума,
И казначейша (лик
конфетки!)
Была в Вас влюблена
сама,
Ведь штраусовская
«Электра» –
Не новгородская тоска!..
О, Вы – единственный
директор,
Похожий на ученика!
И вот, когда Вы, поседелый,
Но тот же юный и живой,
Пришли на вечер мой, я
целый
Мирок восставил пред
собой.
И поздравленья принимая
От Вас, и нежно Вас
обняв,
Я вспомнил дни иного мая
И шорохи иных дубрав…
1918
Стихи Ахматовой считают
Хорошим тоном (comme il
faut*…)
Позевывая, их читают,
Из них не помня
ничего!..
«Не в них ли сердце
современной
Запросной женщины?» –
твердят
И с миной скуки
сокровенной
Приводят несколько
цитат.
Я не согласен, – я
обижен
За современность:
неужель
Настолько женский дух
унижен,
Что в нудном плаче –
самоцель?
Ведь это ж Надсона
повадка,
И не ему ль она близка?
Что за скрипучая
«кроватка»!
Что за ползучая тоска!
Когда ж читает на
эстраде
Она стихи, я сам не
свой:
Как стилен в мертвом
Петрограде
Ее высокопарный вой!..
И так же тягостен для
слуха
Поэт (как он зовется
там?!)
И он же – Осип
Мандельштам.
И если в Лохвицкой –
«отсталость»,
«Цыганщина» есть
«что-то», то
В Ахматовой ее
«усталость»
Есть абсолютное ничто.
1918
__________
*Comme il faut – правила
хорошего тона (фр.).
**Честь этого
обозначения принадлежит
кубо-футуристам (прим. автора).
Порыв натуры героичной,
Полет в бездонье
голубом,
Меж строчек голос
мелодичный –
Вот пафос этой лиры в
чем!
Ее слеза слезой зовется
И выглядит она слезой,
И полным сердцем сердце
бьется,
Гроза трепещет в нем
грозой.
Изысканные полутоны
Есть полутоны, а не
ноль.
Мучительны Агнессы стоны
И настоящая в них боль.
Виденье принца Вандэлина
Есть не слова, а –
Вандэлин,
Возникновения причина
Кого – в рядах мирских
причин.
И ведьма у нее есть
ведьма,
А не «нарочно», «для
детей».
При том стихи бряцают
медью
И веют запахом полей.
1918
Его стихи – сама стихия.
Себе бессмертье
предреша,
Свершает взлеты огневые
Его стихийная душа.
Он весь поэт, поэт
великий.
В нем голоса всего и
всех.
Неуловимый лик столикий
Отображает свет и грех.
Он ощущает каждый атом
И славословит солнце он.
То серафимом, то пиратом
Является хамелеон.
Но вместе с тем он весь,
из дюжин
Томов составленных
своих,
Мне не желанен и не
нужен:
Я не люблю Бальмонта
стих.
Есть что-то приторное в
книгах
Его, что слаще голубей…
И Фофанов в своих
веригах,
В своих лохмотьях – мне
любей!
1918
Никем непревзойденный
мастер.
Великий ритор и мудрец.
Светило ледовитой
страсти.
Ловец всех мыслей, всех
сердец.
Разламывающая сила
Таится в кованых стихах.
Душа рассудок научила
Любить, сама же пала в
прах,
И оттого его холодность:
Душа, прошедшая сквозь
ум.
Его бесспорная
надмодность
Не столь от чувства,
сколь от дум.
Великий лаборант, он
каждый
Порыв усвоил и постиг.
Он мучим неизбывной
жаждой
Познанья всех вселенских
книг.
В нем фокус всех цветов
и светов
И ясной мысли торжество.
Он – президент среди
поэтов.
Мой царский голос – за
него.
1918
Какая тающая нежность!
Какая млеющая боль!
Что за чеканная
небрежность!
Что за воздушная фиоль!
Он весь из сладостного
вздоха,
Он весь – безгрешное
дитя…
Плохое у него не плохо,
И темное поет, блестя…
Изысканнейший
рисовальщик.
Провидец существа людей,
Он – чарователь,
чаровальщик,
Чарун, он – чарник,
чародей.
Так пой же, пой же нам,
фиоль же,
Струи свой ароматный
свет!
Такой поэт, каких нет
больше:
Утóнченней, чем тонкий
Фет.
1918
Блистательная Зинаида
Насмешливым своим умом,
Которым взращена обида,
Всех бьет в полете, как
крылом…
Холодный разум ткет
ожоги,
Как на большом морозе –
сталь.
Ее глаза лукаво-строги,
В них остроумная печаль.
Большой поэт – в ее
усмешной
И едкой лирике. Она
Идет походкою неспешной
Туда, где быть обречена.
Обречена ж она на
царство
Без подданных и без
корон.
Как царственно ее
коварство,
И как трагично-скромен
трон!
1918
Ивáнов, кто во всеоружьи
И блеске стиля, –
не поэт:
В его значительном
ненужьи
Биенья сердца вовсе нет.
Андрея Белого лишь чую,
Андрея Белого боюсь…
С его стихами не кочую
И в их глубины не
вдаюсь…
Пастэльно-мягок ясный
Бунин,
Отчетлив и приятно свеж;
Он весь осолнечен,
олунен,
Но незнаком ему мятеж.
Кузмин изломан
черезмерно,
Напыщен и отвратно-прян.
Рокфорно, а не
камамберно,
Жеманно-спецно обуян.
Нет живописней Гумилева:
В лесу тропическом
костер!
Благоговейно любит
слово.
Он повелительно-остер.
1918
Памяти Н. Львовой
Я с нею встретился
случайно:
Она пришла на мой дебют
В Москве. Успех необычайный
Был сорван в несколько
минут.
Мы с Брюсовым читали
двое
В «Эстетике», а после
там
Был шумный ужин с
огневою
Веселостью устроен нам.
И вот она встает и с
блеском
В глазах – к Валерию, и
тот,
Поспешно встав движеньем
резким,
С улыбкою ко мне идет:
«Поцеловать Вас хочет
дама», –
Он говорит, и я – готов.
Мы с ней сближаемся, и
прямо
Передо мной – огонь
зрачков…
Целую в губы
просветленно,
И тут же на глазах у
всех
Расходимся мы церемонно,
Под нам сочувствующий
смех.
1918
Памяти его
Его несладкая
слащавость,
Девическая бирюза
И безобидная лукавость
Не «против» говорят, а
«за».
Капризничающий ребенок,
Ребенок взрослый и
больной,
Самолюбив и чутко-тонок
Души надорванной
струной.
К самопожертвованью
склонный,
Ревнивый робко, без
хлопот,
В Мечту
испуганно-влюбленный, –
Чего ему недостает?
Недостает огня и силы,
Но именно-то оттого
Так трогательно сердцу
милы
Стихи изящные его.
1918
Он – это чудное
мгновенье,
Запечатленное в веках!
Он – воплощенье
Вдохновенья,
И перед ним бессилен
прах…
Лишь он один из всех
живущих
Не стал, скончавшись,
мертвецом:
Он вечно жив во всех
поющих,
И смерть здесь не звучит
«концом».
В его созданьях Красота
ведь
Показывает вечный лик.
Его нам мертвым не
представить
Себе, и этим он велик!
Пускай он стар для
современья,
Но современье для него
Ничтожно: ведь его
мгновенье –
Прекрасней века моего!
1918
Финляндский ветер с моря
дует, –
Пронзительно-холодный
норд, –
И зло над парусом
колдует,
У шлюпки накреняя борт.
Иду один я над отвесным
Обрывом, видя волн
разбег,
Любуясь изрозо-телесным
Песком. Все зелено – и
снег!..
Покрыто снегом все
подскалье
От самых гор и до песка.
А там, за ним, клокочет
далью
Все та же синяя тоска…
Зеленый верх, низ
желто-синий,
И промежуток хладно-бел.
Пустыня впитана
пустыней:
Быть в море небу дан
удел.
1918
Полно тоски и
безнадежья,
Отчаянья и пустоты,
В разгуле своего
безбрежья,
Безжалостное море, ты!
Невольно к твоему унынью
Непостижимое влечет
И, упояя очи синью,
Тщетою сердце обдает.
Зачем ты, страшное,
большое,
Без тонких линий и без
форм?
Владеет кто твоей душою:
Смиренный штиль?
свирепый шторм?
И не в тебе ли мой
прообраз, –
Моя загадная
душа, –
Что вдруг из
беспричинно-доброй
Бывает зверзче апаша?
Не то же ли и в ней
унынье
И безнадежье, и тоска?
Так влейся в душу всею
синью:
Она душе моей близка!
1918
Разбор собратьев очень
труден
И, согласитесь,
щекотлив:
Никто друг другу не
подсуден,
И каждый сокровенным
жив…
Но не сказать о них ни
слова –
Пожалуй, утаить себя…
Моя душа сказать готова
Все, беспристрастье
возлюбя.
Тем мне простительней
сужденье
О них, что часто обо мне
Они твердят – без
снисхожденья,
Не без пристрастия
вполне…
Я Пушкиным клянусь, что
святы
Характеристики мои,
Что в них и тени нет расплаты
За высмеянные стихи!
1918
Да, я люблю тебя, мой
Вася,
Мой друг, мой истинный
собрат,
Когда, толпу обананася,
Идешь с распятия эстрад!
Тогда в твоих глазах
дитяти –
Улыбчивая доброта
И утомленье от
«распятий»
И, если хочешь, красота…
Во многом расходясь с
тобою,
Но ничего не осудя,
Твоею юнью голубою
Любуюсь, взрослое дитя!
За то, что любишь ты
природу,
За то, что веет жизнь от
щек
Твоих, тебе слагаю оду,
Мой звонкострунный Журчеек!
1918
Сегодня утром после чая,
Воспользовавшись мерзлым
днем,
«Онегина» – я, не
скучая,
Читал с подъемом и
огнем.
О, читанные многократно
Страницы, юности друзья!
Вы, как бывало,
ароматны!
Взволнован так же вами
я!
Здесь что ни строчка –
то эпиграф!
О, века прошлого простор!
Я современности, как
тигров,
Уже боюсь с недавних
пор.
И если в пушкинское
время
Немало было разных «но»,
То уж теперь сплошное
бремя
Нам, современникам,
дано…
Конечно, век
экспериментов
Над нами – интересный
век…
Но от щекочущих моментов
Устал культурный
человек.
Мы извращеньем обуяны,
Как там, читатель, ни
грози:
И духу вечному Татьяны
Мы предпочтем «душок»
Зизи!..
1918
Чаруют разочарованья
Очарованием своим…
Культурные завоеванья
Рассеиваются, как дым…
Обвеяны давно минувшим,
Им орошенные мечты,
Минувшим,
ласково-прильнувшим
К мечтам, больным от
пустоты…
Неизъяснимые волненья
Поят болеющую грудь…
На нежном пляже
вдохновенья
Так несказанно –
отдохнуть!..
Непостижимые желанья
Овладевают всей душой…
Чаруют разочарованья
Очарованья пустотой…
1918
Ореховые клавесины,
И отраженная в трюмо
Фигурка маленькой
кузины,
Щебечущей на них Рамо…
В углу с подушкою
качалка
Воздушнее затей Дидло.
На ней засохшая фиалка,
Которой сердце отцвело…
Оплывшие чуть жалят
свечи,
Как плечи – розу, белый
лоб.
Окно раскрыто в сад. Там
вечер.
С куртин плывет
гелиотроп.
Все ноты в слезовом
тумане,
Как будто точки серебра…
А сердце девичье – в
романе,
Украдкой читанном вчера…
1918
В деревне, где легко и
свято
Природе душу передам,
Мне прямо страшно от
разврата
Столичных девствующих
дам.
И здесь, – где
поле, лес и книги,
И Богом озаренный
дом, –
Тем отвратительней
интриги,
Столиц Гоморра и Содом.
Я вовсе не любитель
охать
И ныть, но любо
вспомнить зло
Их торжествующую похоть,
И как их ею развезло.
Не любящий нравоученья
И презирающий мораль,
Я не могу без возмущенья
Их пакостную вспомнить
саль…
1918
Казалось бы, что
благородство
Есть свойство нужное для
всех,
Что в негодяйстве яд
уродства
И в пакости – бесспорный
грех;
Что не достоинством
считать бы
Нам благородство, а –
судьбой,
Не волочиться после
свадьбы
За первой юбкой
площадкой;
Не наставлять рогов
мужьям бы
С мимоидущим молодцом,
И не писать бы эти ямбы
С гневом пылающим лицом.
Казалось бы!.. На самом
деле ж
Все по-иному на земле:
В меня за правду злобой
целишь
Ты, человек, –
«зола в стекле»!
1918
Кн. Л. М. Ухтомской
Граф Алексей Толстой,
чье имя
Звучит мне юностью моей
И новгородскими сырыми
Лесами в густоте ветвей;
Чей чудный стих
вешне-березов
И упоенно-соловьист,
И тихий запад
бледно-розов;
И вечер благостно
росист;
Он, чьи припевы
удалые –
Любви и жизни торжество;
Чья так пленительна
Мария
И звонко-майно
«Сватовство»;
Он, чье лицо так
благородно,
Красиво, ясно и светло;
Чье творчество так
плодородно
И так роскошно расцвело.
Ему слагаю, благодарный,
Восторженные двадцать
строк:
Его напев
великодарный –
Расцвета моего залог!
1918
Обворожительных имений,
Рек, деревень, садов и
сел
На свете много; тем не
меней, –
Кто где всю жизнь свою
провел,
Иль только юность,
только детство, –
Свой славословит уголок,
Поет, не разбирая
средства,
Его, от прочих мест
далек.
Неподражаемых поэтов,
Художников, артистов и
Музыкотворцев много, в
этом
Уж убедиться вы могли.
Однако же, у всяких
вкусов
Излюбленный искусник
свой:
Одним – мил Дебюсси и
Брюсов,
Другим – Серов и А.
Толстой.
Очаровательных созданий
Немало между разных рас:
Блондинок цвета шерсти
ланей,
Брюнеток с васильками
глаз.
И редко тот, кто любит
шведку,
Японкой будет увлечен.
Лишь соловей, вспорхнув
на ветку,
И я, такой же, как и он,
Поем равно все то, что
видим,
И славословим всех
равно.
Мы никого не ненавидим
Да и не любим заодно!
1918
Итак, нежданное
признанье
Слетело с изумленных
уст!..
Не оттого ль мое
терзанье?
Не оттого ли мир мне
пуст?
Не оттого ли нет мне
места,
Взлелеянного мной
вполне?
И в каждой девушке
невеста
Является невольно мне?
Не оттого ль без
оговорок
Я не приемлю ничего?
Не оттого ль так жутко-зорок
Мой взор, вонзенный в
Божество?
Не оттого ль мои паденья
Из глуби бездны снова
взлет?
Не оттого ль
стихотвореньям
Чего-то все недостает?..
И как судить я брата
смею,
Когда я недостатков
полн,
И, – уподобленный
пигмею, –
Барахтаюсь в пучине волн?..
1918
Но соловей не величавей
Меня, а все ж он –
соловей,
Чья песнь посвящена
дубраве
И первым трепетам
ветвей!
В его бесцельном
распеванье
Не больше смысла, чем в
траве,
И все же в нем
очарованье, –
В ничтожном этом
соловье!
И в пенье
бестенденциозном
Не мудрость высшая ль
видна?
Не надо вовсе быть
серьезным,
Когда томит тебя весна!
Весной упиться всем
уменьем
Души безрáзумной умей!
Так говорим волшебным
пеньем
Тебе и я, и соловей!
1918
Величье мира – в самом малом.
Величье песни – в
простоте.
Душа того не понимала,
Нераспятая на кресте.
Теперь же, после муки
крестной,
Очищенная, возродясь,
Она с мелодией небесной
Вдруг обрела живую
связь.
Освободясь от исхищрений
Когтистой моды, ожил
стих –
Питомец чистых вдохновений
И вешних радостей живых.
И вот потек он
ручейково,
Он бьет струей поверх
запруд,
И нет нигде такой оковы:
Зальдить ручей – мой
вольный труд!
1918
Предвижу критиков
ухмылки,
Их перекошенные рты.
Их презирает стих мой
пылкий –
Явленье истой красоты!
Огонь святого
вдохновенья
Растопит скептицизма
лед,
И критиков в одно
мгновенье
Закружит мой водоворот.
В нем эти лысые, косые,
Кривые, пошлые и все,
Кем разукрашена Россия,
Вдруг явятся во всей
красе.
И взвоют «евнухи
Парнаса»,
Кружась передо мной
волчком:
«Позволь, о автор
„Ананасов“,
Тебя ругнуть… чуть-чуть…
бочком:
Ведь при такой
дороговизне
Как нам прожить без
руготни?»…
Нет, кроме шуток, эти
«слизни»
Существовали в оны дни.
Почти что мной
напропалую
Меня угодливо браня,
В глаза – чуть руки не
целуя
И ремесло свое кляня…
1918
Где ходит море синим
шагом
То к берегу, то к
островам,
Нет плаца бешеным
ватагам,
Нет фразы взбалмошным
словам;
Где в зелень берегов
одета
Златисто-карая река,
Здесь нет ни одного «кадета»,
Ни одного «большевика».
И где в растущем
изумруде
Лесов и поля дышит Бог,
Здесь братьями живут все
люди
И славословят каждый
вздох.
И здесь, где лишь от
счастья плачет
Живой, где горести
чужды,
Здесь нет политики, и
значит:
Нет преднамеренной вражды!
1918
Есть доказательство
(бесспорней
Его, пожалуй, не найти!)
Что вы, культурники,
покорней
Рабов, чем вас ни
возмути! –
Вы все, – почти без
исключенья,
И с ранних юношеских
лет, –
Познали радость
опьяненья
И пьяных грез чаруйный
бред.
И что же? Запрещенье
водки –
Лишенье вас свободных
грез –
Вы, – апатичны,
вялы, кротки, –
Перенесли, как жалкий
пес!
Вы без малейшего
протеста
Позволили вас
обокрасть, –
И ваше грезовое место
Взяла разнузданная
власть!
Пожалуй, с солнцем и с
сиренью
Могли б расстаться без
борьбы?!..
Примите ж хлесткое
презренье
Мое, культурные рабы!
1918
(Кнут Гамсун, «Пан»)
I. ВСТРЕЧА
Спи, спи! пока ты будешь
спать,
Я расскажу тебе о ночи
Моей любви, как не
отдать
Себя ему – не стало
мочи.
Я дверь ему забыла
запереть
Свою шестнадцатой
весною:
Ах, веял теплый ветер,
ведь,
Ах, что-то делалось со
мною!..
Он появился, как орел.
Мы встретились однажды
утром
Перед охотой. Он пришел
Из странствий
юно-златокудрым.
Со мной по саду он
гулял,
И лишь меня рукой
коснулся,
Он близким, он родным
мне стал.
В нас точно кто-то
встрепенулся.
И у него на белом лбу
Два лихорадочных и
красных
Пятна явились. Я судьбу
Узрела в них – в
желаньях страстных.
II.
НАИВНОСТЬ
Потом… Потом я вышла в
сад,
Его искала и боялась
Найти. А губы чуть
дрожат
Желанным именем.
Смеркалось.
Вдруг он выходит из
кустов
И шепчет: «Ночью. В
час». Вздыхает.
Вдыхает аромат цветов.
Молчит. Молчит – и
исчезает.
Что этим он хотел
сказать:
«Сегодня ночью. В
час»? – не знаю.
Вы это можете понять?
Я – ничего не понимаю.
Что должен он уехать в
час,
Хотел сказать он,
вероятно?..
Что мне за дело! вот так
раз:
Зачем мне это
непонятно?..
III. ПЕРВОЕ
СВИДАНИЕ
И вот я забываю дверь
Свою закрыть, и в час он
входит…
Как я изумлена теперь,
Что дверь открытою
находит!..
– Но разве дверь не
заперта?.. –
Я спрашиваю. Предо мною
Его глаза, его уста,
В них фраза: «Я ее
закрою»…
Но топота его сапог
Боюсь: разбудит он
служанку.
И стула скрип, и топот
ног…
«Не сесть ли мне на оттоманку?»
– Да, –
говорю. Лишь потому,
Что стул скрипел… Ах,
оттого лишь!..
Он сел, приблизясь к
моему
Плечу. Я – в сторону.
Неволишь?..
Глаза я опустила. Он
Сказал: «Ты зябнешь».
Взял за руку,
Своею обнял. Входим в
сон.
Петух провозгласил
разлуку.
IV.
ВКУШЕНИЕ
«Пропел петух, ты
слышишь?» Сжал
Меня, – совсем я
растерялась.
Я бормотала: ты слыхал?
Ты не ослышался?
Металась,
Хотела встать. Но вновь
на лбу
Пятна два
лихорадно-красных
Увидев, вверила судьбу.
Свою глазам его
прекрасным…
Настало утро. Пробудясь,
Я комнаты не узнавала
И даже башмачков.
Смеясь,
Себя невольно вопрошала:
Во мне струится что-то.
Что ж
Во мне струиться-то
могло бы?..
Который час, – как
тут поймешь?
И я – одна? и мы – не
оба?
V. ВОСТОРГ
Ах, я не знаю ничего…
Лишь помню: дверь
закрыть забыла…
Служанка входит. «Отчего
Свои цветы ты не
полила?»
– Я их
забыла. – Снова та:
«Где платье ты свое
измяла?»
Смеется сердце.
Та-та-та!
О, если бы я это
знала!..
Подъехал к саду фаэтон…
«И ты не накормила
кошку», –
Твердит служанка. «Это
он!»
Твердит мне сердце. Я –
к окошку!
Проси, проси его ко
мне, –
Я жду его: мне надо
что-то…
И у меня наедине –
Запрет он дверь? –
одна забота…
VI. ВТОРОЕ
СВИДАНИЕ
Стучится. Отворяю. И,
Желая оказать услугу,
Дверь вмиг на ключ. В
уста мои
Меня целует, как
подругу.
– Не посылала за
тобой, –
Шепчу… «Так ты не
посылала?»
Смущаюсь и кричу душой:
– Да, мне тебя не
доставало!
Да, посылала! да, побудь
Немного здесь! –
Глаза руками
Закрыла от любви, на
грудь
К нему склонив уста с
глазами…
«Но кажется пропел
петух?»
Он стал прислушиваться.
Я же
Подумала невольно вслух:
– Как это мог
подумать даже?..
Никто не пел. Пожалуй,
лишь
Кудахтала немного кура…
Он мне: «Немного
погодишь, –
Я дверь запру». И вечер
хмуро
В окно взглянул. А я
едва
Могла шепнуть: – Но
дверь закрыта…
Я заперла уже… –
Трава,
Деревья, все – луной
облито.
VII. У
ЗЕРКАЛА
Уехал он опять. Во мне
Как будто золото
струилось.
Я – к зеркалу. Там, в
глубине,
Влюбленных глаза два
светилось.
Лишь я увидела тот
взгляд,
Во мне вдруг что-то задрожало,
И заструился сладкий яд
Вкруг сердца, выпуская
жало…
О, раньше я была не та:
Так на себя я не
смотрела!..
И в зеркале себя в уста
Поцеловать я захотела…
1918
Ты, кто в плаще и в
шляпе мягкой,
Вставай за дирижерский
пульт!
Я славлю культ помпезный
Вакха,
Ты – Аполлона строгий
культ!
В твоем оркестре мало
скрипок:
В нем все
корнеты-а-пистон.
Ищи средь нотных белых
кипок
Тетрадь, где – смерть и
цепий стон!
Ведь так ли, иначе
(инáче?..)
Контрастней раков и
стрекоз,
Сойдемся мы в одной
задаче:
Познать непознанный
наркоз…
Ты, завсегдатай мудрых
келий,
Поющий смерть, и я,
моряк,
Пребудем в дружбе: нам,
Шенгели,
Сужден везде один маяк.
1918
Закончен том, но не
закончен
Его раздробленный сюжет.
Так! с каждою главою звонче
Поет восторженный поэт.
Напрасно бы искать
причала
Для бесшабашного певца:
В поэме жизни нет
начала!
В поэме жизни нет конца!
Неисчерпаемая тема
Ждет всей души, всего
ума.
Поэма жизни – не поэма:
Поэма жизни – жизнь
сама!
1918
Печатается по: Игорь Северянин. Сочинения в пяти тт. – СПб.,
«Logos», 1995. Т. 2