ОСЕННЯЯ
ПАЛИТРА
Вид поля печальный и
голый.
Вид леса уныло-нагой.
На крыше одной – белый
голубь,
И карий – на крыше
другой.
И море, – и то
как-то наго
У гор оголенных грустит.
И суша, и воздух, и
влага –
Все грусть и унынье
таит.
В ней тихо
бродила душа
Тургенев
В ней тихо бродила душа.
Она была так хороша.
Душа хороша как она:
Пригожа, светла и нежна.
И не было места средь
дня,
Чтоб ей не хотелось
меня.
И не было суток в году,
Чтоб мог я помыслить:
«не жду…»
Она приходила ко мне
И тихая, и в тишине.
Когда приходила она,
Тишала при ней тишина,
И жизнь была так хороша:
В ней тихо бродила душа.
Если вы встретите
женщину тихую,
Точно идущую в шорохах
сна,
С сердцем простым и с
душою великою,
Знайте, что это – она!
Если вы встретите
женщину чудную,
Женщину, чуткую, точно
струна,
Чисто живущую жизнь свою
трудную,
Знайте, что это – она!
Если увидите вы под
запискою
Имя прекрасней, чем жизнь
и весна,
Знайте, что женщина эта
– мне близкая,
Знайте, что это – она!
Диссо
Изысканна, как
жительница Вены,
В венгерке дамской, в
платье bleugendarme,
Испрыскав на себя флакон
вервэны,
Идет она, – и в ней
особый шарм.
К ней цужат золотые
караваны
Поклонников с издельями
всех фирм…
Лишь донжуаны, чьи
карманы рваны,
Берут ее глазами из-за
ширм…
Изящница, очаровалка,
венка,
Пред кем и герцогиня –
деревенка,
В ней что-то есть особое
совсем!
Изысканка, утóнченка,
гурманка,
С весталковой душой
эротоманка, –
Как у нее выходит: «Жду
вас в семь…»!
Люблю лимонное с
лиловым:
Сирень средь лютиков
люблю.
Лимон фиалками томлю.
Пою луну весенним
словом:
Лиловым, лучезарным,
новым!
Луна – подобно кораблю…
Люблю лиловое с лимонным:
Люблю средь лютиков
сирень.
Мне так любовно быть
влюбленным
И в ночь, и в утро, в
вечер, в день,
И в полусвет, и в
полутень,
Быть вечно жизнью
восхищенным,
Любить лиловое с
лимонным…
Далёко-далёко, там за
скалами сизыми,
Где веет пустынями
неверный сирокко,
Сменяясь цветочными и
грезными бризами,
Далёко-далёко,
Ильферна, бесплотная
царица востока,
Ласкает взор путника
восходными ризами,
Слух арфой, вкус – негой
бананного сока…
Потом испаряется, опутав
капризами
Случайного странника, и
он одиноко
Тоскует над брошенными
ею ирисами, –
Далёко-далёко!
Я помню весеннее пенье
весла,
За взлетом блестящим
паденье весла.
Я помню, как с весел
струился рой брызг.
В руке твоей твердо
движенье весла.
Когда ты гребла, в сердце
стих возникал:
Он зачат, сдается, в
биеньи весла.
Когда ты гребла,
музыкально гребла,
Не брызги текли, –
упоенье с весла.
И вся ты в полете была
золотом, –
Так златно твое
окрыленье весла!
Ты так ясна и, вместе с
тем, туманна.
Ты так верна и, вместе с
тем, обманна.
И нет к тебе дорог.
Уста чисты, – слов
грешных ими хочешь.
Рыдая, ты отчаянно
хохочешь.
Развратный облик
строг.
Тебя не взять, пока ты
не отдашься.
Тебя не брать –
безбрачью ты предашься.
Как поступить с тобой?
Ты так горда и так
несамолюбна.
Ты – без следа, но в
мире златотрубна,
К тебе влекусь с
мольбой.
Я шел по берегу реки
Тропинкой в центре
склона.
Ромашки – точно
мотыльки,
И все вокруг зелено.
На повороте, на крутом,
Как будто из Жюль Верна,
Возникла в уровень с
кустом
Хорошенькая серна.
И этой встречею врасплох
Захвачены мы стали,
Из губ ее метнулся
вздох –
Испуга ли? –
печали?
Спустя мгновенье, –
как стрела,
Она неслась обратно.
Ужель душа моя была
И серне непонятна?..
Не ваша ли веранда,
Лина,
Где розовеет lieberlong,
Закутанная вся сиренью,
Мне навевает
настроенье –
Цитировать из
«Ванделина»,
Сзывая слушателей в
гонг?
Внемли, тенистая
веранда,
Душисто красочным
стихам,
Поэме истинной и чистой.
Пусть некий голос
соловьистый,
Который нежно любит
Сканда,
Звучит с тебя по
вечерам.
От тоски ты готова
повеситься,
Отравиться иль
выстрелить в рот.
Подожди три оснеженных
месяца, –
И закрутит весна
хоровод.
Будут петь соловьи о
черемухе,
И черемуха – о соловьях.
Дай-то бог револьверу
дать промахи
И веревке рассыпаться в
прах.
Будут рыб можжевеловой
удочкой
Подсекать остриями
крючка.
Будет лебедь со снежною
грудочкой
Проплывать по реке, так
легка.
Будут почки дышать
влагой клейкою,
Зеленеть и струить
аромат,
И, обрадованные
лазейкою,
Ливни шейку твою
обструят.
Зачеремушатся,
засиренятся
Под разливной рекою
кусты.
Запоют, зашумят,
завесенятся
Все подруги твои, как –
и ты.
Зазвенит, заликует,
залюбится
Все, что гасло зимой от
тоски.
Топором все сухое
обрубится,
Смело сочное пустит
ростки.
Чем повеситься, лучше
загрезиться.
Не травись и в себя не
стреляй.
Как-нибудь перебейся три
месяца,
Ну, а там недалеко и
май!
Что значит – одну любить?
Что значит – с одною
жить?
Зачем же так много дев,
И в каждой есть свой
напев?
И этих напевов рой
Не может пребыть в
одной…
Кто любит напевы все,
Тот предан одной красе.
Краса не в одной – во
всех.
В одной только часть
утех.
Чтоб всю красоту впитать,
Нельзя уставать искать.
Стремиться от сна ко
сну…
Всех – значит любить
одну.
Ты говоришь, что книги –
это яд,
Что глубь душевную они
мутят,
Что после книг
невыносима явь.
«Избавь от книг, –
ты говоришь, – избавь…»
Не только в книгах
яд, – он и в весне,
И в непредвиденном
волшебном сне,
И в роскоши волнующих
витрин,
В палитре струн и в
музыке картин.
Вся жизнь вокруг, мой
друг, поверь мне, яд –
То сладостный, то
горький. Твой напад
На книги – заблужденье.
Только тот
Безоблачен, кто вовсе не
живет.
Опять себя вообрази
Такой, какой всегда была
ты.
И в дни, когда блестят
булаты,
Ищи цветочные стези.
Вообрази опять себя
Эстеткой, а не грубой
бабой,
Жизнь, ставшую болотной
жабой,
В мечтах, как фею,
голубя.
Пусть мир – вперед, а ты
– все вспять:
Не поддавайся прозным
бредням…
Цветком поэзии последним
Вообрази себя опять!..
Стремись поймать эола,
Дитя, в цветной сачок.
Дурманит матиола.
Стрекочет ручеек.
И в обоянье гвозди
Сирень, безбольно вбив,
Пылает на погосте,
Вся – фьолевый порыв.
В цветение июня
Кусты свои накрень,
Певучая цветунья,
Крылатая сирень!
О среброголубые кружева
Уснувшей снежной улицы –
аллеи!
Какие подыскать для вас
слова,
Чтоб в них изобразить
мне вас милее?
В декабрьской летаргии,
чуть жива,
Природа спит. Сон –
ландыша белее.
Безмужняя зима, ты – как
вдова.
Я прохожу в лазури
среброкружев,
Во всем симптомы спячки
обнаружив.
Каких-нибудь пять
лет, – и что за перемена!
Какой разительный с
умчавшимся контраст!
Взамен изысканных
деликатесов – сено,
И братоненависть взамен
и сект, и каст,
Картофель – тысяча
рублей мешок!.. Полено
В продаже на фунты!..
Выбрасывай балласт!
Умчаться от земли мешает
нам балласт –
Земная наша жизнь. Но
манит перемена:
Самоубийством ли
покончить? взять полено
И голову разбить? –
ведь жизнь и смерть контраст:
Не лучше ль умереть, чем
жить средь зверских каст,
И вместо хлеба – есть
овес, солому, сено?
Нет, сена есть нельзя.
Однажды ели сено
В «Пенатах» Репина, на
мясо, как балласт
К возвышенным мечтам,
смотря… Но «сенных каст»
Судьба плачевная: такая
перемена
Ускоривает
смерть, – трава и вол – контраст,
Как дева и мечта, как
скрипка и полено.
Убийственные дни! не
время, а – полено!..
И не цветы цивилизации,
а – сено!..
В Гармонию ножом
вонзившийся контраст…
И жизнь – нескидываемый
во век балласт…
И с каждым новым днем
угрозней перемена
Средь политических
противоречных каст…
Нам не на чем уплыть от
голода, от каст,
От драговизны: вместо
корабля – полено,
Нам некуда уйти: едят
повсюду сено;
И нечего нам ждать:
какая перемена
Нам участь облегчит?
Весь выброшен балласт,
А шар не высится: его
влечет контраст…
Живя в поленный век, где
царствует контраст
Утонка с грубостью;
устав от всяких каст
Разбойных и тупых; на
жизнь, как на балласт,
С унынием смотря; в душе
людской полено
Невольно
усмотрев, – ложимся мы на сено
И пробуем уснуть: сон –
все же перемена…
Любовь и
страсть! Страсть и любовь!
Валерий Брюсов
Страсть без любви – лишь
похоть, а не страсть.
Любовь без страсти
просто безлюбовье.
Как в страстный бред без
нежности упасть?
Без чувства как озноить
хладнокровье?
Как власть любви сменить
на страсти власть
Без огневзорья и без
огнесловья?
Горячими тропами
огнесловья
Идет всегда безрáзумная
страсть.
Сладка ее мучительная
власть,
И перед ней, в испуге,
безлюбовье
Шарахнется, и, съежась,
хладнокровье
Сторонится, чтоб, в
страхе, не упасть.
Как счастлив тот, кто
может в страсть упасть,
Скользя в нее лавиной
огнесловья,
В зной претворяя сердца
хладнокровье,
В нее, в засасывающую
страсть.
А перед тем бессильно
безлюбовье:
Власть безлюбовья –
призрачная власть.
Лишь власть любви есть
истинная власть,
И этой власти вечно не
упасть,
Пусть временно и тленно
безлюбовье,
Но где цветет кострами
огнесловье,
Где соловьем руладящая
страсть,
Там кровь жарка, –
пусть мертвым хладнокровье.
Эмблема смерти – это
хладнокровье,
И ледовита хладнокровья
власть.
Как на катке, опасно там
упасть.
Тех не вернет
живительная страсть
Вновь к жизни эликсиром
огнесловья,
Нелюбящему – лéдник
безлюбовья.
Будь скопческое клято
безлюбовье
И ты, его наперсник,
хладнокровье!
Будь жизненное славно
огнесловье!
Прославься ты,
единственная власть,
Под игом чьим отрадно
мне упасть, –
Страсть и любовь! и
вновь – любовь и страсть!
Блажен познавший власть
твою и гнет,
Любовью вызываемая
ревность!
В тебе огонь, биенье и
полет.
Вся новь в тебе, и
мировая древность.
Ах, кто, ах, кто тебя не
воспоет?
Ты – музыка! ты нега! ты
напевность!
И что ни разновидность,
то напевность
Иная каждый раз, и
разный гнет…
Кто все твои оттенки
воспоет,
Хамелеон!
фатаморгана! – ревность!
Одной тобой благоухает
древность,
Одной тобой крылат любви
полет.
Однако обескрылен тот
полет,
Однако безнапевна та
напевность,
Тот аромат не истончает
древность,
И тягостен, как всякий
гнет, тот гнет,
Когда не от любви
возникнет ревность,
А от тщеславья, –
ту кто воспоет?..
Никто, никто ее не
воспоет,
Не обратит ее никто в
полет, –
Нет, не оправдана такая
ревность.
При ней смолкает нежная
напевность,
Она – вся мрак, вся –
прах земной, вся гнет,
Ее клеймят равно и новь,
и древность…
Чем ты жива,
мудрейшая, – о, древность?
Не вспомнив страсть, кто
древность воспоет?
Не оттого ль бессмертен
твой полет,
Что знала ты любви и
страсти гнет?
Не оттого ль ярка твоя
напевность,
Что зачала ты истинную
ревность?
Блаженны те, кто
испытали ревность
И чрез нее
прочувствовали древность,
Чьи души перламутрила
напевность!
Прославься,
мозгкружительный полет!
Тебя безгласный лишь не
воспоет…
Чем выше ревность, тем
вольнее гнет.
Не может
сердце жить изменой,
Измены
нет, – Любовь одна.
3. Гиппиус
Измены нет, пока любовь
жива.
Уснет любовь, пробудится
измена.
Правдивы лживые ее
слова,
Но ложна суть изменового
плена.
Измена – путь к иной
любви. Права
Она везде, будь это Обь
иль Сэна.
Изысканность, – не
воду, – льешь ты, Сэна,
И, – не
водой, – искусством ты жива.
И, – не водой, ты
мыслями права.
Лишь против вкуса не
была измена
Тобой зачата. Нет
вольнее плена,
В котором вы, парижские
слова.
Монументальны хрупкие
слова.
Величественней Амазонки
– Сэна.
Прекрасней воли –
угнетенья плена
Изящества; и если ты
жива,
Французов мысль, –
лишь грубому измена
Живит тебя: ты грацией
права.
Любовь – когда любовь –
всегда права,
И непреложны все ее слова.
Ей антиподна всякая
измена.
Но всех острей ее
познала Сэна,
Хотя она на всей земле
жива –
Владычица ласкательного
плена.
Плен воли и равно
свободу плена,
Все их оттенки, как и
все права,
Я перевью в жемчужные
слова, –
И будет песнь моя о них
жива.
Пусть внемлет ей
восторженная Сэна,
Познав, как мной
оправдана измена.
Измены нет. Сама любовь
– измена;
Когда одна любовь бежит
из плена,
Другая – в плен. Пусть
водоплещет Сэна
Аплодисментно на мои
слова;
Измены нет: любовь
всегда права,
И этим чувством грудь
моя жива.
О, похоть, похоть! ты –
как нетопырь
Дитя-урод зловонного
болота,
Костер, который осветил
пустырь,
Сусальная беззлатка –
позолота,
Ты тяжела, как сто
пудовых гирь,
Нет у тебя, ползучая,
полета.
И разве можно требовать полета
От мыши, что зовется
нетопырь,
И разве ждать ажурности
от гирь,
И разве аромат вдыхать
болота,
И разве есть в хлопушке
позолота,
И разве тени может дать
пустырь?
Бесплоден, бестенист и
наг пустырь –
Аэродром машинного
полета.
На нем жалка и солнца позолота.
Излюбовал его лишь
нетопырь,
Как злой намек на
тленное болото
На пустыре, и крылья с
грузом гирь.
О, похоть, похоть с
ожерельем гирь,
В тебе безглазый
нравственный пустырь.
Ты вся полна миазмами
болота,
Поврага страсти, дрожи и полета,
Но ты летишь на свет,
как нетопырь,
И ведая, как слепит
позолота.
Летучей мыши – света
позолота
Опасна, как крылу – вес
тяжких гирь,
Как овощам – заброшенный
пустырь.
Не впейся мне в лицо, о
нетопырь,
Как избежать мне твоего
«полета»,
О, серый призрак
хлипкого болота?
Кто любит море, тот
бежит болота.
Страсть любящему – плоти
позолота
Не золотá. Нет в похоти
полета.
Кто любит сад, тому
постыл пустырь.
Мне паутинка драгоценней
гирь
И соловей милей, чем
нетопырь.
В приморском парке над
рекою есть сосна,
Своею формою похожая на
лиру,
И на оранжевом закате в
октябре
Приходит девушка туда
ежевечерно.
Со лба спускаются на
груди две косы,
Глаза безумствуют
весело-голубые,
Веснушки радостно
порхают по лицу,
И губы, узкие и длинные,
надменны…
В нее, я знаю, вся
деревня влюблена
(Я разумею под
«деревней» – все мужчины),
Ей лестно чувствовать
любовь со всех сторон,
Но для желаний всех она
неуловима.
Она кокетлива и
девственно-груба,
Такая ласковая по
природе,
Она чувствительна и
чувственна, но страсть
Ей подчиняется, а не она
– порыву…
Мое одиночество полно
безнадежности,
Не может быть выхода
душе из него.
Томлюсь ожиданием
несбыточной нежности,
Люблю подсознательно –
не знаю кого.
Зову несмолкаемо далекую
– близкую,
Быть может – телесную,
быть может – мечту.
И в непогодь темную по
лесу я рыскаю,
Свою невозможную ловя на
лету.
Но что ж безнадежного в
моем одиночестве?
Зачем промелькнувшая
осталась чужой?
Есть правда печальная в
старинном пророчестве:
«По душам тоскующий
захлестнут душой».
Твои глаза, глаза
лазурные,
Твои лазурные глаза,
Во мне вздымают чувства
бурные,
Лазоревая стрекоза.
О, слышу я красноречивое
Твое молчанье, слышу я…
И тело у тебя – красивая
Тропическая чешуя.
И губы у тебя упругие,
Упруги губы у тебя…
Смотрю в смятеньи и
испуге я
На них, глазами их
дробя…
Ты вся, ты вся такая
сборная:
Стрекозка, змейка и
вампир.
Златая, алая, лазорная,
Вся – пост и
вакханальный пир…
Ванг и Абианна, жертвы
сладострастья,
Нежились телами до потери
сил.
Звякали призывно у нее
запястья,
Новых излияний взор ее
просил.
Было так безумно. Было
так забвенно.
В кровь кусались губы.
Рот вмещался в рот.
Трепетали груди и
межножье пенно.
Поцелуй головки – и
наоборот.
Было так дурманно. Было
так желанно.
Била плоть, как гейзер,
пенясь, как майтранк.
В муках сладострастья
млела Абианна,
И в ее желаньях был
утоплен Ванг.