ТАМ, У ВАС
НА ЗЕМЛЕ
На планете
Земле, – для ее населенья обширной,
Но такой небольшой
созерцающим Землю извне, –
Где нет места душе
благородной, глубокой и мирной,
Не нашедшей услады в
разврате, наживе, войне;
На планете Земле,
помешавшейся от самомненья
И считающей все
остальные планеты ничем,
Потому что на ней –
этом призрачном перле творенья, –
Если верить легенде,
был создан когда-то Эдем;
Где был рáспят Христос,
жизнь отдавший за атом вселенной,
Где любовь, налетая,
скорбит на отвесной скале
В ужасе пред людьми –
там, на вашей планете презренной,
Каково быть поэтом на
вашей жестокой Земле?!.
1926
Toila
Король Фокстротт пришел
на землю править,
Король Фокстротт!
И я – поэт – его обязан
славить,
Скривив свой рот…
А если я фокстроттных не
уважу
Всех потрохов,
Он повелит рассыпаться
тиражу
Моих стихов…
Ну что же, пусть! Уж
лучше я погибну
Наверняка,
Чем вырваться из уст
позволю гимну
В честь дурака!
1927
Toila
«Культура! Культура!» –
кичатся двуногие звери,
Осмеливающиеся
называться людьми,
И на мировом языке
мировых артиллерий
Внушают друг другу
культурные чувства свои!
Лишенные крыльев
телесных и крыльев духовных,
Мечтают о первых, как
боле понятных для них,
При помощи чьей можно
братьев убить своих кровных,
Обречь на кровавые
слезы несчастных родных…
«Культура! Культура!» –
и в похотных тактах фокстротта,
Друг к другу прижав
свой – готовый рассыпаться – прах,
Чтут в пляске извечного
здесь на земле Идиота,
Забыв о картинах, о
музыке и о стихах.
Вся славная жизнь их во
имя созданья потомства:
Какая величественная,
священная цель!
Как будто земле не
хватает еще вероломства,
И хамства, и злобы,
достаточных сотне земель.
«Культура! Культура!» –
и прежде всего: это город –
Трактирный зверинец,
публичный – общественный! – дом…
«Природа? Как скучно
представить себе эти горы,
И поле, и рощу над
тихим безлюдным прудом…
Как скучно от всех этих
лунных и солнечных светов,
Таящих для нас непонятное
что-то свое,
От этих бездельных,
неумных, голодных поэтов,
Клеймящих культуру, как
мы понимаем ее…»
1926
Toila
Пошлее праздников
придумать трудно,
И я их внешности не
выношу:
Так отвратительно
повсюду людно,
Что в дивной праздности
таится жуть.
Вот прифрантившееся
обнищанье
Глядит сквозь
розовенькие очки,
Как в банях выпаренные
мещане
Надели чистые
воротнички,
Как похохатывают
горожанки,
Обворожаемые рожей
лжи, –
Бессодержательные
содержанки
Мужей, как собственных,
так и чужих…
Три дочки Глупости –
Бездарность, Зависть
И Сплетня – шляются,
кичась, в толпе,
Где пышно чествуется
мать красавиц,
Кто в праздник выглядит
еще глупей.
Их лакированные
кавалеры –
Хам, Вздор и барственный
на вид Разврат, –
Собой довольные сверх
всякой меры,
Бутылки выстроили вдоль
ковра.
Кинематографом и
лимонадом
Здесь открываются врата
в тела,
И Пошлость радуется:
«Так и надо»,
И Глупость делает свои
дела…
1927
Toila
Это кажется или это так
и в самом деле,
В пору столь деловитых и
вполне бездельных дел,
Что крылатых раздели,
что ползучих всех одели
И ползучие надели, что
им было не в удел?
И надев одеянье,
изготовленное Славой
Для прославленных исто,
то есть вовсе не для них,
Животами пустились в
пляс животною оравой,
Как на этих сумасшедших
благосклонно ни взгляни…
И танцуют, и пляшут, да
не час-другой, а – годы,
Позабыв о святынях, об
искусстве и любви;
Позабыв о красотах
презираемой природы,
Где скрываются поэты –
человечьи соловьи…
И скрываясь от гнуси со
стреноженною пляской,
От запросов желудка, от
запросов живота,
Смотрят с болью,
презреньем и невольною опаской
На былого человека,
превращенного в скота…
1927
Toila
Я ни с этими и ни с
теми,
Одинаково в стороне,
Потому что такое время,
Когда не с кем быть
вместе мне…
Люди жалки: они враждою
Им положенный полувек
Отравляют, и Бог с
тобою,
Надоедливый человек!
Неужели завоеванья,
Изобретенья все твои,
Все открытья и все
познанья –
Для изнедриванья Любви?
В лихорадке вооруженья
Тот, кто юн, как и тот,
кто сед,
Ищет повода для сраженья
И соседу грозит сосед.
Просветительная наука,
Поощряющая войну,
Вырвет, думается, у
внука
Фразу горькую не одну.
А холопское равнодушье
К победительному стиху,
Увлеченье махровой
чушью,
И моленье на чепуху?
Мечтоморчатые поганки,
Шепелявые сосуны, –
В скобку стрижены
мальчуганки
И стреножены плясуны.
Ложный свет увлекает в
темень.
Муза распята на кресте.
Я ни с этими и ни с
теми,
Потому что как эти – те!
1927
Toila
Был дух крылат,
Бескрыло тело.
Земных палат
Не захотело.
Приобрело
У птицы крылья,
Превозмогло
Свое бессилье.
Все побороть!
Не тут-то было:
Крылата плоть,
Душа бескрыла.
1929
Toila
Изумительное у меня
настроенье:
Шелестящая чувствуется
чешуя…
И слепит петухов золотых
оперенье…
Неначертанных звуков
вокруг воспаренье…
Ненаписываемые
стихотворенья…
– Точно
Римского-Корсакова слышу я.
Это свойственно, может
быть, только приморью,
Это свойственно только
живущим в лесу,
Где оплеснуто сердце
живящей лазорью,
Где свежаще волна
набегает к подгорью,
Где наш город сплошною
мне кажется хворью,
И возврата в него – я не
перенесу!..
1927. Март
Toila
Ф. М. Лотаревой
Как бы ни был сердцем ты
оволжен,
Как бы лиру ни
боготворил,
Ты в конце концов
умолкнуть должен:
Ведь поэзия не для
горилл…
А возможно ли назвать
иначе,
Как не этой кличкою
того,
Кто по-человечески не
плачет,
Не переживает ничего?
Этот люд во всех твоих
терцинах
Толк найдет не
больший, – знаю я, –
Чем в мессинских сочных
апельсинах
Тупо хрюкающая свинья…
Разве же способен мяч
футбольный
И кишок фокстроттящих
труха
Разобраться с болью
богомольной
В тонкостях поэтова
стиха?
Всех видов искусства
одиноче
И – скажу открыто, не
тая –
Непереносимее всех
прочих –
Знай, поэт, –
поэзия твоя!
Это оттого, что сердца
много
В бессердечье! Это
оттого,
Что в стихах твоих
наличье Бога,
А земля отвергла
божество!
1922. Октябрь, 9
Toila
Чем в старости
слепительнее ночи,
Тем беспросветней
старческие дни.
Я в женщине не отыскал
родни:
Я всех людей на свете
одиноче.
Очам непредназначенные
очи
Блуждающие теплили огни.
Не проникали в глубину
они:
Был ровным свет. Что
может быть жесточе?
Не находя Искомой, разве
грех
Дробить свой дух и
размещать во всех?
Но что в отдар я получал
от каждой?
Лишь кактус ревности,
чертополох
Привычки, да забвенья
трухлый мох.
Никто меня не жаждал
смертной жаждой.
1929
Toila
Меж тем как век –
невечный – мечется
И знаньями кичится век,
В неисчислимом
человечестве
Большая редкость –
Человек.
Приверженцы теорий
Дарвина
Убийственный нашли изъян:
Вся эта суетливость
Марфина –
Наследье тех же обезьян.
Да, в металлической
стихийности
Всех механических
страстей –
Лишь доля малая
«марийности»
И серебристости вестей…
Земля! Века – ты
страстью грезила,
Любовь и милосердье чла,
И гордостью была поэзия,
Для человечьего чела!
Теперь же дух земли
увечится,
И техникою скорчен век,
И в бесконечном
человечестве,
Боюсь, что кончен
Человек.
1929
Toila
Сомненья не было – а
мы-то думали! а мы-то верили!.. –
Что человечество почти
не движется в пути своем…
Как в веке каменном, как
при Владимире в Днепровском тереме,
Так в эру Вильсона
зверье останется всегда зверьем…
Война всемирная, –
такая жадная, такая подлая
Во всеоружии научных
методов, – расписка в том,
Что от «божественного»
современника животным отдало,
И дэнди в смокинге –
размаскированный – предстал скотом…
Кто кинофильмами и
бубикопфами, да чарльстонами
Наполнил дни свои, кто
совершенствует мертвящий газ,
О, тот не тронется
природой, музыкой, мечтой и стонами,
Тот для поэзии – а мы-то
верили! – душой угас…
1926
Toila
С отлогой горы мы
несемся к реке на салазках,
И девушкам любо, и
девушкам очень смешно.
Испуг и блаженство в
красивых от холода глазках,
Обычно же… впрочем, не
все ли мне это равно!
Навстречу дубы – мы
несемся аллеей дубовой –
Торопятся в гору и мимо
мелькают стремглав.
Вот речка. И девушек
хохот жемчужно-пунцовый
Из-под завитушек, седых
от мороза – лукав.
Мне трудно поверить, в
морозных участнику гульбах,
Что эти здоровые дети –
не тяжкий ли сон? –
С парнями пойдут, под
расстроенный старенький Мюльбах,
Отплясывать ночью
стреноженный дохлый чарльстон!..
1927
Toila
Мне взгрустнулось о
всех, кому вовремя я не ответил,
На восторженность чью
недоверчиво промолчал:
Может быть, среди них
были искренние, и у этих,
Может быть, ясен ум и
душа, может быть, горяча…
Незнакомцы моих
положений и возрастов разных,
Завертело вас время в слепительное
колесо!
Как узнать, чья нужда
деловою была и чья – праздной?
Как ответить, когда ни
имен уже, ни адресов?..
Раз писали они, значит,
что-нибудь было им нужно:
Ободрить ли меня,
ободренья ли ждали себе
Незнакомцы. О, друг! Я
печален. Я очень сконфужен.
Почему не ответил тебе
– не пойму, хоть убей!
Может быть, у тебя, у
писавшего мне незнакомца,
При ответе моем
протекла бы иначе судьба…
Может быть, я сумел бы
глаза обратить твои к солнцу,
Если б чутче вчитался в
письмо… Но – гремел барабан!
Да, гремел барабан
пустозвонной столицы и грохот,
Раздробляя в груди
милость к ближнему, все заглушал…
Вы, писавшие мне
незнакомцы мои! Видят боги,
Отдохнул я в
лесу, – и для вас вся раскрыта душа…
1926
Toila
Как драгоценен перстень
мой,
Такой простой, такой
дешевый,
На мой вопрос мне дать
готовый
Единственный ответ
прямой!
Есть в перстне у меня
тайник,
Причудливый своим
затвором,
Тот благодетельный, в
котором
Сокрыт последний в жизни
миг.
С трудом, но все еще
дышу.
В мирáжи всматриваясь
далей,
Цианистый лелею калий…
Когда же умереть решу,
Неуподобленный герою,
Уверившись, что даль
пуста,
Бестрепетно тайник
открою
И смерть вложу в свои
уста.
1927
Toila
Судьбою нашей правит
Случай,
И у него такая стать,
Что вдруг пролившеюся
тучей
Он может насмерть
захлестать.
Но он же может дать
такое
Блаженство каждому из
нас,
Что пожалеешь всей душою
О жизни, данной только
раз!
1929
Toila
Ты, девушка, должна
Пример с природы брать:
Луна – пока юна –
Уходит рано спать…
Ты, девушка, должна
Пример с природы брать:
Весна – пока
весна –
Не станет летовать…
И не волна – волна,
Пока – на море гладь…
Ты, девушка, должна
Пример с природы брать.
1928
Toila
Говорят, что она возвращается пьяная утром
И, склонясь над кроватью ребенка, рыдает навзрыд,
Но лишь полночь пробьет, в сердце женщины, зыбком и утлом,
О раскаянье утреннем вдруг пробуждается стыд…
Говорят, что она добродетель считает ненужной,
Вышивая шелками тайком для ребенка жабо…
Говорят, что она над любовью глумится и дружбой,
В ежедневных молитвах своих славословя любовь!
Говорят, что порочностью очень ей нравится хвастать,
Осуждая в душе между тем этот самый разврат…
Говорят, оттого-то она так и любит контрасты,
Что известно ей все, что повсюду о ней говорят!..
1926
Toila
Ни меня не любили они,
ни любви моей к ним,
Ни поющих стихов, им
написанных в самозабвенье,
Потому что, расставшись
со мной, не окончили дни,
Жить остались они и в
других обрели утешенье…
Пусть, живя у меня,
никогда не свершали измен,
Но зачем же расстаться
с поэтом сумели так просто?
Ах, о том ли я грезил
при встречах и в каждом письме,
Очаровываясь милой
новою женщиной вдосталь?
О, никем никогда вечно
любящий незаменим:
Не утратила смысла старинная
верность «до гроба»…
Ни меня не любили они,
ни стихов моих к ним,
Ни боязни разлук… Но и
я не любил их, должно быть!
1926
Toila
Когда ее все обвиняли в
скаредности,
В полном бездушье, в
«себе на уме»,
Я думал: «Кого кумушки
не разбазарят?
Нести чепуху может
всякий суметь».
Но когда ее
муж-проходимец, пиратствуя,
Срубил двухстолетние три
сосны
В саду ее детства и она
не препятствовала,
Я понял, что слухи про
нее верны.
1928
Toila
Все наши деяния, все
наши дарованья –
Очаровательные
разочарованья,
И каждый человек до
гроба что донес?
Лишь невыплакиваемые
глуби слез,
Лишь разуверенность во
всем, во что он верил,
Лишь пустоту глубин,
которых не измерил,
Лишь сон, пробуживаемый
небытием…
Мы этот жалкий ноль
бессмертием зовем.
1929
Toila
Я подхожу к окну: в
опустошенье
Деревья, море, небо и
поля.
Опустошенным кажется
движенье
И проплывающего корабля.
Все пустота. Такое
положенье
Дано тебе, осенняя
земля.
Я подхожу к душе
своей, – и тоже
Там пусто все: желанья и
мечты!
Как это все на юность не
похоже,
И сам себя признать
боишься ты!
Смыкаются уста и брови
строже
В предчувствии
смертельной пустоты.
1929
Toila
Ее здесь считают
счастливой: любовник батрачит,
Муж «лезет из кожи» –
завидная участь для дам!
Ее называют красавицей
здесь: это значит –
По формам кормилица,
горничная по чертам.
Она здесь за умницу
сходит легко и свободно:
Ее бережливость,
рассудочность разве не ум?
И разве не ум отдаваться
всем встречным за модный,
В других вызывающий
зависть весенний костюм?
Ее отношенье к искусству
одно чего стоит!
Она даже знает, что
Пушкин был… чудный поэт!
Взгрустнется ль –
«Разлукою» душу свою успокоит
И «Родину» любит
просматривать прожитых лет…
Мы с Вами встречаем ее
ежедневно, читатель,
Хотя и живем в
совершенно различных краях,
Роскошная женщина, как
говорит обыватель,
Тот самый, о ком
повествуется в этих стихах…
1927
Toila
Годами девочка, а как
уже черства,
Жестка, расчетлива,
бездушна и практична.
И в неприличности до
тошноты прилична,
И все в ней взвешено: и
чувства, и слова.
Ах, не закружится такая
голова
Затем, что чуждо ей все
то, что поэтично…
Такая женщина не любит
никого,
Но и ее любить, конечно,
невозможно:
Все осторожно в ней,
бескрыло и ничтожно.
Толпа любовников, и нет
ни одного,
О ком подумала бы нежно
и тревожно…
И это – женщина, земное
божество!
1929
Toila
Изменить бы! Кому? Ах,
не все ли равно!
Предыдущему. Каждому.
Ясно.
С кем? И это не важно.
На свете одно
Изменяющееся прекрасно.
Одному отдаваясь,
мечтать о другом –
Неиспробованном,
невкушенном,
Незнакомом вчера, кто
сегодня знаком
И прикинется завтра
влюбленным…
Изменить – и во что бы
ни стало, да так,
Чтоб почувствовать эту
измену!
В этом скверного нет.
Это просто пустяк.
Точно новое платье
надену.
И при этом возлюбленных
так обмануть,
Ревность так усыпить в
них умело,
Чтобы косо они не
посмели взглянуть, –
Я же прямо в глаза бы
посмела!
Наглость, холод и ложь –
в этом сущность моя.
На страданья ответом мой
хохот.
Я красива, скользка и
подла, как змея,
И бездушно-суха, как
эпоха.
1928. Декабрь, 22
Toila
Этой милой девушке с
легкою недужинкой
В сердце, опрокинутом в
первый же полет,
Доброглазой девушке,
названной Жемчужинкой,
Ливней освежительных
счастье не прольет.
Сердце обескрыливший
юноша хорошенький
Причинил нечаянно жгучую
печаль.
«Боже! Правый Господи!
Не вреди Алешеньке:
Был он легкомысленным, и
его мне жаль…»
Сердце успокоивший,
нелюбимый девушкой,
Женщиной разлюбленный,
преданностью мил…
Разве успокоиться ей в
такой среде мужской?
Ждать же принцев
сказочных не хватает сил.
И не надо, милая, этих
принцев сказочных:
Чванные и глупые.
Скучные они.
И они не стоят ведь лент
твоих подвязочных,
И от встречи с принцами
Бог тебя храни!
Так-то, безудачная
мужняя безмуженка,
Жертвы приносящая в
простоте своей,
Смерть не раз искавшая,
кроткая Жемчужинка,
Драгоценный камешек
средь людских камней!
1928
Toila
Антинэя! При имени этом
бледнея,
В предвкушенье твоих
умерщвляющих чар,
Я хотел бы пробраться к
тебе, Антинэя,
В твой ужасный – тобою
прекрасный – Хоггар.
Я хотел бы пробраться к
тебе за откосы
Гор, которые скрыли
действительность – мгла.
Мне мерещатся
иссиня-черные косы,
Изумруд удлиненных насмешливых
глаз.
Мне мерещится царство,
что скрыто из вида
И от здравого смысла,
поэма – страна,
Чье названье – загадка
веков – Атлантида,
Где цветет, Антинэя,
твой алчный гранат.
О, когда бы, познав зной
извилистой ласки,
Что даруют твои ледяные
уста,
В этой – грезой
французскою созданной – сказке.
Сто двадцатой –
последнею – статуей стать!..
1929. Февраль, 15
Toila
Ты только что была у
проходимца Зета,
Во взорах похоти еще не
погася…
Ты вся из Houbigant! ты
вся из маркизета!
Вся из соблазна ты! Из
судорог ты вся!
И чувствуя к тебе
брезгливую предвзятость
И зная, что тебе всего
дороже ложь,
На сладострастную смотрю
твою помятость
И плохо скрытую
улавливаю дрожь.
Ты быстро говоришь, не
спрошенная мною,
Бесцельно лишний раз
стараясь обмануть,
И, будучи чужой неверною
женою,
Невинность доказать
стремишься как-нибудь.
Мне странно и смешно,
что ты, жена чужая,
Забыв, что я в твоих
проделках ни при чем,
Находишь нужным лгать,
так пылко обеляя
Себя в моих глазах, и
вздрагивать плечом…
И это тем смешней, и это
тем досадней,
Что уж давным-давно ты
мой узнала взгляд
На всю себя. Но нет: с
прозрачной мыслью задней
Самозабвенно лжешь – и
часто невпопад.
Упорно говоришь о
верности супружьей, –
И это ты, чья жизнь –
хронический падёж, –
И грезишь, как в
четверг, в час дня, во всеоружье
Бесстыдства, к новому
любовнику пойдешь!
1930
Toila
Еще одно воспоминанье
выяви,
Мечта, живущая
бывалым.
…Вхожу в вагон
осолнеченный в Киеве
И бархатом обитый
алым.
Ты миновалась,
молодость, безжалостно,
И притаилась где-то
слава…
…Стук в дверь купе. Я
говорю: «Пожалуйста!»
И входит женщина
лукаво.
Ее глаза – глаза такие
русские.
– Вот розы. Будь
Вам розовой дорога!
Взгляните, у меня
мужские мускулы, –
Вы не хотите их
потрогать? –
Берет меня под локти и,
как перышко,
Движением приподнимает
ярым,
И в каждом-то глазу ее
озерышко
Переливает Светлояром.
Я говорю об этом ей, и –
дерзкая –
Вдруг принимает тон
сиротский:
– Вы помните
раскольников Печерского?
Я там жила, в
Нижегородской.
Я изучила Светлояр до
донышка…
При мне отображался
Китеж… –
Звонок. Свисток.
«Послушайте, Вы – Фленушка?»
– Нет, я –
Феврония. Пустите ж!
1930
Toila
Я проснулся в слегка
остариненном
И в оновенном – тоже
слегка! –
Жизнерадостном доме
Иринином
У оранжевого цветника.
И пошел к побережью
песчаному
Бросить к западу
утренний взор.
Где, как отзвук всему
несказанному,
Тойла в сизости
вздыбленных гор…
И покуда в окне
загардиненном
Не сверкнут два веселых
луча,
Буду думать о сердце
Иринином
И стихи напишу сгоряча!
А попозже, на солнечном
завтраке,
Закружен в карусель
голосов,
Стану думать о кафровой
Африке,
Как о сущности этих
стихов…
1930. Август, 29
Шмецке
Она заходила
антрактами –
красивая, стройная,
бледная,
С глазами, почти
перелитыми
всей синью своей в
мои,
Надменная, гордая, юная
и все-таки
бедная-бедная
В ей чуждом моем
окружении
стояла, мечту затаив.
Хотя титулована громкая
ее мировая фамилия,
Хотя ее мужа сокровища
диковинней всяких
чудес,
Была эта тихая
женщина –
как грустная белая
лилия,
Попавшая в море, –
рожденная,
казалось бы, грезить в
пруде…
И были в том вычурном
городе
мои выступленья
увенчаны
С тюльпанами и
гиацинтами
бесчисленным строем
корзин,
К которым конверты
приколоты
с короной тоскующей
женщины,
Мечтавшей скрестить наши
разные,
опасные наши стези…
Но как-то все не было
времени
с ней дружески
поразговаривать:
Иными глазами
захваченный,
свиданья я с ней не
искал,
Хотя и не мог не почувствовать
ее пепелившего зарева,
Не знать, что она –
переполненный
и жаждущий жажды
бокал…
И раз, только раз, в
упоении
приема толпы
триумфального,
Спускаясь со сцены по
лесенке,
ведущей железным
винтом,
Я с нею столкнулся,
прижавшейся
к стене, и не вынес
печального
Молящего взора –
дотронулся
до губ еще теплым
стихом…
1930
Toila
Есть странное женское
имя – Пиама,
В котором зиянье, в
котором ужал,
И будь это девушка, будь
это дама, –
Встречаясь с
Пиамою, – я бы дрожал…
Мне все рисовалась бы
мрачная яма,
Где в тине трясинной пиавок
возня,
При имени жутко-широком
Пиама,
Влекущем, отталкивая и
дразня…
Какая и где с ним
связуется драма
И что знаменует собою
оно?
Но с именем этим
бездонным – Пиама –
Для сердца смертельное
сопряжено.
В нем все от вертепа и
нечто от храма,
В нем свет, ослепляющий
в полную тьму.
Мы связаны в прошлом с
тобою, Пиама,
Но где и когда – я никак
не пойму.
1927
Toila
И было странно ее
письмо:
Все эти пальмовые угли
И шарф с причудливой
тесьмой,
И завывающие джунгли.
И дикий капал с деревьев
мед,
И медвежата к меду
никли.
Пожалуй, лучше других
поймет.
Особенности эти
Киплинг.
Да, был болезнен
посланья тон:
И фраза о безумном
персе,
И как свалился в речной затон
Взлелеянный кому-то
персик.
Я долго вчитывался в
листок,
Покуда он из рук не
выпал.
Запели птицы. Загорел
восток.
В саду благоухала
липа.
И в море выплыл
старик-рыбак,
С собою сеть везя для
сельди.
Был влажно солонен его
табак
На рыбой пахнущей
«Гризельде».
1929
Toila
Я – плутоватая, лукавая
сорока
И я приятельница этих сорокá,
Живущих в бедности по
мудрой воле рока,
Про все вестфальские
забыв окорока…
Собравшись в праздники у
своего барака,
Все эти нищие, богатые
враньем,
Следят внимательно, как
происходит драка
Меж гусем лапчатым и
наглым вороньем…
Уж я не знаю, что
приходит им на память,
Им, созерцающим
сварливых птиц борьбу,
Но мечут взоры их
разгневанные пламя,
И люди сетуют открыто на
судьбу.
Но в этом мире все в пределах
строгих срока,
И поле брани опустеет в
свой черед.
Тогда слетают к сорока,
их друг сорока,
И руки тянутся ко мне
вперед, вперед.
Тот крошки хлебные мне
сыплет, тот – гречихи,
Один же, седенький,
всегда дает пшена.
Глаза оборвышей
становятся так тихи,
Так человечны, что и я
поражена.
Так вот что значит школа
бед! Подумать только!
Тот говорит: «Ты, точно
прошлое, легка…»
Другой вздыхает:
«Грациозна, словно полька…»
И лишь один молчит –
один из сорока.
Презрительно взглянув на
рваную ораву,
Он молвит наконец: «Все
это ерунда!
Она – двусмысленный,
весьма игривый траур
По бестолочи дней
убитых, господа».
1929
Toila
Метелит черемуха нынче с
утра
Пахучею стужею в терем.
Стеклянно гуторят пороги
Днепра,
И в сердце нет места
потерям, –
Варяжское сердце
соловкой поет:
Сегодня Руальд за Олавой
придет.
А первопрестольного
Киева князь,
Державный гуляка
Владимир,
Схватился с медведем,
под зверем клонясь,
Окутанный в шерсти, как
в дыме.
Раскатами топа вздрожала
земля:
На вызвол к Владимиру
скачет Илья.
А следом Алеша Попович
спешит,
С ним рядом Добрыня
Никитич.
– Дозволим
ли, – спрашивают от души: –
Очам Красно-Солнечным
вытечь? –
И рушат рогатиной зверя
все три –
Руси легендарные
богатыри.
Но в сердце не могут,
хоть тресни, попасть.
Не могут – и все! Что ты
скажешь!
Рогатины лезут то в
брюхо, то в пасть,
И мечется зверь в
смертном раже.
– А штоб тебя,
ворог!.. – Рев. Хрипы. И кряк.
Вдруг в битву вступает
прохожий варяг.
И в сердце Олавином
смолк соловей:
Предчувствует горе
Олава –
За князя Руальд, ненавистного
ей,
Жизнь отдал, –
печальная слава!
И вьюгу черемуха мечет в
окно,
И ткет погребальное ей
полотно…
1929
Toila
Нередко в сумраке
лиловом
Возникнет вдруг, как
вестник бед,
Та, та, кто предана
Орловым,
Безродная Еlisabeth,
Кого, признав получужою,
Нарек молвы стоустый зов
Princesse Владимирской,
княжною
Тьму-Тараканской, dame
d'Azow.
Кощунственный обряд
венчанья
С Орловым в несчастливый
час
Свершил, согласно
предписанья,
На корабле гранд де
Рибас.
Орловым отдан был
проворно
Приказ об áресте твоем,
И вспыхнуло тогда
Ливорно
Злым, негодующим огнем.
Поступок графа Алехана
Был населеньем осужден:
Он поступил коварней
хана,
Предателем явился он!
Граф вызвал адмирала
Грейга, –
Тот слушал, сумрачен и
стар.
В ту ночь снялась
эскадра с рейда
И курс взяла на
Гибралтар.
– Не дело
рассуждать солдату, –
Грейг думал с трубкою во
рту.
И флот направился к
Кронштадту,
Княжну имея на борту.
И шепотом гардемарины
Жалели, видя произвол,
Соперницу Екатерины
И претендентку на
престол.
И кто б ты ни был,
призрак смутный,
Дочь Разумовского,
княжна ль
Иль жертва гордости
минутной,
Тебя, как женщину, мне
жаль.
Любовник, чье в слиянье
семя
Отяжелило твой живот,
Тебя предал! Он проклят
всеми!
Как зверь в преданьях он
живет!
Не раз о подлом исполине
В тюрьме ты мыслила,
бледнев.
Лишь наводненьем в
равелине
Был залит твой горячий
гнев.
Не оттого ль пред горем
новым
Встаешь в глухой пещере
лет
Ты, та, кто предана
Орловым,
Безродная Elisabeth.
1923. Январь, 28
Toila
Магнолии – глаза
природы –
Раскрыл Берлин – и нет
нам сна…
…По Эльбе плыли
пароходы,
В Саксонии цвела весна.
Прорезав Дрезден, к
Баденбаху
Несясь с веселой
быстротой,
Мы ждали поклониться
праху
Живому Праги Золотой.
Нас приняли радушно
чехи,
И было много нам утех.
Какая ласковость в их
смехе,
Предназначаемом для
всех!
И там, где разделяет
Влтава
Застроенные берега,
И где не топчет конь
Вацлава
Порабощенного врага,
Где Карлов мост Господни
Страсти
Рельефит многие века,
И где течет в заречной
части
Венецианская «река»,
Где бредит уличка
алхимья,
И на соборе, в сутки
раз,
Вступает та, чье смрадно
имя,
В апостольский
иконостас,
Там, где легендою
покрыто
Жилище Фауста и храм,
Где слала
Гретхен-Маргарита
Свои молитвы к
небу, – там,
Где вьются в зелени
овраги,
И в башнях грезят короли,
Там, в золотистой пряже
Праги
Мы с явью бред
переплели.
1925
Järve
Над быстрой Наровой,
величественною рекой,
Где кажется берег
отвесный из камня огромным,
Бульвар по карнизу и
сад, называемый Темным,
Откуда вода широко и
дома далеко…
Нарова стремится меж
стареньких двух крепостей –
Петровской и
шведской, – вздымающих серые башни.
Иван-город тих за
рекой, как хозяин вчерашний,
А ныне, как гость, что
не хочет уйти из гостей.
На улицах узких и
гулких люблю вечера,
Когда фонари
разбросают лучистые пятна,
Когда мне душа старой
Нарвы особо понятна,
И есть вероятья
увидеться с тенью Петра…
Но вместо нее я
встречаю девический смех,
Красивые лица, что
много приятнее тени…
Мне любо среди молодых
человечьих растений,
Теплично закутанных в
северный вкрадчивый мех.
И долго я, долго брожу
то вперед, то назад.
Любуясь красой то
доступной, то гордо-суровой,
Мечтаю над темень
пронизывающей Наровой,
Войдя в называемый
Темным общественный сад.
1927
Двинск
Я с детства мечтал о
Байкале,
И вот – я увидел Байкал.
Мы плыли, и гребни
мелькали,
И кедры смотрели со
скал.
Я множество разных
историй
И песен тогда вспоминал
Про это озерное море,
Про этот священный
Байкал.
От пристани к пристани
плыли.
Был вечер. Был холод.
Был май.
Был поезд, – и мы
укатили
В том поезде в синий
Китай.
Как часто душа иссякала
В желанье вернуться
опять
Я так и не знаю Байкала:
Увидеть – не значит
узнать.
1929
Toila
От утра до вечера по
тропинкам бегая,
Почву перерезавшим
всхлипчато и шатко,
Утомилась, взмылилась
маленькая пегая,
Под красивой всадницей
шустрая лошадка.
Ноги добросовестно много
верст оттопали.
Есть – не елось, выпить
же – приходилось выпить.
Земляникой пахнули
листики на тополе, –
Значит, преждевременно
было пахнуть липе…
Птицы в гнездах ласковых
накопляли яйца.
В поволоке воздуха
возникали страсти.
Всадница настроилась:
вот сейчас появится
Никогда не встреченный,
кто ей скажет: «Здравствуй».
Поворотов столько же,
сколько в рыбном озере
Вдумчивых, медлительных
окуней, – а нет ведь
Тайного, безвестного,
кто свежее озими,
Кто вот-вот появится,
пораздвинув ветви…
1930
Toila
…Туманная
грусть озарилась
Серебристою
рифмой Марии…
В. Брюсов
Серебристое имя Марии
Окариной звучит под
горой…
Серебристое имя Марии,
Как жемчужин летающих
рой…
Серебристое имя Марии
Говорит о Христе, о
кресте…
Серебристое имя Марии
О благой говорит
красоте…
Серебристое имя Марии
Мне бессмертной звездою
горит…
Серебристое имя Марии
Мой висок сединой
серебрит…
1923
Toila
Есть в Юрьеве, на
Яковлевской, горка,
Которая, когда я встану
вниз
И вверх взгляну, притом
не очень зорко,
Слегка напоминает мне
Тифлис.
И тотчас же я вижу:
мрамор бани,
Зурну, винто, духанов
чад и брань
И старую княгиню
Орбельяни,
Сидящую на солнышке у
бань…
1923
Озеро Uljaste
Оттого ль, что осенняя
возникла рана
В прожилках падающего
листа,
Девушка чувствовала себя
так странно,
Как будто матерью
готовилась стать.
Оттого ли, что думала
она из Фета
И в неосязаемое ее
влекло,
Девушка чувствовала себя
поэтом
От кончиков пальцев до
корней волос.
1927
Двинск
Под ветром лед ручья
дымится,
Несутся дымы по полям.
Запорошенная девица
Дает разгон своим
конькам.
Она несется по извивам
Дымящегося хрусталя,
То припадая к белым
гривам,
То в легком танце
воскрыля.
На белом белая
белеет –
Вся вихрь, вся воздух,
вся полет.
А лед все тлеет, тлеет,
тлеет, –
Как будто вспыхнет этот
лед!
1923
Toila
Любовь –
беспричинность. Бессмысленность даже, пожалуй.
Любить ли за что-нибудь?
Любится – вот и люблю.
Любовь уподоблена
тройке, взбешенной и шалой,
Стремящей меня к
отплывающему кораблю.
Куда? Ах, неважно… Мне
нравятся рейсы без цели.
Цветенье магнолий…
Блуждающий, может быть, лед…
Лети, моя тройка,
летучей дорогой метели
Туда, где корабль свой
волнистый готовит полет!
Топчи, моя тройка,
анализ, рассудочность, чинность!
Дымись кружевным,
пенно-пламенным белым огнем!
Зачем? Беззачемно! Мне
сердце пьянит беспричинность!
Корабль отплывает
куда-то. Я буду на нем!
1927
Toila
Среди опустевших
флаконов,
Под пылью чуланного
тлена,
Нашел я флакон
Аткинсона,
В котором когда-то
Вервэна…
Чья нежная белая шея
Лимонами благоухала?
Чья ручка, моряною вея,
Платочным батистом
махала?
Духи, мои светлые дýхи,
Иссякшие в скудной
дороге!
Флаконы мучительно сухи,
А средства наполнить –
убоги…
Но память! Она осиянна
Струей упоительно
близкой
Любимых духов Мопассана,
Духов Генриетты
Английской…
1926
Toila
Не надо наименованья
Тому, что названо давно…
Но лишь весеннее дыханье
Ворвется – властное – в
окно,
Чей дух избегнет
ликованья?
Чье сердце не упоено?
Весна! Ты выращена
словом,
Которому душа тесна,
Зеленым, голубым,
лиловым
Повсюду отображена.
Ты делаешь меня готовым
На невозможное, весна!
1927
Toila
В моей стране – столица
Виноград,
Опутанная в терпком
винограде.
Люблю смотреть на ягоды,
в усладе
Сомлевшие, как полуталый
град…
Разнообразен красочный
наряд:
Лиловые, в вишневых
тонах сзади,
И черные жемчужины, к
ограде
Прильнувшие в кистях, за
рядом ряд.
Над горными кудрявыми
лесами,
Поработив счастливые
места,
Две королевы – Страсть и
Красота –
Воздвигли трон и
развернули знамя.
Там девы с виноградными
глазами
Подносят виноградные
уста.
1925
Valaste
М. К. Айзенштадту
Сегодня я грущу. Звучит
минорнее
Обыкновенно радостная
речка:
Вчера я получил из
Калифорнии
Письмо от маленького
человечка…
Он пишет: «Отзовитесь,
если помните
Известного по Риге Вам
собрата…»
Как позабыть, кто мог
так мило скромничать,
Его, мечтательного
Айзенштадта?
Со вздохом вспомнив
остренькое личико,
Умение держаться
деликатно,
Восторженность наивную
язычника,
Я говорю: «Мне вспомнить
Вас приятно.
Вам, птенчик мой
взъерошенный и серенький,
Хочу всего, чего достичь
Вы в силе,
Чтоб в механической,
сухой Америке
Вы трепетной души не
угасили…»
1925
Toila
Веселую жизнь
проводящим,
Живущим одним Настоящим,
Я песенку эту пою…
Не думайте вовсе о
завтра, –
Живите, как песенки
автор,
Сжигающий душу свою…
На свалку политику
выбрось
И, ружья любого калибра
Сломав, всем объятья
раскрой,
Так думай, так действуй,
так чувствуй,
Чтоб сердце изведало
усталь
От силы желаний порой!
Подумай, ведь только
полвека
Отпущено на человека,
Вся жизнь твоя – лет
пятьдесят…
Заботами краткой не
порти,
Живи, как проказливый
чертик:
Хвосты у чертей не
висят!..
Так что же ты нос свой
повесил?
Будь смел, будь
находчив, будь весел,
Бездумен, как ангел в
раю…
Веселую жизнь
проводящим,
Живущим одним Настоящим
Я песенку эту пою!
1930. Октябрь, 13
Toila
Сколько раз бывало: –
Эта! Эта!
Не иная. Вот она, мечта!
Но восторг весны сменяло
лето,
И оказывалось – нет, не
та…
Я не понимаю – в чем тут
дело,
Только больно каждому из
нас.
Ласково в глаза мои
глядела,
Я любил ее мерцанье
глаз…
Пусть недолго – все-таки
родными
Были мы и счастье
берегли,
И обычное любимой имя
Было лучшим именем
земли!
А потом подруга
уходила, –
Не уйти подруга не
могла.
Фимиам навеяло кадило,
Струйки свеяла сырая
мгла…
И глаза совсем иного
цвета
Заменяли прежние глаза,
И опять казалось: Эта!
эта!
В новой женщине все было
– за!
И опять цветы
благоухали,
И другое имя в этот раз
Золотом сверкало на
эмали,
Вознесенное в иконостас!
1930
Toila
У меня в каждой
местности – в той, где я был, –
Есть приятельница
молодая,
Та, кого восхитил грез
поэтовых пыл
И поэта строфа золотая.
Эти женщины помнят и
любят меня,
Пишут изредка
сестрински-мягко,
И в громадном году нет
ничтожного дня,
Чтобы жрец им не
вспомнился Вакха.
Я телесно не связан
почти ни с одной, –
Разве лаской руки,
поцелуем, –
Но всегда стоит только
остаться со мной,
Каждый близостью
странной волнуем.
Я живу месяцами в лесах
у озер,
На горах, на песках у
залива.
Иногда же, расширить
решив кругозор,
Я лечу по Европе шумливо.
И тогда, в каждом
городе, – в том, где я был,
Как и в том, где
когда-нибудь буду, –
Встречу ту, для кого я
хоть чем-нибудь мил,
А такие – повсюду,
повсюду!..
1930. Октябрь, 3
Кырвэ
Меж тем как неуклонно
тает
Рать рыцарей минувших
дней,
Небрежно-буйно
подрастает
Порода новая… людей.
И те, кому теперь под
тридцать,
Надежд отцовских не
поймут:
Уж никогда не
сговориться
С возникшими в эпоху
смут.
И встреча с новой
молодежью
Без милосердья, без
святынь
Наполнит наше сердце дрожью
И жгучим ужасом пустынь…
1930
Toila
Рассеиваются очарованья
И очаровывают вновь,
И вечное в душе
коронованье
Свершает неизменная
любовь.
Одна, другая, третья –
их без счета,
И все-таки она – одна,
То увядающая отчего-то,
То расцветающая, как
весна.
О, весны! весны! Вас
зовут весною,
И всем страстям
названье – страсть.
Во многих мы, но
все-таки с одною,
И в каждой –
огорчительная сласть.
1929. Ноябрь
Toila
Беспокоишься? Верю!
Теперь порадуйся, –
Путь кремнист; но таится
огонь в кремне, –
Ничего, что ты пишешь
«почти без адреса» –
Я письмо получил: ведь
оно ко мне.
Утешать не берусь,
потому что правильно
Скорбь тебе взбороздила
разрез бровей:
Будь от Каина мы или
будь от Авеля,
Всех удел одинаков – триумф
червей…
Ничего! Понимаешь?
Бесцельность круглая.
Преходяще и шатко. И все
не то.
Каждый день ожидаем,
когда же пугало
Номер вызовет наш – ну
совсем лото.
Но мечта, – как ни
дико, – живуча все-таки,
И уж если с собой не
покончишь ты,
Сумасшествию вверься
такой экзотики,
Где дурман безнадежных
надежд мечты…
1929
Toila
(Работа Е. Н. Чирикова)
Когда, в прощальных
отблесках янтарен,
Закатный луч в столовую
скользнет,
Он озарит на полке
пароход
С названьем, близким
волгарю: «Боярин».
Строителю я нежно
благодарен,
Сумевшему средь
будничных забот
Найти и время, и любовь,
и вот
То самое, чем весь он
лучезарен.
Какая точность в разных
мелочах!
Я Волгу узнаю в
бородачах,
На палубе стоящих. Вот
священник.
Вот дама из Симбирска.
Взяв лохань,
Выходит повар: вскоре
Астрахань, –
И надо чистить стерлядей
весенних…
1925
Toila
Она была худа, как
смертный грех,
И так несбыточно
миниатюрна…
Я помню только рот ее и
мех,
Скрывавший всю и
вздрагивавший бурно.
Смех, точно кашель.
Кашель, точно смех.
И этот рот – бессчетных
прахов урна…
Я у нее встречал
богему, – тех,
Кто жил
самозабвенно-авантюрно.
Уродливый и блеклый
Гумилев
Любил низать пред нею
жемчуг слов,
Субтильный Жорж Ивáнов –
пить усладу,
Евреинов – бросаться на
костер…
Мужчина каждый делался
остер,
Почуяв изощренную
Палладу…
1924
Toila
Я Гумилеву отдавал
визит,
Когда он жил с Ахматовою
в Царском,
В большом прохладном
тихом доме барском,
Хранившем свой
патриархальный быт.
Не знал поэт, что смерть
уже грозит
Не где-нибудь в лесу
Мадагаскарском,
Не в удушающем песке
Сахарском,
А в Петербурге, где он
был убит.
И долго он, душою
конквистадор,
Мне говорил, о чем
сказать отрада.
Ахматова устала у стола,
Томима постоянною
печалью,
Окутана невидимой вуалью
Ветшающего Царского
Села…
1924
Toila
Храм с бархатной обивкой
голубой,
Мелодиями пахнущий,
уютный,
Где мягок свет – не
яркий и не смутный –
Я захотел восставить
пред собой.
Пусть век прошел, как
некий Людобой,
Век похоти и прихоти
минутной,
Пусть сетью разделяет он
злопутной
Меня, Мариинский театр,
с тобой, –
Пусть! Все же он,
наперекор судьбе,
Не может вырвать память
о тебе,
Дарившем мне свое
очарованье.
И я даю тебе, лазурный
храм
Искусства, перешедшего к
векам,
Театра Божьей милостью названье!
1924
Toila
«Вот солнце скрылось –
луна не взошла.
Спеши к вервэне: от
сумерек мгла.
Ступая тихо в сиреневой
мгле,
Дай соты с медом, как
выкуп земле.
Вокруг железом цветок
очерти,
Рукою левой вервэну
схвати.
И – выше в воздух! Повыше!»
Вот так
Учили маги, кто жаждал
быть маг:
«Натрешься ею – в руках
твоих все.
Все, что желаешь. Теперь
все – твое.
Она прогонит мгновенно
озноб,
И просветлеет
нахмуренный лоб.
Она врачует упорный
недуг:
Она – экстаза и радости
друг.
Заводит дружбу вервэны
цветок,
Но только помни
условленный срок:
Когда нет солнца, когда
нет луны,
Коснись до
стебля, – цветущей струны, –
И вмиг железом цветок
очертя,
Рукою левой своей
схватя,
Повыше в воздух. Повыше!
Вот так».
– Теперь ты тайной
владеющий маг!
1924
Toila
Вервэна, вена Венеры,
Напиток пламный любви!
Пою восторженно-смело
Благие свойства твои:
Ты так же, как и Омела,
Болезни можешь целить,
Злых духов загнать в
пещеры,
Враждующих примирить.
Ах, чтили тебя друиды,
И маги, и древний галл.
Не ты ль – украшенье
термы?
Не страсти в тебе ль
закал?
Ведь сок твой исполнен
спермы,
И ты очищаешь дом,
Рассеиваешь обиды
Волшебным своим цветком.
Аркан Бесспорной
Доктрины
(Их было ведь двадцать
два)
Шестой обозначил цифрой
Тебя, Железняк-трава.
С той эры культурьи
вихри
Поверья метнули в прах,
Но их аромат не сгинул
И вечно душист в веках.
Да, в дюжину
Розенкрейцер
Магическую свою
Премудро вложил Вервэну
В растительную семью.
Я славлю Венеры вену,
Будящую – как
стихи –
Сарказм в лице европейца
И радость детей стихий!
1924
Toila
Он нам сказал вчера:
«Моя жена больна.
Четвертый день лежит.
Она – одна.
Быть может, съездим к
ней?» – прибавил тихо мне
И то же самое – моей
жене.
И вот на станцию мы, подозвав
авто,
Не зная – ехали – где,
как и что.
Он в электрический нас
проводил вагон.
Весь час пути был
молчаливым он.
Лишь устремленные его в
окно глаза
Мягчила жалостливая
слеза.
В прохладной комнате она
встречала нас
С лицом, которому – в
иконостас.
О, голубеющая худоба
его!
Улыбка дрогнула: – «Я
– ничего…
Сегодня бодрая…» Кивнув
моей жене,
Она осталась с ней
наедине.
1928. Март
Toila
По небу, точно хлопья
ваты,
Плывут закатные облака.
Они слегка голубоваты
И лучезарны они слегка.
Мечты вплетаются в
закаты
Из шелковистого далека.
Они слегка голубоваты
И лучезарны они слегка.
1929
Toila
Мне хочется уйти
куда-то,
В глаза кому-то
посмотреть,
Уйти из дома без
возврата
И там – там где-то – умереть.
Кому-то что-то о поэте
Споют весною соловьи.
Чего-то нет на этом
свете,
Что мне сказало бы:
«Живи!..»
1928. Сентябрь, 1
Toila
Страна Гюго, страна
Верхарна,
Край Данта и Шекспира
край!
Вы заложили храм в
Локарно,
Земной обсеменили рай…
Цветущие с дороги вехи
Влекут к себе издалека:
Вы позаботились о чехе,
Вы пригласили поляка.
Так! В неизбывной жажде
мира
Вы совершили мудрый шаг:
Недаром семиструнна
лира –
Отныне немец вам не
враг…
Усемерив свои усилья,
Задавшись целью
всеблагой,
Вселенной озарили крылья
Вы семицветною дугой.
В ней – верный знак, что
день погожий
Ненастному на смену дню
Уже спешит. Склонись,
прохожий:
Тебя крестом я осеню!
Пусть солнце в небе
лучезарно
Еще не плещется, звеня…
Пусть! – веры
символом Локарно
Нам озаряет сумрак дня!
1925
Toila