АЛДАНОВ
Кого бы ни
характеризовал, –
Будь то Разумовский иль
Бетховен, –
Всегда изображаемый
греховен,
И слабостей в нем
всяческих завал.
Он ничего ни в ком не
прозевал,
Как евнух, желчен и
нахмуребровен.
Он людям в душах не
простил часовен
Затем, что сам святыни
не знавал…
Удушливых и ледяных
пустынек
В нем безвоздушный
воздух. Скрыт в нем циник,
Развенчивающий любой
венец.
Тлетворное его
прикосновенье
Губительно. Его грызет
сомненье.
Он мудр, как может
мудрым быть скопец.
1934. Март, 1
Кишинев
Коростеля владимирских
полей
Жизнь обрядила пышностью
павлиней.
Но помнить: нет родней
грустянки синей
И севера нет ничего
милей…
Он в юношеской песенке
своей,
Подернутой в легчайший
лунный иней,
Очаровательнее был, чем
ныне
В разгульно-гулкой
радуге огней.
Он тот поэт, который
тусклым людям
Лученье дал, сказав:
«Как Солнце, будем!»
И рифм душистых бросил
вороха,
Кто всю страну
стихийными стихами
Поверг к стопам в
незримом глазу храме,
Воздвигнутом в честь
Русского стиха.
1934. Март, 3
Кишинев
Душистый дух бездушной
духоты
Гнилой, фокстротной,
пошлой, кокаинной.
Изобретя особый жанр
кретинный,
Он смех низвел на
степень смехоты.
От смеха надрывают
животы
И слезы льют, смотря,
как этот длинный
Делец и плут, певец
любви перинной,
Жестикулирует из
пустоты.
Все в мимике его
красноречиво:
В ней глубина бездонного
обрыва,
Куда летит Земля на всех
парах.
Не знаю, как
разнузданной Европе,
Рехнувшейся от крови и
утопий,
Но этот клоун мне
внушает страх.
1926
Тойла
«Страдание рождает
Красоту»:
Перестрадав, стал дух
его прекрасным.
Во всем земном – и
тщетном и напрасном –
Нельзя считать напрасной
лишь мечту.
Мечту и мысль. И я
глубоко чту
Его за то, что мудрое со
страстным
Он сочетал в себе,
оставшись ясным,
И попытался оправдать
тщету.
Я не из тех, кто пышными
цветами,
Бродя меж полусгнившими
крестами,
Бездушный разукрашивает
труп.
И, вслушавшись в его
живое слово,
Мне радостно почтить его
живого,
«Фиалочкой» и –
озареньем губ.
1934. Февраль, 18
Кишинев
Ты – женщина из Гамсуна:
как в ней,
В тебе все просто и
замысловато.
Неуловляемого аромата
Твой полон день,
прекраснейший из дней.
Отбрасываемых тобой
теней
Касаюсь целомудренно и
свято.
Надломленная бурей, ты
не смята,
И что твоей глубинности
синей?
Ты – синенький и
миленький подснежник –
Растешь, где мох, где
шишки и валежник,
Цветок, порой поющий
соловьем.
И я, ловя форель
коротким спуском,
Любуюсь образцовым
точным русским
Твоим, иноплеменка,
языком.
1934. Май, 7
Кишинев
Судьба Европы – страшная
судьба,
И суждена ей участь
Атлантиды.
Ах, это вовсе не
эфемериды,
И что – скептическая
похвальба?
Мир не спасут ни книги,
ни хлеба.
Все мантии истлеют, как
хламиды.
Предрешено. Мертвящие
флюиды
От мудрствующего исходят
лба.
Философ прав, но как
философ скучен.
И вот – я слышу серый
скрип уключин
И вижу йодом пахнущий
лиман,
Больным, быть может,
нужный и полезный.
…А я любуюсь живописной
бездной
И славлю обольстительный
обман!
1934. Март, 9
Кишинев
Воистину – «Я красками
бушую!»
Могла бы о себе она
сказать.
Я в пеструю смотрю ее
тетрадь
И удаль вижу русскую,
большую…
Выискивая сторону
смешную,
Старались перлов в ней
не замечать
И наложили пошлости
печать
На раковину хрупкую
ушную…
И обожгли печатью
звонкий слух,
А ведь она легка, как
яблонь пух,
И красочностью ярче, чем
Малявин!
О, если б бережнее
отнестись, –
В какую вольный дух
вознесся б высь,
И как разгульный стих ее
был славен!
1934. Март, 1
Кишинев
В нем нечто
фантастическое: в нем
Художник, патриот, герой
и лирик,
Царизму гимн и воле
панегирик,
И, осторожный, шутит он
с огнем…
Он у руля – спокойно мы
уснем.
Он на весах России та из
гирек,
В которой благородство.
В книгах вырек
Непререкаемое новым
днем.
Его призванье – трудная охота.
От Дон Жуана и от Дон
Кихота
В нем что-то есть.
Неправедно гоним
Он соотечественниками
теми,
Кто, не сумевши
разобраться в теме,
Зрит ненависть к
народностям иным.
1934. Февраль, 18
Кишинев
В счастливом домике,
мещански мил,
Он резал из лирического
ситца
Костюмчики, которые
носиться
Могли сезон: дешевый
ситец гнил.
За рубежом, однако,
возомнил,
И некая в нем появилась
прытца:
Венеру выстирать готов в
корытце,
Став вожаком критических
громил.
Он, видите ли, чистоту
наводит
И гоголем –
расчванившийся – ходит,
А то, Державиным себя
держа,
Откапывает мумии и лику
Их курит фимиам, живущим
в пику,
Затем, что зависть жжет
его, как ржа.
1934. Март, 9
Кишинев
Избрал он русский для
стихов язык,
Он, сердце чье звенело мандолиной.
Он в Петербурге грезил
роз долиной,
Которою прославлен
Казанлык.
Он постепенно к северу
привык,
Родившийся в тени горы
орлиной.
Впоследствии, свершая
путь свой длинный,
Не раз душою горестно
поник:
О финской целомудренной
поляне
Он вспоминал, о северной
Светлане, –
О девушке, его согревший
май, –
Не все ль равно – о
русской иль болгарке?
Дни юности всегда для
сердца ярки,
А в дни любви роднее
чуждый край.
1934. Сентябрь, 5
Тойла
Ему мила мерцающая даль
Эпохи Пушкина и дней
Лескова…
Он чувствует Шмелева
мастерского,
И сроден духу родниковый
Даль.
Деревни ль созерцает,
города ль,
В нем нет невыносимо
городского:
Он всюду сын природы. В
нем морского
Мороза хруст, что
хрупок, как миндаль.
В весенний сад, что от
дождя заплакан,
Выходит прогуляться
старый дьякон
И вместе с ним о
горестном всплакнуть,
Такой понятный автору и
близкий,
Чтоб, возвратясь домой,
слегка чуть-чуть,
Взять водочки и закусить
редиской.
1936. Март, 4
Таллинн
Его гарем был кладбище,
чей зев
Всех поглощал, отдавших
небу душу.
В ночь часто под
дичующую грушу
С лопатою прокрадывался
Стеф.
Он вынимал покойницу,
раздев,
Шепча: «Прости, я твой
покой нарушу…»
И на плечи взвалив
мечту, – как тушу, –
В каморку нес. И было
все – как блеф…
И не одна из юных
миловидных,
Еще в напевах тлея
панихидных,
Ему не отказала в связи
с ним,
Почти обрадованно
разделяя ложе.
И смерть была тогда на
жизнь похожа:
Невинность, грех – все
шло путем одним.
1936. Февраль, 29
Таллинн
Казалось, он молился
своему
Мучительно покорному
роялю,
К нему припав с
восторженной печалью,
В наструненную
вслушиваясь тьму.
И понял зал мгновенно,
почему
Владеет он недостижимой
далью:
Он – Лоэнгрин,
стремящийся к Граалю,
Он – чувство,
неподвластное уму.
Изысканная судорога
кисти
Его руки, – и был
ли золотистей
Звук соткан человеческой
рукой,
Когда из нот вдруг
возникает слово,
Проговоренное рукой
Орлова
С очаровательностью
такой?
1936. Октябрь, 3
Таллинн
«Любовь живет любовью, а
не тем,
Что называется
благодеяньем».
О, пусть любовь
окончится страданьем:
Так быть должно, тут
слова нет: «зачем».
Пусть сердце будет
радостно: не всем
Дано любить и жить хоть
миг мечтаньем.
Ты дал любовь – душа
полна звучаньем.
Ты отнял дар – дух
благодарно нем.
Себя любить заставить –
невозможно.
В любви все осторожно,
все тревожно.
И изумительно – ее
сберечь.
Противодействия она не
терпит…
Любовь та, как луна: и
на ущербе
Есть прелесть в ней. Дай
ей свободно течь.
1938. Январь, 15
Таллинн