ФЕЯ EIOLE
Кто движется в лунном
сиянье чрез поле
Извечным движеньем
планет?
Владычица Эстии, фея
Eiole.
По-русски eiole есть:
нет.
В запрете есть боль.
Только в воле нет боли.
Поэтому боль в ней
всегда.
Та боль упоительна. Фея
Eiole
Контраст утверждения:
да.
Она в осиянном своем
ореоле,
В своем отрицанье
всего,
Влечет непостижно. О фея
Eiole,
Взяв все, ты не дашь
ничего…
И в этом услада. И в
боли пыл воли.
И даже надежда –
тщета.
И всем своим обликом фея
Eiole
Твердит: «Лишь во мне
красота».
Sirel, – сирень
по-эстонски, –
Только вчера расцвела.
Слышишь ли, Tiiu, топ
конский?
То приближается Страсть!
Sirel, – чаруйные
тоны!
Tiiu меня увлекла
Вдруг на речные
затоны, –
Tiiu не хочет ли
пасть?..
Sirel, – как звуки
свирели…
Тоньше, чем наша сирень…
Пели тебе менестрели
Всех осирененных стран!
Sirel, – как розы
фиоли…
Неумолимая тень
Чья это? – Фея
Eiole!
Tiiu – узыв и обман…
Tiiu Martin
Как тебя она любит! как
тобою любима!
Вы – как два дьяволенка!
вы – как два серафима!
Вы – всегдашние дети
моря, леса и поля!
Вы – художницы чувства!
вы свободны, как воля!
Мне она полюбилась, став
навеки моею.
То возлюблено мною, что
возлюблено ею.
Раз тебя она
любит, – мне близка поневоле
Ты, подруга любимой,
дочь природы и воли.
Раз меня она
любит, – ты меня полюбила.
Это есть, это будет, как
всегда это было.
Мы всегда были вместе,
мы всегда были трое:
В дни развала Помпеи, в дни
падения Трои.
Так не бойся при встрече
целовать меня смело:
Ты, ее полюбивши, стать
мне близкой сумела!
О, моя милая Tiiu,
О, моя милая Ani,
Tiiu похожа на сливу,
Ani – на белку в
капкане…
Tiiu немного повыше
Ani – сиренка-шатенка;
В лунные ночи на крыше
Грезит, как зябкая
пенка.
Ani, льняная блондинка,
Ландышами окороня
Волосы, как паутинка,
Можно подумать – тихоня…
Девушки обе надменны,
Девушки обе эксцессны.
Обе, как май,
вдохновенны!
Обе, как август,
прелестны!
Ножки у вас, как у лани…
Что ж, устремимся к
обрыву…
Правую ручку дай, Ani,
Левую даст только Tiiu…
Как бегали мы за
ландышами
Серебряными втроем:
Две ласковые милые
девушки, –
Две фрейлины с королем!
У вас были платья алые,
Алые платья все.
По колени юбки короткие,
Босые ноги в росе.
У вас были косы длинные,
Спускавшиеся с висков
На груди
весенне-упругие,
Похожие на голубков…
У вас были лица смелые,
Смеющиеся глаза,
Узкие губы надменные,
И в каждой внутри –
гроза!
У вас были фразы вздорные,
Серебряные голоски,
Движения вызывающие,
И ландышевые венки!
Все было вокруг зеленое,
Все – золото, все
бирюза!
Были лишь платья алые,
В которых цвела гроза.
Я помню полоски узкие
Меня обжигавших уст…
Как чисто звенели
ландыши,
Запрятанные под куст.
Как нежно слова
эстийские
Призывели над леском!
Как быстро сменялись
личики
Перед моим лицом!..
Ах, это у моря Финского,
От дома за десять
верст, –
Веселые сборы ландышей,
С восхода до самых
звезд!
Ах, это в пресветлой
Эстии,
Где любит меня земля,
Где две босоногие
фрейлины, –
Две фрейлины короля!
Цвела сирень
малиново-лилово
И бело-розово сирень
цвела…
Нас к ней тропа
зигзагами вела
Чрез старый парк,
нахмуренный елово.
Налево море, впереди
река,
А там, за ней, на кручи
гор, сирени
Уже струят фиоль своих
курений
И ткут из аромата
облака.
Цвела сирень, и я сказал
Фелиссе:
«Руке моей не только
брать перо!..»
И отвечала мне она
остро:
«Цветет сирень – и
крупная, и бисер»…
Ночь нервная капризна и
светла.
Лобзанья исступленнее
укуса…
В тебе так много
тонкости и вкуса.
Цвела сирень, – у
нас цвели тела.
Идем ловить форелей на
пороги,
В леса за Aluoja, к мызе
Rant.
Твои глаза усмешливы и
строги.
Ты в красном вся.
Жемчужно-босы ноги.
И меж двух кос – большой
зеленый бант.
А я в просторной черной
гимнастерке,
В узорной кепке, в
русских сапогах.
Не правда ль, Tiiu, если взоры зорки,
Сегодня здесь, а завтра
мы в Нью-Йорке.
И некая тревожность есть
в ногах?
Остановись у криволапой
липы
И моментально удочку
разлесь:
Форелей здесь
встречаются все типы,
У обезводенных так сиплы
всхлипы,
А иногда здесь бродит и
лосось…
И серебро, и золото, и
бронза!
Широкие и узкие!.. Итак,
Давай ловить
восторженно-серьезно,
По-разному: плечо к
плечу и розно,
Пока домой нас не
погонит мрак.
Придя домой, мы рыб
свернем в колечки,
И сварим их, и сделаем
уху.
А после ужина, на
русской печке,
Мы будем вспоминать о
нашей речке
И нежиться на кроличьем
меху…
Мы шли от ягоды к ягоде
И от гриба к грибу
На дальнюю мельницу
Lagedi,
В приветливую избу.
В лесу бежала извивная
Порожистая река.
Дрожала в руке узывная
Талантливая рука.
И чувства чуть
поздноватые
В груди чертили свой
знак:
И щеки продолговатые
Твои алели, как мак.
И выпуклости бронзотельные
Чуть бились под блузкой
твоей.
И косы твои параллельные
Спадали вблизи ушей.
И очи твои изумрудные
Вонзали в мои свою
сталь,
Скрывая за ней запрудную
Безудержную печаль.
Даря поцелуи
короткие, –
Как молния, их лезвиё! –
Бросала ты строки четкие
Свои – о себе, про свое…
В них было так много
лирики,
Была она так резка…
Смотрел, как тают
пузырики
В ключе на опушке леска.
Смотрел, как играет с
мушкою,
Выпрыгивая на мель,
Быв в то же время
игрушкою
Сама для меня – форель…
Мы ели чернику черную,
Фиолевый гоноболь,
Срывали траву узорную
И сладкую знали боль…
Погода стояла дивная,
Чуть перились облака,
А рядом, как ты,
узывная,
Стремглавно неслась
река.
Твои поцелуи похожи на
розу,
Которая ветром прижата к
другой.
Твои поцелуи похожи на
грезу,
На грезу о жизни
какой-то иной…
Лобзанья твои
исступленно лазурю
(Для самоубийцы
пленителен гроб…)
Твои поцелуи похожи на
бурю!
На бездну! на хаос! на
зной! на потоп!
О, если б ты могла
услышать,
Что говорит моя
душа, –
Высокий дух твой стал бы
выше,
И ты б затихла, не дыша!
О, если б ты могла
увидеть,
Какие в сердце спят
края, –
Ты позабыла б об обиде,
Какую причиняю я!
О, если б ты могла
почуять,
Как я безгрешен,
несмотря
На все грехи, –
меня целуя,
Ты б улыбнулась, как
заря!
Она сидит мечтанно над
рекой,
Смотря в ее синеющие
глуби,
Вдыхая упоительный
левкой.
Она сидит часами над
рекой,
Зачерпывая изредка рукой
Ее воды и воду чуть
пригубив.
Она сидит, вся в грезах,
над рекой,
Любя ее ласкающие глуби.
В твоих губах есть
тайный уголок,
Исполненный неизъяснимой
сласти,
Где ток бежит от головы
до ног.
Изнемогая от избытка
страсти,
Лианой приникаешь ты к
груди, –
И если я в твоей покуда
власти –
В моей, в моей ты власти
впереди!
1919
Под обрывом у Орро, где
округлая бухта,
Где когда-то на якорь
моторная яхта
Ожидала гостей,
Под обрывом у замка есть
купальная будка
На столбах четырех. И
выдается площадка,
Как балкон, перед ней.
К ней ведут две аллеи:
молодая, вдоль пляжа,
От реки прямо к
морю, – и прямее, и ближе, –
А вторая с горы.
Эта многоуступна. Все
скамейки из камня.
В парке места тенистее
нет и укромней
В час полдневной жары.
Я спускаюсь с откоса и,
куря сигаретку,
Крутизной подгоняем в
полусгнившую будку
Прихожу, и, как дым
Сигаретки, все грезы и в
грядущее вера
Под обрывом у замка, под
обрывом у Орро,
Под обрывом крутым.
Прибережной аллеей
эластично для слуха
Ты с надменной улыбкой
приближаешься тихо
И встаешь предо мной.
Долго смотрим мы в море,
все оветрены в будке,
Что зову я «Капризом
изумрудной загадки»,
Ты – «Восточной
страной».
А когда вдруг случайно
наши встретятся очи
И зажгутся экстазом
сумасшедшие речи, –
Где надменность твоя?
Ты лучисто рыдаешь и
смеешься по-детски,
Загораешься страстью и
ласкаешься братски,
Ничего не тая.
А потом мы
уходим, – каждый разной дорогой,
Каждый с тайной
тревогой, упоенные влагой, –
Мы уходим к себе,
И, опять сигаретку
раскурив, я не верю
Ни бессмертью, ни славе,
ни искусству, ни морю,
Ни любви, – ни
тебе!..
– Выпьем за наших
любимых-ненавистных! –
сказал мне как-то Бальмонт
Цветет сирень,
благоухая,
Томя, и нежа, и пьяня.
Какая радость! грусть
какая
Сегодня в сердце у меня!
То я горю, то сладко
гасну.
Всем отвечаю невпопад.
О, как
невыносимо-страстно
Меня терзает аромат!
Я в исступленьи! я до
боли
В ноздрях вдыхаю целый
день,
Меня лишающие воли
Цветы под именем –
Сирень!
Как призрачно! как
белолистно!
Последней белой ночи
мрак…
Любимая! ты –
ненавистна!
Ты вражий друг! Ты
дружий враг!
О, водопады
Aluojа –
Пятиуступная стремнина,
Пленительные падуны!
Паденье ваше – удалое!
Вы, кем овлажнена
ложбина,
Вы, кто над скалами
звучны, –
Краса эстийской
стороны, –
Я вас пою, о водопады
Реки извилистой и
бурной,
В орешник, в густоте
сумбурной
Запрятанные! Край
прохлады
В полдневный изумрудный
зной,
Отныне вы воспеты мной!
Aluoja
От Aluojа до Pühajõgi
Нет ни вершка:
Одна с другой сомкнулись
в беге
С рекой река.
Какой он быстрый! какой
он шустрый
Хрусталь – приток!
А при слияньи, в затоне,
грустный
Речной цветок.
Он в Pühajõgi иль
в Aluoja
Узнаешь, как
Когда ни доброе и ни
злое,
А просто так!
Ведь влага – влагой,
река – рекою,
Водой – вода.
Так наше чувство –
призыв к покою, –
Цветет всегда.
Оно твое ли? оно мое ли?
Никто того
Из нас не знает. Но нет
в том боли, –
Лишь торжество.
Алая монахиня.
Очи – изумруд.
Дерзость в них и
ласковость.
Нрав капризен. Крут.
Льдяная. Надменная.
Едкая. Кому,
Богу или Дьяволу, –
Служит – не пойму.
Нежно-милосердная.
Жестока и зла.
Сколько душ погублено!
Сколько душ спасла!
Помолись за грешника,
С чистым согреши…
О, душа безгранная,
Дева без души!
И есть
любовь, но жертвы нет.
Фелисса Крут
Слова без песен есть, и
песни
Без слов, но вот что
улови:
Любви без жертвы нет, и
если
Нет жертвы, значит – нет
любви.
Любовь и жертва, вы –
синоним,
И тождественны вы во
всем:
Когда любовь мы
окороним,
Мы Богу жертву принесем.
Любовь светла и жертва тоже:
Ведь жертвы вынужденной
нет.
На всем, что с
принужденьем схоже,
Лежит клеймо, позор,
запрет.
Любви без жертвы не
бывает.
Неизменимо, вновь и
вновь,
Упорно сердце повторяет:
Любовь без жертвы – не
любовь!
Tartu (Dorpat)
Проворная, просторная
бежала по весне вода.
Ты, черная, позорная
зима-мертвунья, сгинь.
Амурная, задорная,
шалила дева Кеvаde.
Лазорно-иллюзорная,
сияла небосинь.
Узорная, озерная трава
на пряже невода.
Минорная подгорная
растительность болот.
Фаворная, вся флерная смеюнья-струнья
Kevade.
Упорная бесспорная
забота от работ.
Мы с ней идем над морем
вдоль откоса:
Лазурен штиль в лучистом
серебре,
И вкус прессованного
абрикоса
Таит шиповник прелый на
горе.
Студеный день склоняется
к заре.
Четвертый солнца час
прищурен косо.
Щетиною засохшего покоса
Мы с ней идем над морем
в октябре.
Мучительно представить
город нам, –
Ведь он нанес удар тем
самым снам,
Которыми у моря мы
томимы.
Но не могли забыть его
совсем:
Еще вчера мы были в
нем, – меж тем,
Как с нашим морем часто
разлучимы.
Valaste. Х, 21
Соловьи поют сиреньи
мотивы
Из бокалов зеленых
весны,
И гудящие локомотивы
На ажуре весны так
грузны…
Вся весна соловьится,
пьянея,
Как и я, как и ты, как и
все.
И у жертвенника Гименея
Мир, брачуясь, приникнул
к росе…
На душе так светло
соловьисто, –
Вся она – аромат, звон и
свист!
И от этого вешнего
свиста
Соловьится сирень –
аметист…
Järve
Серебряно – зелено –
голубою
Луною
Освещен ноябрьский снег.
В тиши, в глуши заброшен
я с тобою.
Со мною
Ты, чарунья нежных нег.
Ночь так тиха, как тихи
ночи моря
Без бури.
Лунно-лучезарен лед.
Мир бьется в
политической уморе,
Понурив
Свой когда-то гордый лёт.
Нам дела нет до чуждого
нам мира –
Кошмара
Зла враждующих людей.
Лишь лунные лучи поют,
как лира.
В них – чара,
Символ в них любви моей.
Tiiu ночью внемлет стуку:
Тук-тук-тук.
– «Это ты, мой
милый Jukku,
Верный друг?
Это ты, невоплотимый?
Дон ли, Ганг
Ты покинул для любимой?
Иль ты – Ванг?
Vang и Jukku! вас ведь
двое…
Общий лик…
В нем единство роковое:
Вечный миг». –
Протянула Тiiu руку
И окно
Распахнула настежь:
Jukku
Нет давно.
Да и был ли? Сыро. Бело.
Стынет сон.
Где-то тьма и мирабелла.
Где-то он.
Существует все же Jukku
Где-то там.
Vang к окну приносит
муку
По ночам.
И рыдает без слезинок:
«Я – не он».
Помысл Tiiu в глушь тропинок
Устремлен.
И целуя Vang'a в губы
Чрез окно,
Тiiu шепчет: «Пьют инкубы
Кровь давно»…
– «Не
инкубы, – отвечает
Vang, – мечты»…
Вместе с Tiiu упадает
На цветы.
И берет ее, умело
Претворя
В явь виденье, чтоб не
смела
Встать заря.
И не внемлет Tiiu стуку…
Посмотри:
Воплотился в Vang'e
Jukku
…До зари.