Зинаида Гиппиус. СТИХОТВОРЕНИЯ, НЕ ВОШЕДШИЕ В АВТОРСКИЕ СБОРНИКИ

* * *

Давно печали я не знаю,

И слез давно уже не лью.

Я никому не помогаю,

Да никого и не люблю.

Любить людей – сам будешь в горе.

Всех не утешишь все равно.

Мир – не бездонное ли море?

О мире я забыл давно.

Я на печаль смотрю с улыбкой,

От жалоб я храню себя.

Я прожил жизнь мою в ошибках,

Но человека не любя.

Зато печали я не знаю,

Я слез моих давно не лью.

Я никому не помогаю,

И никого я не люблю.

* * *

Я помню аллею душистую

И ветви сирени кругом,

Росу на траве серебристую

И небо, объятое сном.

Я помню, как трелью рыдающей

Сирень оглашал соловей,

И как аромат опьяняющий

Волной доносился с полей.

Я помню скамью одинокую,

Забытые грезы и сны,

И пруд, весь заросший осокою,

И силу живую весны...

У берега лодка качается,

И плещется тихо вода,

И звезды, блестя, отражаются

На зыбком просторе пруда.

Стихает природа уснувшая,

Все негой весенней полно...

Я помню то время минувшее,

Я помню, что было давно...

* * *

Осенняя ночь и свежа, и светла –

      В раскрытые окна глядела,

По небу луна величаво плыла,

      И листья шептались несмело.

Лучи на полу сквозь зеленую сеть

      Дрожали капризным узором...

О, как мне хотелось с тобой умереть,

      Забыться под ласковым взором!

В душе что-то бурной волною росло,

      Глаза застилались слезами.

И было и стыдно, и чудно светло,

      И плакал Шопен вместе с нами.

О, милый, мы счастья так ждали с тобой –

      И счастье неслышно подкралось,

Пришло, как волна, унеслося волной,

      Пришло, но навек не осталось!

* * *

Долго в полдень вчера я сидел у пруда.

      Я смотрел, как дремала лениво,

Как лениво спала голубая вода

      Над склоненной, печальною ивой.

А кругом далеко – тишина, тишина,

      Лишь звенят над осокой стрекозы;

Неподвижная глубь и тиха, и ясна,

      И душисты весенние розы.

Но за пыльной оливой, за кущами роз,

      Там, где ветер шумит на просторе,

Меж ветвями капризных, стыдливых мимоз

      Море видно, безбрежное море!..

Все полудня лучами залито, дрожит,

      И дрожит, и смеется, сверкая,

И бросает волна на прибрежный гранит

      Серебристую пену, играя.

Что-то манит туда, в неизвестную даль,

      Манит шум синих волн бесконечный...

Океану неведома наша печаль,

      Он – счастливый, спокойный и вечный.

Но... блеснувшая в сумерках робко звезда,

      Темных вязов густая аллея

И глубокие, тихие воды пруда

      Утомленному сердцу милее...

* * *

Мой дворец красив и пышен, и тенист душистый сад,

В рощах царственных магнолий воды тихие журчат,

Там желтеет в темной куще золотистый апельсин

И к студеному фонтану наклоняется жасмин.

Блещет море, и гирляндой роз пунцовых обвита

Кипарисов темнокудрых величавая чета.

Шепот нежных слов и трели полуночных соловьев,

О, когда б навек остаться здесь, у милых берегов!..

Но порою я спускаюсь, одинока и грустна,

Вниз по мраморным ступеням, где, луной озарена,

Чуть колышется, чуть дышит золотистая волна.

Я веду беседу с морем, я гляжу в немую даль

И с любовью вспоминаю мою прежнюю печаль.

Вспоминаю домик бедный и черемухи кусты,

И сирени белоснежной ароматные цветы,

Песни жаворонка в поле, на заре, кудрявый лес,

Васильки родимой нивы и глубокий свод небес.

Помню я мои мученья, слезы бедные мои,

Помню жажду тихой ласки, жажду счастья и любви.

Но зачем, следя за лунным отражением в волнах,

Как о счастии тоскую я о горе и слезах...

И зачем в саду у моря, где чуть слышен запах роз,

Мне так жалко прежней доли, мне так жалко милых слез?..

* * *

Я истинному верен останусь до конца:

Смирите, люди-братья, надменные сердца!

Вы верите и в счастье, и в радостные годы,

Вы к знанию стремитесь, вы ищете свободы –

Но в мире нет свободы, нет в мире красоты...

Смиритесь, позабудьте безумные мечты!

Непобедимой смерти таинственная сила

Людей живую душу навеки покорила.

И в первое мгновенье, как и в последний час, –

О, смерть, ты будешь с нами, и будешь вечно в нас!

Приходит смерть любовью, светлы ее одежды,

Приносит нам отраду и робкие надежды...

Но от любви бегите, бегите, люди, прочь!

Ведь это смерть пред вами, ведь это – та же ночь...

Любовь – еще страшнее и непонятней смерти...

Смиритесь, братья-люди, смиритесь и поверьте,

Что в мире нет свободы, и, волею судьбы –

Любя и умирая, мы вечные рабы!

<П. И. ВЕЙНБЕРГУ>

Люблю – хрусталь бесценный и старинный,

Обычаи невозвратимых дней,

Благоприятны старые картины

И старое вино душе моей.

Всегда, всегда любила я седины,

И, наконец, пришла моя пора:

Не устояло сердце робкой Зины

Перед цветами Вейнберга Петра!

8 января 1894

СПб

<П. И. ВЕЙНБЕРГУ>

Суббота, 25 июля, <18>98

Аврора

Вы задали мне трудную задачу!

Ответить собираюсь я давно...

Беру перо, сажусь – и чуть не плачу...

Зачем шутить стихом мне не дано?!

Нравоученья в декадентских ризах

Упрямой музе более под стать;

Я не вольна в ее пустых капризах,

Я не умею дам разубеждать.

Звенит ваш стих, и, с гибкостью завидной,

По строкам рифма вьется, как змея...

Досадно мне, и больно, и обидно –

Но я, увы, не вы, а вы – не я...

Довольно! Чем богата, тем и рада.

Мне даже нравится мой странный слог.

И будет, верю, за труды награда:

Ответная чета блестящих строк.

«Была я в Петербурге; буря злилась,

И дождик шел... Ну чистая напасть!

Домой я непрестанно торопилась

И на Фонтанку не могла попасть.

Лишь утешала страждущего брата,

Упавший дух немного подняла

И тщательно и зорко берегла

От милого, но страшного "возврата"...

(Подумаешь, не стоило и лезть:

Там утешителей не перечесть)».

Живем мы здесь не шатко и не валко;

Мясник – мошенник; серы небеса;

Поют кузнечики; мне просто жалко,

Что здесь случаются и чудеса.

Вот первое: не будет вам в обиду,

Но я рецензии пошла писать;

Венгерову же нашу, – Зинаиду, –

Метнуло на стихи... Вот благодать!

Она теперь и день и ночь в экстазе.

Рассеянна, как истинный поэт.

Но думаю, нам с вами в этом разе

Среди поэтов места больше нет!

……………………………………..

Как поживаете? Что ваши своды?

И – новые – как прежде ль хороши?

По-прежнему ль к вам ломятся народы,

Мечтая с Фонда получить гроши?

Меня сулили вы везти в Монако, –

Я согласилась хоть на Меррекюль...

Клялись словами Демона... Однако

Из обещаний этих вышел нуль.

Тот постоянства сердце не оценит,

Кто чувства лучшие мои отверг...

И знаю: мне не раз еще изменит

Коварный, легкомысленный Вейнберг.

Но не могу я с ним затеять ссору, –

Изменника люблю еще сильней...

И коль захочет посетить Аврору –

Он будет встречен нежностью моей...

……………………………………….

Я новости вам сообщить хотела,

Но более стихов писать нет сил;

Космополис, как слышно, опочил;

В подробностях не знаете ли дела?

––––––––––

Как рада я, что минуло пол-лета!

Собраний жду под сводами поэта,

А на письмо – приятного ответа...

Поклон вам шлет мой занятый супруг

И я, ваш неизменный, редкий друг.

      О, верьте! вам одна

      Всегда верна –

                               Zina.

З. А. ВЕНГЕРОВОЙ

Небо широкое, широкое.

Смотрит заря утомленная.

В окно мое одинокое

Заря полночная, зеленая,

Небо широкое, широкое...

Заря неверная, неверная,

Заря неяркая, туманная,

Как ты – чужая, лицемерная,

Как ты – ненужная, обманная.

Заря неверная, неверная...

Солнце победное, победное

Придет, убьет зарю невечную

Ее – отражение солнца бедное,

Убьет любовь небесконечную

Солнце победное, победное...

* * *

На стене темно-красной

Темно-красный цветок,

Дышит скукой опасной

Скучный наш уголок,

В безнадежности ясной

Я смотрю на цветок

(Вот раздался звонок),

От тебя, от безгласной,

Я не жду боли страстной,

      И не жду, чтоб увлек

                    Тебя поток...

* * *

Брат Иероним! Я умираю...

Всех позови! Хочу при всех

Поведать то, что ныне знаю,

Открыть мой злой, тяжелый грех.

О, я не ведал, что нарушу,

Господь, веления Твои!

Ты дал мне пламенную душу

И сердце, полное Любви.

И долго, смелый, чуждый страха,

Тебе покорный, – я любил.

Увы, я слаб! Я прах от праха!

И Враг – Твой Враг – меня смутил.

Презрел я тайные заветы,

Отверг любовь – еще любя;

И в ризы длинные одетый

Пришел сюда, спасать себя.

Мне враг шептал: здесь подвиг крестный.

Любовь же – грех и суета.

И я оставил путь мой тесный,

Войдя в широкие врата.

Я подвизался неустанно,

Молчал, не спал, не ел, не пил...

О, Долорес! О Донна Анна!

О все, которых я любил!

<П. И. ВЕЙНБЕРГУ>

Пусть проходят дни и годы,

Вечно та же сердцем я!

Жадно рвусь под Ваши своды,

И со мной – мои друзья.

Но... живу я наизнанку,

Как подняться спозаранку?

Разболится голова...

Мы приедем на Фонтанку

В среду, в среду, ровно в 2.

5 февраля 1901

ТЕМА ДЛЯ СТИХОТВОРЕНИЯ

У меня длинное, длинное черное платье,

я сижу низко, лицом к камину.

В камине, в одном углу, черные дрова,

меж ними чуть бродит вялое пламя.

Позади, за окном, сумерки,

весенние, снежные, розово-синие.

С края небес подымается большая луна,

ее первый взор холодит мои волосы.

Звонит колокол, тонкий, бедный, редкий.

Спор идет неслышно в моем сердце:

Спорит тишина – с сомненьями,

Любовь – с равнодушием.

ВТАЙНЕ!

1. HOMMAGE*

«Га! Петушья у меня нога!»

Народами повелевал Наполеон,

И трепет был пред ним великий.

Герою – честь! Ненарушим закон!

И без надзора – все мы горемыки.

Курятнику – петух единый дан.

Он властвует, своих вассалов множа.

И в стаде есть Наполеон: баран.

И в Мирискусстве есть: Сережа.

__________

*Дань уважения (франц.).

2. УШИ

«Имеющий уши – слышит»

П. П. Перцову, компании Мирискусства,

а также В. Гиппиусу

Безумна я была, упряма, как ребенок.

Я думала, что мы свободны и равны.

Все оттого, что был мой слух нелепо тонок

И различал шаги с нездешней стороны.

Но боле восставать мятежный дух не будет.

И я теперь, – как вы, – в туманной тишине.

Лишь гений нас, больных, когда-нибудь разбудит,

До гения ж поспим. И правы мы во сне.

Ни боли, ни борьбы... Как путь отрадно-ясен!

Как мне близки друзья, с тех пор, как я глуха!

Поверим лишь в того, кто будет громогласен,

И коль услышим крик, – хотя бы петуха, –

      Он будет тот, кого мы ждем.

      И мы пойдем за петухом.

ПРЯМО В РАЙ

Если хочешь жизни вечной,

Неизменно-бесконечной –

Жизни здешней, быстротечной

      Не желай.

От нее не жди ответа,

И от солнечного света,

Человечьего привета –

      Убегай.

И во имя благодати

Не жалей о сонном брате,

Не жалей ему проклятий,

      Осуждай.

Все закаты, все восходы,

Все мгновения и годы,

Все – от рабства до свободы –

      Проклинай.

Опусти смиренно вежды,

Разорви свои одежды,

Изгони свои надежды,

      Верь и знай –

Плоть твоя – не Божье дело,

На борьбу иди с ней смело,

И неистовое тело

      Умерщвляй.

Помни силу отреченья!

Стой пред Богом без движенья,

И в стояньи откровенья

      Ожидай.

Мир земной – змеи опасней,

Люди – дьяволов ужасней;

Будь мертвее, будь безгласней

      И дерзай:

Светлый полк небесной силы,

Вестник смерти легкокрылый

Унесет твой дух унылый –

      Прямо в рай!

1901

ЛЮБОВЬ К НЕДОСТОЙНОЙ

Ах! Я одной прекрасной дамы

Был долго ревностным пажом,

Был ей угоден... Но когда мы

Шли в парк душистый с ней вдвоем –

Я шел весь бледный, спотыкался,

Слова я слышал, как сквозь сон,

Мой взор с земли не подымался...

Я был безумен... был влюблен...

И я надеялся... Нередко

Я от людей слыхал о том,

Что даже злостная кокетка

Бывает ласкова – с пажом.

Моя ж мадонна – молчалива,

Скромна, прелестна и грустна,

Ни дать ни взять – немая ива,

Что над водами склонена.

О, ей – клянусь! – я был бы верен!

Какие б прожили мы дни!..

И вот, однажды, в час вечерен,

Мы с ней у озера, – одни.

Длинны, длинны ее одежды,

Во взгляде – нежная печаль...

Я воскресил мои надежды, –

Я все скажу! Ей будет жаль...

Она твоим внимает пеням,

Лови мгновения, лови!..

Я пел, склонясь к ее коленям,

И лютня пела о любви.

Туман на озеро ложится,

Луна над озером блестит,

Все живо... Все со мной томится...

Мы ждем... Я жду... Она молчит.

Туман качается, белея,

Влюбленный стонет коростель...

Я ждать устал, я стал смелее

И к ней: «Мадонна! Неужель

Не стоит робкий паж привета?

Ужель удел его – страдать?

Мадонна, жажду я ответа,

Я жажду ваши мысли знать».

Она взглянула... Боже, Боже!

И говорит, как в полусне:

«Знать хочешь мысли? Отчего же!

Я объясню их. Вот оне:

Решала я... – вопрос огромен!

(Я шла логическим путем),

Решала: нумен и феномен

В соотношении – каком?

И все ль единого порядка –

Деизм, теизм и пантеизм?

Рациональная подкладка

Так ослабляет мистицизм!

Создать теорию – не шутка,

Хотя б какой-нибудь отдел...

Ты мне мешал слегка, малютка;

Ты что? смеялся? или пел?»

………………………………….

Мрачись, закройся, месяц юный!

Умолкни, лживый коростель!

Пресекнись, голос! Рвитесь, струны!

Засохни, томный розанель!

И ссохлось все, и посерело,

Застыл испуганный туман.

Она – сидела как сидела,

И я сидел – как истукан.

То час был – верьте иль не верьте, –

Угрюмей всяких похорон...

Бегите, юноши, как смерти,

Философических мадонн!

1902

ОБЕ

За гранью смерти ее я встречу,

Ее, единую, ее, любимую.

И ей, как в детстве, на зов отвечу

С любовью первою, – неисцелимою.

Ее ли сердцем не угадаю?

В ней жизнь последняя и бесконечная.

Сквозь облик милый – тебя узнаю,

Тебя, Заступница, тебя, Предвечная...

ПЕСНЯ О ГОЛОДЕ

(1904 г., посв. А. Блоку)

Хата моя черная, убогая,

В печке-то темно да холодно,

На столе-то хлеба ни корочки,

В углах и тараканы померли.

Хозяйка моя – молчит, молчит,

Соседи мои – немудреные,

Соседи мякину лопают.

Животы-то у них бурчат, ворчат,

А они ничего – радуются.

А были соседи  – да померли,

Лежат, ничего, погоста ждут,

Лежат себе – не схоронены.

Кто жив – глядишь, издевается:

«Чего, дурак, мякины не жрешь?

Небось, подыхал, так наелся бы».

А не лезет в меня мякина-то,

Нету моего согласия,

Чистой смертыньки пойду искать,

От соседей уйду, от хозяюшки,

Один на один умирать пойду.

Над колодцем месяц серебряный,

За вербой заря кровавая,

Под зарей, внизу, поле черное.

Пойду я да лягу на поле,

Буду в небо глядеть, алое и белое,

Так и умру с ним один на один,

Умру на земле – от голода...

К ДОБРОЛЮБОБУ

Нет отреченья в отреченьи,

От вечных дум исхода нет.

Ты видишь свет и мрак в смешеньи.

В тебе раздельны мрак и свет.

И за полями, за горами,

Где меркнет жизнь и след людской,

Ты узришь жадными очами,

Что кинул здесь в семье родной.

В пустыне нет уединенья,

Повсюду жизнь, повсюду Бог.

Лишь сердцу, сердцу нет смиренья, –

От жизни в жизни – нет дорог.

* * *

Все колдует, все пророчит,

Лысоглавый наш Кузьмич...

И чего он только хочет

Ворожбой своей достичь?

Невысокая природа

Колдовских его забав:

То калоши, то погода,

То Иванов Вячеслав...

Нет, уж ежели ты вещий,

Так наплюй на эти вещи,

Не берись за что поплоше,

Брось Иванова с калошей,

Потягайся с ведьмой мудрой,

Силу в силе покажи.

Ворожун мой бледнокудрый,

Ты меня заворожи.

РЕПЛИКА ВЕДЬМЫ

... бойся, Зинаида,

Двери, тени и кольца...

Эко диво, ну и страхи!

Вот так сила колдуна!

Нет, в хламиде иль в рубахе –

Все одна тебе цена.

      Тени легкие люблю я,

      Милы мне и ночь – и день.

      И ревнуя, и колдуя,

      Я легка, сама – как тень.

            Дверью – может лишь Валерий

            Брюсов – Белого пугать!

            Что мне двери, что мне двери,

            Я умею без потери,

            Не помяв блестящих перий,

            В узость щелки пролезать.

                  Ну а кольца... Я ль не знала

                  Тайны колец и кругов?

                  Я чертила и стирала,

                  Разнимала и смыкала

                  Круги, кольца – властью слов.

Ты колдуешь в уголочке,

Манишь, манишь – не боюсь...

Ты не в круге – весь ты в точке;

Я же в точку не вмещусь.

      Нет, оставь пустые бредни.

      Не тебе играть со мной!

      Замыкаю круг последний,

      Троецветный и тройной.

            Подожди, хламиду снимешь,

            Будешь, будешь умирать!

            И тогда придешь... и примешь

            Трехвенечную печать.

21 марта 1905

* * *

Ты не один в своей печали...

Ждала громов не от тебя ли

      Душа моя?

Ее надежды окрыляли,

Но крылья нежные упали, –

      Грущу и я.

Поверь, я знала и заране

Незлую власть очарований

      Твоих – стихов...

Но жаль мне власти тайных знаний...

Она рассыпалась в обмане,

Она растаяла в тумане

      Красивых слов!

24 м<арта 19>05

СПб

* * *

То бурная, властно-мятежная, –

      То тише вечернего дня;

Заря огневая и нежная

      На небе взошла для меня.

Простая, спокойно-суровая.

      Как правда, пряма и ярка,

Чиста, как вода родниковая,

      Как чистый родник, глубока.

Пусть люди, судя нас и меряя,

      О нас ничего не поймут.

Не людям – тебе одной верю я,

      Над нами есть Божеский суд.

Их жизнь суетливо-унылая

      Проходит во имя ничье.

Я вечно люблю тебя, милая,

      И все, что ты любишь, – мое.

1 января 1906

ПОЛИКСЕНЕ СОЛОВЬЕВОЙ

Довольно! Земного с созвездий не видно.

Витать в межпланетных пространствах мне стыдно.

Земля – в содроганьях, в грязи и в крови –

А мы распеваем о вешней любви.

Довольно! Разбейся, лукавая лира!

Довольно! Бериллы – в окне ювелира.

Из лука – мальчишка стреляет ворон,

А девы – на Невском. На бойне – овен.

Ведь топчут сейчас где-то первую травку,

Ведь мылят сейчас для кого-то удавку,

Ведь кто-то сидит над предсмертным письмом –

А мы о любви небывалой поем,

О робких балконах, о каплях дождевных,

О сладких мечтаньях, бессильно-безгневных.

Довольно! Иду……………………………….

Нет, стары мы духом и слабы мы телом

И людям не можем, ни словом, ни делом,

Помочь разорвать их проклятую сеть...

Нам – страшно во имя любви умереть.

НЕУМЕСТНЫЕ РИФМЫ

1

Ищу напевных ше-

           потов

В несвязном шу-

           ме,

Ловлю живые шо-

           рохи

В ненужной шу

           тке.

Закидываю не-

           воды

В озера гру-

           сти,

Иду к последней не-

           жности

Сквозь пыль и гру-

           бость.

Ищу росинок ис-

           кристых

В садах непра-

           вды,

Храню их в чаше ис-

           тины,

Беру из пра-

           ха.

Хочу коснуться сме-

           лого

Чрез горечь жи-

           зни.

Хочу прорезать сме–

           ртное

И знать, что жив –

           я.

Меж цепкого и ле-

           пкого

Скользнуть бы с ча-

           шей.

По самой темной ле-

           стнице

Дойти до сча-

           стья.

2

Верили

      мы в неверное,

Мерили

      мир любовью,

Падали

      в смерть без ропота,

Радо ли

      сердце Божие?

Зори

      встают последние,

Горе

      земли не изжито,

Сети

      крепки, искусные,

Дети

      земли опутаны.

Наша

      мольба не услышана,

Чаша

      еще не выпита,

Сети

      невинных спутали,

Дети

      земли обмануты…

Падали,

      вечно падаем…

Радо ли

      сердце Божие?

ЯНВАРЬ – АЛМАЗ

(сонет)

Он вечно юн. Его вино встречает.

А человека, чья зажглась заря

В сверкающую пору января, –

Судьба как бы двойная ожидает.

И волею судьбу он избирает.

Пока живет страдая и творя,

Алмазной многоцветностью горя –

Он верен, он идет – и достигает.

Но горе, если в поворотный час

Изменит он последнему усилью:

Тогда возможное не станет былью,

Погаснет камень января – алмаз.

А та душа, чей талисман погас, –

Бесследной разлетится пылью.

19 января 1911

КИПАРИСЫ

Они четой растут, мои нежные,

Мои узкие, мои длинные,

Неподвижные – и мятежные,

Тесносжатые – и невинные…

     Прямей свечи,

     Желания колючей,

     Они – мечи,

     Направленные в тучи…

1911

СВОЕ

По темным скатам, на дороге

Шуршат опавшие листы.

Идет Дон-Карлос легконогий,

Прозрачны жаркие мечты.

Идет он с тайного свиданья…

Он долго ждал, искал, молил –

Свершилось! Дерзкие желанья

Он с нежной Нонной утолил.

О, как была она прекрасна

Во гневе горестном своем!

И улыбается он ясно,

Закрывшись бархатным плащом.

«Подите прочь! Дон-Карлос, вы ли

Так недостойно, в эту ночь

Ко мне прокрались, оскорбили…

Забвенья нет… Идите прочь!

О, знали вы: из сожаленья

Я дерзость ваших ласк терплю.

В моей душе одно презренье,

Я не любила! Не люблю!»

Он целовал ей кончик платья,

Шептал: «Прости мне! Ты – чиста!»

Но помнил – лишь ее объятья,

Ее горячие уста.

И думал: если ты несчастна –

Зато безмерно счастлив я.

Что о любви твердить напрасно?

Мила нам страсть, и страсть своя.

Сжимал я трепетное тело,

Изведал сладостную власть…

Мученьем, гневом, – что за дело,

Чем ты ответишь мне на страсть?

И стон ли счастья, крик ли боли –

Они равны в моем огне.

А разделенный поневоле –

Он ярче и милее мне…

Но молча слушал он укоры.

Сказать? Она не поняла б…

И от разгневанной синьоры

Он, властелин, ушел – как раб.

Невинны нити всех событий,

Но их не путай, не вяжи,

И чистота, единость нити

Всегда спасут тебя от лжи.

Мерцает полночь; на дороге

Едва шуршит упавший лист.

Идет Дон-Карлос легконогий,

Невинен, верен, прав и чист.

АМАЛИИ

Люблю тебя ясную, несмелую,

Чистую, как ромашка в поле.

Душу твою люблю я белую,

Покорную Господней воле.

И радуюсь радостью бесконечною,

Что дороги наши скрестились,

Что люблю тебя любовью вечною,

Как будто мы вместе – уже молились.

26 марта 1911

Париж

СЕРГЕЮ ПЛАТОНОВИЧУ КАБЛУКОВУ

Темны российские узоры:

Коровы, пьянство и заборы,

Везде измены и туманы

Да Кукол Чертовых обманы…

Пусть! верю я, и верить буду

Наперекор стихиям – чуду,

И вас зову с собою: верьте!

Но верой огненной, – до смерти.

27 сентября 1911

С.-Петербург

«ОЛЕ»

Безвольность рук твоих раскинутых…

уста покорные молчат.

И сквозь ресниц полусодвигнутых

едва мерцает бледный взгляд.

Ты вся во власти зыбкой томности

и отдающегося сна…

О, не любовью, грешной темностью

моя душа уязвлена.

Пусть не люблю – нет сожаления,

пусть ты не любишь – все равно,

меня жестокости и дления

пьянит холодное вино.

Как будто в дьявольское зеркало

взглянули мы… Оно светло,

и нас обоих исковеркало

его бездонное стекло.

ДЕВОЧКА

Я претепло одета:

Под капором коса.

Гулять – теперь не лето –

Иду на полчаса.

Погода-то какая!

Снежок хрустит, хрустит.

Далеко бы ушла я,

А няня не велит.

Схватиться бы за санки,

Скатиться бы с горы,

Да я с Феклистой няней,

А с ней не до игры.

Противная Феклиста!

Не хочет ничего,

Вот Ваню гимназиста

Пускают одного.

Твердит: «Ты не мальчишка,

Тебе нельзя одной».

А брат приготовишка

Гуляет, как большой.

Башлык наденет рыжий,

Коньки несет, звеня,

А сам и ростом ниже,

Да и глупей меня.

Смеется: «Я направо,

Не надо мне Феклист».

Ах, как досадно, право,

Что я не гимназист!

* * *

Аркаша, Аркаша,

Во рту твоем каша,

     Но что-то в тебе восхитительное.

Румян ты и сдобен,

Купидоподобен,

     Как яблочко весь – ахтительное.

Поспорили ныне

Две лучших богини,

     Любви твоей радостной жаждая,

И пламень твой страстный

Делить не согласны,

     Всего тебя требует каждая.

Ты с ними уветлив,

Невинно кокетлив,

     И спором весьма удручаешься.

Как шарушек каткий,

И нежный, и сладкий,

     Меж ними приятно катаешься.

Настроил ты скиний,

Везде по богине,

     Все счастье богинь тебе вверено;

Но, схапав манатки,

Во все-то лопатки

     Уехал Аркашенька в Верино.

ОТВЕТ ***

Все так просто, все мне мило,

Шмель гудит, цветет сирень,

Солнце ясно восходило:

Ясный будет нынче день.

Дятел ползает на ветке…

Нет, иду, не утерплю…

Знаю, знаю, ты в беседке,

Ты, которую люблю!

Ах, любовь всегда наивна

(Если истина она),

Упоительно-призывна,

Драгоценно-неумна.

И не ходит по дорогам,

Где увял сирени цвет,

Где в томленьи слишком строгом

Грезим мы о слишком многом,

О любви, которой нет.

Ах, любовь проста, как роза!

Успокоит – опьяня.

Не стыдись, моя мимоза,

Благодатного огня.

Будем ясно жить на свете,

В сердце есть на все ответ.

Любим мы, да любят дети,

А иной любви и нет.

Целоваться б неотрывно

Там, в беседке, у реки…

Я наивен – ты наивна,

Остальное пустяки.

Остальное все ничтожно –

Если, впрочем, не шучу.

Но об этом осторожно,

Осторожно умолчу.

ТЕБЕ

В горькие дни, в часы бессонные

Боль побеждай, боль одиночества.

Верь в мечты свои озаренные:

Божьей правды живы пророчества.

Пусть небеса зеленеют низкие,

Помни мысль свою новогоднюю.

Помни, есть люди, сердцу близкие,

Веруй в любовь, в любовь Господнюю.

1 января 1913

НА – КРЕСТ

Стены белы в полуночный час.

Вас ли бояться, – отмены, измены?

Мило мне жизни моей движенье,

Биенье, – забвенье того, что было,

Знак переплета… Сойдутся ль, нет ли

Петли опять – но будет не так.

Тают мгновенья, пройти не хотят…

Рад я смене, пусть умирают.

Слов не надо – хотения смелы.

Белы стены поздних часов.

1914

ТРИ КРЕСТА

О, Бельгия, земля святых смертей!

Ты на кресте, но дух твой жив и волен.

И перед ним – что кровь твоих детей

И дым, и гарь воздушных колоколен?

На Польшу, близкую сестру, взгляни, –

Нет изумительней ее удела:

Безумием пылающие дни

Ей два креста судили: на одном

     Ее истерзанное тело, –

     Душа немая на другом.

Но сочтены часы томленья,

Господь страданий не забудет.

Голгофа – ради воскресенья,

     И веруем, – да будет!

ЗАВЯЖИ

Если хочешь говорить –

     Говори ясно.

Если вздумаешь любить –

     Люби прекрасно.

Если делать – делай так,

     Чтобы делу выйти.

Если веришь – дай мне знак,

     Завяжи нити…

СЕРЕБРЯНЫЙ ДЕНЬ

А. О. Лурье

Люблю, люблю серебряные дни,

Без солнца – в солнце, в облачной тени.

Как риза брачная, свежа, ясна

Задумчивого моря белизна;

Колеблется туман над тихой далью,

А голос волн и ласковей, и глуше…

Такие я встречал людские души:

Овеяны серебряной печалью,

Они улыбкою озарены,

В них боль и радость вечно сплетены…

И любит буйная моя мятежность

Их детскую серебряную нежность.

ОПРОЩЕНИЕ

Армяк и лапти… да, надень, надень

На Душу-Мысль свою, коварно-сложную,

И пусть, как странница, и ночь и день,

Несет сермяжную суму дорожную.

     В избе из милости под лавкой спит,

     Пускай наплачется, пускай намается,

     Слезами едкими свой хлеб солит, –

     Пусть тяжесть зéмная ей открывается…

Тогда опять ее прими, прими

Всепобедившую, смиренно-смелую…

Она, крылатая, жила с людьми,

И жизнь вернула ей одежду белую.

* * *

Плотно заперта банка.

Можно всю ночь мечтать.

Можно, встав спозаранка,

То же начать опять.

Можно и с пауками

Играть, полезть к ним в сеть.

Можно вместе с мечтами

Весело умереть.

* * *

Нет выбора, что лучше и что хуже.

Покину ль я, иль ты меня покинешь –

Моя любовь стрелы острей и уже –

Конец зазубрен: ты его не вынешь.

* * *

Ходит, дышит, вьется, трется между нами

Черный человечек с белыми глазами.

Липой ли он пахнет, потом или сеном?

Может быть, малинкой, а быть может, тленом.

Черный ползунишка с белыми глазами,

Пахнущий постелью, мясом и духами,

Жертвочек ты ищешь, ловишь в водах мутных,

Любишь одиноких деток перепутных.

ЖИЗНЕОПИСАНИЕ НИКИ

1

«Нет, я не льстец!» Мои уста

Свободно Ника*  славословят.

Ни глад, ни мор, ни теснота,

Ни трус меня не остановят.

Ты скромен, Ника, но ужель

Твои дела мы позабыли?

Преследуя святую цель,

Трудился с Филиппом** – не ты ли?

Ты победил надеждой страх,

Недаром верила Россия!

На Серафимовых*** костях

Не ты ли зачал Алексия?

Не ты ль восточную грозу

Привлек, махнувши ручкой царской?

И пролил отчую слезу

Над казаками – в день январский?****

Толпы мятежные лились…

У казаков устали руки.

Но этим только начались

Твои, о Ник, живые муки.

Ты дрогнул, поглядев окрест,

И спешно вызвал Герра Витта…*****

Наутро вышел манифест…

Какой? О чем? Давно забыто.

Но сердце наше Ник постиг.

Одних сослал, других повесил.

И крепче сел над нами Ник,

Упрямо тих и мирно весел.

С тех пор один он блюл, хранил

Жену, Россию и столицу

И лишь недавно их вложил

В святую Гришину****** десницу.

Коль раскапризится дитя, –

Печать, рабочие и Дума, –

Вдвоем вы справитесь, шутя:

Запрете их в чулан без шума.

На что нам Дума и печать?

У нас священный старец Гриша.

Россия любит помолчать…

Спокойней, дети, тише, тише!..

И что нам трезвость*******, что война?

Не страшны дерзкие Германы.

С тобою, Ники, без вина

Победоносны мы и пьяны.

И близок, близок наш тупик

Блаженно-смертного забвенья,

Прими ж дары мои, о Ник,

Мои последние хваленья.

Да славит всяк тебя язык!

Да славит вся тебя Россия!

Тебя возносим, верный Ник!

Мы богоносцы – ты Мессия!

__________

Подстрочные примечания к тексту сделаны С. П. Каблуковым.

*Ник = Никс = Николай II.

**Ф. – спирит, лечивший Ал<ександру> Ф<едоровну>, рождавшую только девочек.

***После открытия мощей пр<еподобного> Серафима Саровского родился у Николая сын Алексей, очень болезненный.

****9 января 1905 года – манифестация рабочих с св<ященником> Гапоном во главе перед Зимним дворцом была разогнана казаками.

*****Гр<аф> С. Ю. Bиттe, инициатор манифеста 17 октября 1905 года.

******Гриша = Григорий Ефимович Новых, прежде Распутин, ныне «Придворный духовный собеседник» с жалованием в 12000 р. в год, по слухам едва ли неверным – любовник жены Ник<олая> и постоянный его советник во всем.

*******С 19 июля 1914 г. в России запрещена продажа вина и спиртных напитков, но пьянство уменьшилось мало.

2

От здешних Думских оргий

На фронт вагонит Никс,

При нем его Георгий*

И верный Фредерикс**.

Все небо в зимних звéздах.

Железный путь готов:

Ждут Никса на разъездах

Двенадцать поездов.

……………………………

На фронте тотчас слово

Он обратил к войскам:

«Итак, я прибыл снова

К героям-молодцам.

Спокойны будьте, дети,

Разделим мы беду –

И ни за что на свете

Я с места не сойду.

Возил сюда сынишку,

Да болен он у нас.

Так привезу вам Гришку

Я в следующий раз.

Сражайтесь с Богом, тихо,

А мне домой пора».

И вóпят дети лихо:

«Ура! ура! ура!»

Донцы Крючков и Пяткин***

Вошли в особый пыл,

Но тут сам Куропаткин****

С мотором подкатил.

Взирает Ника с лаской

На храброго вождя…

В мотор садятся тряский,

Беседу заведя.

Взвилася белым дыбом

Проснеженная пыль

И к рельсовым изгибам

Запел автомобиль.

Опять все небо в звездах,

И пробкой*****, как всегда,

Шипят на ста разъездах

Для Ники поезда.

К семье своей обратно

Вагонит с фронта Никс.

И шамкает невнятно:

«В картишки бы приятно» –

Барон фон Фредерикс.

__________

* Георгиевская дума присудила ему знак ордена Георгия 4 степени.

**Старый гр<аф> Фредерикс – министр Имп<ераторскоrо> Двора – из немцев.

***Два казака, отличившиеся особой военной удалью и жестокостью.

****А. Н. Куропаткин – бывший главнокомандующий во время неудачной для нас Японской войны 1904 г., теперь командует армиями северо-западного фронта.

*****Поезда, ждущие Н<иколая>, затрудняют гражданское железнодор<ожное> движение.

3

«Буря мглою небо» слюнит,

Завихряя вялый снег,

То как «блок» она занюнит,

То завоет, как «эс-дек».

В отдаленном кабинете

Ропщет Ника: «Бедный я!

Нет нигде теперь на свете

Мне приличного житья!

То подымут спозаранку

И на фронт велят скакать*,

А воротишься – Родзянку**

Не угодно ль принимать.

Сбыл Родзянку – снова крики,

Снова гостя принесло:

Белый дядя Горемыкин***

В страхе едет на Село.

Все боится – огерманюсь,

Или в чем-нибудь проврусь…

Я с французами жеманюсь,

С англичанами тянусь…

Дома? Сашхен**** все дебелей,

Злится, черт ее дери…

Все святые надоели –

И Мардарий***** и Гри-Гри******.

Нет минуты для покоя,

Для картишек и вина.

Ночью, «мглою небо кроя»,

Буря ржет, как сатана.

Иль послать за Милюковым?*******

Стойкий, умный человек!

Он молчанием иль словом

Бурю верно бы пресек!

Совершится втайне это…

Не откроет он лица…

Ох, боюсь, сживут со света!

Ох, нельзя принять «кадета»********

Мне и с заднего крыльца!

Нике тошно. Буря злая

Знай играет, воет, лает

На стотысячный манер.

Буря злая, снег взвихряя,

То «эн-эсом»********* зарыдает,

То взгрохочет, как «эс-эр»**********.

Полно, Ника! Это сон…

Полно, выпей-ка винца!

В «Речи» сказано: «спасен

Претерпевый до конца»***********.

__________

*Частые поездки в действующую армию.

**Предс<едатель> 4-ой Гос<ударственной> Думы камергер М. В. Родзянко надоедает Н <иколаю> своими предостережениями, требованиями, указаниями и пр.

***Статс-секретарь И. Л. Горемыкин, бывший дважды после 1905 г. Председателем Совета Министров – последний раз с 1914 – февраль 1916 г., когда по рекомендации Распутина был уволен и заменен гофмейстером Борис<ом> Влад<имировичем> Штюрмером.

****Сашхен – и<мператри>ца Александра Феодоровна.

*****Мардарий – иеромонах черногорец, выдает себя за секретаря митрополита Черногорского, студент 4-го (?) курса здешней Д<уховной> Академии. Отличается особенным женолюбием и, по мнению женщин, красотою. При дворе является конкурентом Распутина.

******Гри-Гри = Распутин.

*******Павел Николаевич Милюков – лидер конституционно-демократической партии. Историк. Депутат Думы всех 4-х созывов – известный общественный деятель.

********«Ка-дет» = принадл<ежащий> к конституционно-демократической партии.

*********«Эн-эс» – член партии народных социалистов (н.-с.).

**********«Эс-эр» – социалист-революционер (с.-р.).

***********См. «Речь» 25 дек. 1915 г., ст<атья> Д. Философова. Д. В. Философов – друг 3. Гиппиус и мой – известный публицист, радикал и общественный деятель.

4

Со старцем* Ник беседовал вдвоем.

Увещевал его блаженный: «Друже!

Гляди, чтоб не было чего похуже.

Давай-ка, милый, Думу соберем.

А деда** – вон: слюнявит да ворчит.

Бери, благословись, который близко,

Чем не министр Владимирыч Бориска?***

Благоуветливый и Бога чтит.

Прощайся, значит, с дединькою, – раз,

И с энтим, с тем, что рыльце-то огнивцем,

Что брюхо толстое – с Алешкою убивцем****.

Мне об Алешке был особый глас.

Да сам катись в открытье – будет прок!

Узрят тебя, и все раскиснут – лестно!

Уж так-то обойдется расчудесно…

Катай, катай, не бойся, дурачок!» –

Увещевал его святой отец.

Краснеет Ника, но в ответ ни слова.

И хочется взглянуть на Милюкова,

И колется… Таврический Дворец.

Но впрочем, Ник послушаться готов.

Свершилось все по изволенью Гриши:

Под круглою Таврическою крышей

Восстали рядом Ник и Милюков.

А Скобелев, Чхеидзе и Чхенкели*****,

В углах таясь, шептались и бледнели.

Повиснули их буйные головки.

Там Ганфман****** был и Бонди******* из «Биржевки» –

Чтоб лучше написать о светлом дне…

И написали… И во всей стране

Настала некакая тишина,

Пусть ненадолго – все-таки отдышка.

Министров нет – один священный Гришка…

Мы даже и забыли, что война********.

<Март 1916>

__________

*Разумеется Гр. Распутин.

**И. Л. Горемыкина.

***Борис Владимирович Штюрмер – заменил Горемыкина – ср. выше пр<имечание>.

****Алешка убивец – так называет Григ. Распутин Алексея Николаевича Хвостова. заменившего князя Н. Щербатова в должности Министра Внутренних Дел и на днях уволенного. Подозревается в замысле устроить покушение на Гр. Распутина.

*****Чхеидзе, Чхенкели и Скобелев – социал-демократы, члены Государственной Думы.

******Ганфман – редактор газеты «Речь».

*******Бонди – редактор газеты «Биржевые Ведомости» = «Биржевка».

********Имеется в виду приезд Николая на открытие весенней думской сессии 1916 г. в Таврический Дворец.

ВЕРЕ

На луне живут муравьи

     И не знают о зле.

У нас – откровенья свои,

     Мы живем на земле.

Хрупки, слабы дети луны,

     Сами губят себя.

Милосердны мы и сильны,

     Побеждаем – любя.

29 апреля 1916

С.-Петербург

С ЛЕСТНИЦЫ

Нет, жизнь груба, – не будь чувствителен,

Не будь с ней честно-неумел:

Ни слишком рабски-исполнителен,

Ни слишком рыцарски-несмел.

Нет, Жизнь – как наглая хипесница*:

Чем ты честней – она жадней…

Не поддавайся жадной; с лестницы

Порой спускать ее умей!

28 мая 1916

Кисловодск

__________

*Проститутка, обирающая клиента (вор. жарг.).

О:

Знаю ржавые трубы я,

понимаю, куда бег чей;

знаю, если слова грубые, –

сейчас же легче.

Если выберу порвотнее

(как серое мыло),

чтобы дур тошнило,

а дуракам было обидно –

было! –

сейчас же я беззаботнее,

и за себя не так стыдно.

Если засадить словами

в одну яму Бога и проститутку,

то пока они в яме –

вздохнешь на минутку.

Всякий раскрытый рот мажь

заношенной сорочкой,

все, не благословясь, наотмашь

бей черной строчкой.

Положим, тут самовранье:

мышонком сверкнет радость;

строчки – строчки, не ременье;

но отдышаться надо ж?

Да!

Так всегда!

скажешь погаже,

погрубее, – сейчас же

весело, точно выпил пенного…

Но отчего?

Не знаю, отчего. А жалею и его,

его, обыкновенного,

его, таковского,

как все мы, здешние, – грешного, –

Владимира Маяковского.

13 октября 1916

* * *

Опять мороз! И ветер жжет

Мои отвыкнувшие щеки,

И смотрит месяц хладноокий,

Как нас за пять рублей влечет

Извозчик, на брега Фонтанки…

Довез, довлек, хоть обобрал!

И входим мы в Петровский зал,

Дрожа, промерзнув до изнанки.

Там молодой штейнерианец

(В очках и лысый, но дитя)

Легко, играя и шутя,

Уж исполнял свой нежный танец.

Кресты и круги бытия

Он рисовал скрипучим мелом

И звал к порогам «оледелым»

Антропософского «не я»…

Горят огни… Гудит столица…

Линялые знакомы лица, –

Цветы пустыни нашей невской:

Вот Сологуб с Чеботаревской,

А вот, засунувшись за дверь,

Василий Розанов и дщерь…

Грустит Волынский, молью трачен,

Привычно Ремизов невзрачен,

След прошлого лежит на Пясте…

Но нет, довольно! Что так прытко?

Кончается моя открытка!

Домой! Опять я в вашей власти –

Извозчик, месяца лучи

И вихря снежного бичи.

РАНО?

Святое имя среди тумана

Звездой далекой дрожит в ночи.

Смотри и слушай. И если рано –

Будь милосерден, – молчи! молчи!

Мы в катакомбах; и не случайно

Зовет нас тайна и тишина.

Все будет явно, что ныне тайно,

Для тех, чья тайне душа верна.

ЛЕНИНСКИЕ ДНИ

«В эти дни не до „поэзии“»

О, этот бред партийный,

     Игра, игра!

Уж лучше Киев самостийный

     И Петлюра!..

12 декабря 1917

СПб

ИЗДЕВКА

Ничего никому не скажешь

Ни прозой, ни стихами;

Разделенного – не свяжешь

Никакими словами.

Свернем же дырявое знамя,

Бросим острое древко;

Это черт смеется над нами,

И надоела издевка.

Ведь так в могилу и ляжешь, –

И придавит могилу камень, –

А никому ничего не скажешь

Ни прозой, ни стихами…

МЕЛЕШИН-ВРОНСКИЙ

(шутя)

Наш дружносельский комиссар –

Кто он? Чья доблестная сила

Коммунистический пожар

В его душе воспламенила?

Зиновьев, Урицкий, иль Он,

Сам Ленин, старец мудроглавый?

Иль сын Израиля – Леон,

Демоноокий и лукавый?

Иль, может быть, от власти пьян

(Хотя боюсь, что ошибуся),

Его пленил левак-Прошьян

И разнесчастная Маруся?

А вдруг и не Прошьян, не Зоф

Нагнал на комиссара морок?

Вдруг это Витенька Чернов, –

Мечта казанских акушерок?

Иль просто, княжеских простынь

Лилейной лаской соблазненный,

Средь дружносельских благостынь

Живет владыка наш смущенный?

В его очах – такая грусть…

Он – весь загадка, хоть и сдобен.

Я не решу вопроса… Пусть

Его решит Володя Злобин.

8 июля 1918

Сиверская

КОПЬЕ

Лукавы дьявольские искушения,

но всех лукавее одно, – последнее.

Тем невозвратнее твое падение

и неподатливость твоя победнее.

Но тайно верю я, что сердце справится

и с торжествующею преисподнею,

что не притупится и не расплавится

Копье, врученное рукой Господнею.

17 августа 1918

Дружноселье

В ДРУЖНОСЕЛЬИ

1. ПРОГУЛКИ

Вы помните?..

       О, если бы опять

По жесткому щетинистому полю

Идти вдвоем, неведомо куда,

Смотреть на рожь, высокую, как вы,

О чем-то говорить, полуслучайном,

Легко и весело, чуть-чуть запретно…

И вдруг – под розовою цепью гор,

Под белой незажегшейся луною,

Увидеть моря синий полукруг,

Небесных волн сияющее пламя…

Идти вперед, идти назад, туда,

Где теплой радуги дымно-горящий столб

Закатную поддерживает тучу…

И, на одном плаще минутно отдохнув,

Идти опять и рассуждать о Данте,

О вас – и о замужней Беатриче,

Но замолчать средь лиственного храма,

В чудесном сумраке прямых колонн,

Под чистою и строгой лаской

Огней закатных, огней лампадных…

Вы помните? Забыли?..

2. ПРОБУЖДЕНИЕ

Последних сновидений стая злая,

Скользящая за тьму ночных оград…

Упорный утренний собачий лай –

И плеск дождя за сеткой винограда…

3. ПУСТЬ

Пусть шумит кровавая гроза,

Пусть гремят звериные раскаты…

Буду петь я тихие закаты

И твои влюбленные глаза.

НЕВЕСТА

Мне жить остается мало…

Неправда! Жизнь – навсегда.

Душа совсем не устала

Следить, как летят года.

Пускай опадают листья –

Видней узор облаков…

Пускай все легче, сквозистей

На милом лице покров,

Невеста, Сестра! не бойся,

Мне ведома сладость встреч.

Приди, улыбнись, откройся,

Отдай мне свой нежный меч…

Все бывшее – пребывает,

Все милое – будет вновь:

Его земле возвращает

Моя земная Любовь.

2 августа 1918

НАВСЕГДА

Нет оправдания в незнаньи

И нет невинной слепоты.

Она открылась мне страданьем,

Любовь, единая, как Ты.

Душа ждала, душа желала

Не оправданья, но суда…

И принял я двойное жало

Любви единой – навсегда.

ЗДЕСЬ

Пускай он снился, странный вечер длинный,

я вечер этот помню все равно.

Зари разлив зеленовато-винный,

большое полукруглое окно.

И где-то за окном, за далью близкой,

певучую такую тишину,

и расставание у двери низкой,

заветную зазвездную страну.

Твои слова прощальные, простые,

слова последние – забудь, молчи,

и рассыпавшиеся, ледяные,

невыносимо острые лучи.

Любви святую непреложность

и ты и я – мы поняли вдвоем,

и невозможней стала невозможность

здесь, на земле, сквозь ложность и ничтожность,

к ней прикоснуться чистым острием.

10 августа 1918

ЗВЕЗДОУБИЙЦА

Все, что бывает, не исчезает.

Пусть миновало, но не прошло.

     Лунное небо тайны не знает,

     Лунное небо праздно-светло.

Все, что мелькнуло, – новым вернется.

Осень сегодня – завтра весна…

     Звездоубийца с неба смеется,

     Звездоубийца, злая луна.

В явь превращу я волей моею

Все, что мерцает в тающем сне.

Сердцу ль не верить? Я ль не посмею?

     Только не надо верить луне.

СОН

Наивный месяц, мал и тонок,

Без белых облачных пеленок

Смотрел на луг. А на лугу –

Сидел взъерошенный котенок,

Как в зачарованном кругу.

Зачем он был, зачем сидел,

И отчего так месяц бел, –

Все мне казалось непонятно…

Но был котенок очень смел,

А луг круглился необъятно.

И пенилась моя надежда, –

В котенке, в небе, – как вино…

Иль это сонная одежда

На том, что есть, – но не дано,

Что наяву утаено?..

Август 1918

ТРИ СЫНА – ТРИ СЕРДЦА

З. В. Р. Р.

Когда были зори июльские багровые,

Ангел, в одежде шарманщика, пришел к ней

на дачу, где, счастливая, она жила.

Только всего и было, что зори багровые.

Спросил ее шарманщик: одно ли у тебя сердце?

Она подумала и сказала: три.

Заплакал шарманщик, шарманку завертел свою,

другие слушали и ничего не понимали,

но выговаривала шарманка ясно для нее:

«Посмотри, посмотри на зори багровые,

вынуты у тебя будут все три сердца,

три раны, три раны останутся вместо них…»

Розовые в свете зорь багровеющих,

розовые капали у Ангела слезы…

Кончилась песенка, и пошел он прочь.

Но чуть вышел за ограду садовую,

встречу ему попался пустой извозчик,

старый старичишка с белой бородой.

Увидал старичишка Ангела,

начал, на чем свет стоит, ругаться:

«Ах ты, своевольник, такой-сякой,

Ах ты, жалетель без ума-разума,

чего распустил розовые слюни,

душу человечью на месте убил?

Гляди, вот, ее веревочка длинная,

в тысячу дней тесемка,

и не сряду на ней, не сряду три узелка!

Тысячу дней ты сделал минуточкой,

да как ты осмелился на такое,

силы человечьи не ты считал!»

Испугался Ангел, и слезы высохли.

Николая-Угодника узнал он:

нажалуется, не минует, – как быть?

А извозчик на козлах прыгает,

рукой морщинистой машет:

«Иди, неуемный, иди назад,

сыграй ей такую песенку,

чтобы все, что узнала, забыла;

а тебе нагоняй – своим чередом».

Побежал Ангел, спотыкается,

спешит, а она на том же месте,

только не стоит – сидит на песке.

И видит Ангел: губы у нее белые.

Вынуты у нее все три сердца,

но не три раны, а одна.

Привязал к шарманке веревочку,

длинную веревочку с тремя узелками,

длинную веревочку в тысячу дней,

и заиграл Ангел песенку,

песенку забвенную, бедную,

возвращая Время в свой круг,

покрывая тьмою грядущее,

чтобы копились силы человечьи

по воле Того, Кто их знал.

И дрожал шарманщик, играючи:

закроется ли тройная рана?

вернется ли в свои дни душа?

Люди подбежали, подняли

ту, что сидела с белыми губами.

Она очнулась, слушает, глядит,

смеется: – «Ах, вдруг точно уснула я,

и что-то снилось мне, что – не знаю…»

Три сердца ее Ангел увидал,

три сына, Смертью отмеченные,

три узелка на веревочке длинной,

на длинной веревочке в тысячу дней.

А Николай-Угодник у решетки дожидается,

посадил Ангела в старенькую пролетку

и судить его за самовластье повез.

__________

Недаром разгорались зори багровые.

У кого не вынули они сердца?

Не оставили кровавых ран?

У той, что на даче жила, счастливая,

первое сердце взяли чужие,

второе – свои, а третье – неизвестно, кто.

Но три раны не сливались в единую,

потому что давал ей сил для страданья,

давал каждый из тысячи дней.

1914-1918

СПб

МИР СЕЙ…

Прости мне за тех, кого я

     отнял у жизни сей,

отнял у сна и покоя,

     у жен и у матерей.

Ведь если я отнимаю,

     в это иду, любя;

верю, иду и знаю:

     так делаю – для Тебя.

<Сентябрь-октябрь 1918>

Петербург

ЛЮБОВЬ

1

Какая тайна в этом слове,

как мало думают о нем.

Оно пылает ярче крови

преображающим огнем.

Его – никто не понимает.

Ему до срока – не сверкнуть.

И милосердие скрывает

его недейственную суть.

12 октября 1918

2

Я воздыхал и дни и ночи,

об избавлении стеня,

и чьи-то пристальные очи

взглянули тихо на меня.

Они взглянули и сказали:

ты шел неправедно за мной.

Вернись, и выйди из сандалий,

и с непокрытой головой.

13 октября 1918

3

Любовь приходит незаметно

и, непредвиденная, – ждет,

пока не вспыхнет семицветно

в живой душе ее восход.

Не бойся этого прозренья.

Его ничем не отвратить.

Оно дается на мгновенье,

чтоб умереть иль полюбить.

15 сентября 1918

4

Как незаметно из-под пыли

пробилась чистая струя.

О, первая любовь, не ты ли

Любовь последняя моя?

Смотри: глаза мои прозрели,

мечты земные о земном,

преобразясь, запламенели

в кольце светящемся твоем:

И дух и плоть – неразделимо

к тебе на жертвенник легли.

И древний столб огня и дыма

вознесся к небу от земли.

НЕ ЗА МНОЙ

Мой путь идет по кручам,

и остры стремнины…

давно я изранен, измучен,

но не сойду в долины.

Я для тех, кто всеми оставлен,

иду за второй белизною –

мой путь окровавлен,

не ходи за мною.

Я свободен – и связан,

все равно пойду по стремнинам:

мой путь мне указан

Отцом и Сыном.

СОНЕТ

Шестнадцать уст, и в памяти храню я

К устам прикосновенье уст моих.

В них было откровенье поцелуя.

Шестнадцать уст! Я помню только их.

Любовию иль нежностью волнуем,

Во власти добрых духов или злых,

Когда б я не касался уст иных,

Святое пламя пил я с поцелуем.

И если даже вдруг, полуслучайно,

Уста сближались на единый раз,

В едином миге расцветала тайна.

И мне не жаль, что этот миг погас.

О, в поцелуе все необычайно.

Шестнадцать уст – я помню только вас!

1918

ПРОГРАММА

Здесь все – только опалово,

только аметистово,

да полоска заката алого,

да жемчужина неба чистого…

А где-то нá поле – цветы небывалые,

и называется поле – нéтово…

Что мне зеленое, белое, алое?

Я хочу, чтоб было ультрафиолетово…

БОЛЬШЕВИЦКИЙ СОН

Ам…ии

Комната. Окна в какой-то сад.

В комнате гости. А день так светел.

Я улыбаюсь, гостям я рад…

Странное в них не сразу заметил.

     Что? Да как? Они без лиц!

     Дримса-пумса-цуц и цыц.

Сверху у этих – вот тебе раз! –

Гладко и бледно что-то круглится.

Нету на гладком ни ртов, ни глаз:

Это, что хочешь, только не лица.

     Ни единого лица,

     Лапца-дрыпца гоп-ца-ца!

Каждый телесным своим пятном,

Розово-желтым, ворочал мило.

Это казалось сперва смешно,

Ну а потом – меня затошнило.

     Хоть кусочек бы лица,

     Дрости-крости гоп-ца-ца!

Вдруг я увидел, что черный кот

Тихо скользит меж толпой у двери,

Щурит глаза, раскрывает рот…

О, как я жадно бросился к зверю!

     И целую во уста –

     Есть лицо хоть у кота!

КРАСНОГЛАЗОЕ

Схватило, заперло, оставило

     Многоголовое Оно.

В холодной келье замуравило

     Мое последнее окно.

О, пусть бы яма одинокая,

     И темь, и тишь, и холод плит…

Но я не знал, что Красноокое

     Меня и с Ним разъединит.

Разъединило! Нету доступа

     Ему ко мне и мне к Нему.

Не уловлю я легкой поступи

     И уст к одежде не прижму…

И если в келью позабытую

     Он постучит ко мне: открой!

Как я открою дверь забитую

     Моей слабеющей рукой?

1919

А. БЛОКУ

        …На танцульке в Кронштадте сильно выпивший матрос,

обиженный отказом барышни, сорвал икону Божьей Матери

и принялся с нею выплясывать. Через час он умер.

Легенда (или правда) наших дней

Впереди 12-ти не шел Христос:

Так сказали мне сами хамы.

Зато в Кронштадте пьяный матрос

Танцевал польку с Прекрасной Дамой.

Говорят, он умер… А если б и нет?

Вам не жаль Вашей Дамы, бедный поэт?

Апрель 1919

СПб

ДВОЕ

А. и Л.

Она его тогда узнала…

И он любил ее тогда.

Каким дождем их осверкала

Любви восходная звезда!

И вот прошло, и стало былью.

Не любит он, не любишь ты…

И затянулись серой пылью

Их лиц ужасные черты.

ХОБИАС

Как чья-то синяя гримаса,

Как рана алая стыда,

Позорный облик Хобиаса

Преследует мои года.

И перья крыл моей подруги,

Моей сообщницы, – Любви,

И меч, и сталь моей кольчуги,

И вся душа моя – в крови.

Мы побеждаем. Зори чисты.

Но вот опять из милых глаз

Большеголовый, студенистый,

Мне засмеялся – Хобиас!

НЕ СОГЛАСНЫЕ РИФМЫ

     В углу, под образом

Горит моя медовая свеча.

     Весной, как осенью,

Горит твоя прозрачная душа.

     Душа, сестра моя!

Как я люблю свечи кудрявый круг

     Молчу от радости,

Но ангелы твои меня поймут.

6 марта 1919

ПЕТЕРБУРГ

…И не пожрет тебя победный

Всеочищающий огонь –

Нет! Ты утонешь в тине черной,

Проклятый город…

1909. «Петербург»

В минуты вещих одиночеств

Я проклял берег твой, Нева.

И вот, сбылись моих пророчеств

Неосторожные слова.

Мой город строгий, город милый!

Я ненавидел, – но тебя ль?

Я ненавидел плен твой стылый,

Твою покорную печаль.

О, не тебя, но повседневность

И рабий сон твой проклял я…

Остра, как ненависть, как ревность,

Любовь жестокая моя.

И ты взметнулся Мартом снежным,

Пургой весенней просверкал…

Но тотчас, в плясе безудержном,

Рванулся к пропасти – и пал.

Свершилось! В гнили, в мутной пене,

Полузадушенный, лежишь.

На теле вспухшем сини тени,

Закрыты очи, в сердце тишь…

Какая мга над змием медным,

Над медным вздыбленным конем!

Ужель не вспыхнешь ты победным

Всеочищающим огнем?

Чей нужен бич, чье злое слово,

Каких морей последний вал,

Чтоб Петербург, дитя Петрово,

В победном пламени восстал?

Апрель 1919

С.-Петербург

* * *

... О, эти наши дни последние,

Остатки неподвижных дней.

И только небо в полночь меднее,

Да зори голые длинней...

ПРЕЗРЕНЬЕ

Казалось: больше никогда

Молчания души я не нарушу.

Но вспыхнула в окне звезда, –

И я опять мою жалею душу.

Все умерло в душе давно.

Угасли ненависть и возмущенье.

О бедная душа! Одно

Осталось в ней: брезгливое презренье.

ТВОЯ ЛЮБОВЬ

Из тяжкой тишины событий,

Из горькой глубины скорбей,

Взываю я к Твоей защите.

Хочу я помощи Твоей.

Ты рабьих не услышишь стонов,

И жалости не надо мне.

Не применения законов –

А мужества хочу в огне.

Доверчиво к Тебе иду я.

Мой дух смятенный обнови.

Об Имени Своем ревнуя,

Себя во мне восстанови.

О, пусть душа страдает смело,

Надеждой сердце бьется вновь…

Хочу, чтобы меня одела,

Как ризою, – Твоя любовь.

17 октября 1919

САД ДВУХ

Есть сад… Никто не знает

О нем – лишь я да ты.

Там ныне расцветают

Волшебные цветы.

Они разнообразны,

Красивы – и смешны,

Но все, хотя и разны,

Таинственно-нежны.

И все они мне милы,

Все милы мне, как ты.

Сама любовь взрастила

Волшебные цветы.

Октябрь 1919

* * *

Сказать – не поверят.

Кричать – не поймут.

И близится черед.

Свершается суд...

РАЙ

(в альбом ***, в СПб-ге)

«…почтительнейше билет возвращаю…»

(Ив. Карамазов)

Не только молока иль шеколада,

Не только воблы, соли и конфет –

Мне даже и огня не очень надо:

Три пары досок обещал комбед.

Меня ничем не запугать: знакома

Мне конская багровая нога,

И хлебная иглистая солома,

И мерзлая картофельная мга.

Запахнет, замутится суп, – а лук-то?

А сор, что вместо чаю можно пить?

Но есть продукт… Без этого продукта

В раю земном я не могу прожить.

Искал его по всем нарводпродвучам,

Искал вблизи, смотрел издалека,

Бесстрашно лазил по окопным кручам,

Заглядывал и в самую чека.

Ее ж, смотри, не очень беспокой-ка:

В раю не любят неуместных слов.

Я только спрашивал… и вся ревтройка

Неугомонный подымала рев.

…………………………………………..

И я ходил, ходил в петрокомпроды,

Хвостился днями у крыльца в райком…

Но и восьмушки не нашел – свободы

Из райских учреждений ни в одном!

Не выжить мне, я чувствую, я знаю,

Без пищи человеческой в раю:

Все карточки от Рая открепляю,

И в нарпродком с почтеньем отдаю.

* * *

Никогда не читайте

     Стихов вслух.

А читаете – знайте:

     Отлетит дух.

Лежат, как скелеты,

     Белы, сухи…

Кто скажет, что это

     Были стихи?

Безмолвие любит

     Музыка слов.

Шум голоса губит

     Душу стихов.

* * *

…Сказаны все слова.

Теплится жизнь едва…

Чаша была полна.

Выпита ли до дна?

Есть ли у чаши дно?

Кровь ли в ней, иль вино?

Будет последний глоток:

Смерть мне бросит платок!

1920

НАДЕЖДА МОЯ

(Амалии)

Speranza mia! Non piange…

Неаполитанская песенка

Надежда моя, не плачь:

С тобой не расстанемся мы.

Сегодня ночью палач

Меня уведет из тюрьмы.

Не видит слепой палач –

Рассветна зеленая твердь.

Надежда моя! Не плачь:

Тебя пронесу я сквозь смерть.

НИЧЕГО

То, что меж нами, – непонятно,

Одето в скуку, в полутьму,

Тепло, безвидно и невнятно,

Неприменимо ни к чему.

Оно и густо, как молчанье,

Но и текуче, как вода.

В нем чье-то лживое признанье

И неизвестная беда.

Колеблется в одежде зыбкой,

То вдруг распухнет и замрет.

Косой коричневой улыбкой

И взором белым обольет…

Вам нет нужды, и не по силам

Пытаться – изменить его.

И я чертам его постылым

Предпочитаю – Ничего.

1921

Висбаден

РЫДАТЕЛЬНОЕ

Кипела в речке темная вода,

похожая на желтое чернило.

Рыдал закатный свет, как никогда,

и все кругом рыдательное было.

Там, в зарослях, над речкой, на горбе,

где только ветер пролетает, плача, –

преступница, любовь моя, тебе

я горькое свидание назначил.

Кустарник кучился и сыро прел,

дорога липла, грязная, у склона,

и столбик покосившийся серел.

а в столбике – забытая икона…

Прождать тебя напрасно не боюсь:

ты не посмеешь не услышать зова…

Но я твоей одежды не коснусь,

я не взгляну, не вымолвлю ни слова –

пока ты с плачем ветра не сольешь

и своего рыдательного стона,

пока в траву лицом не упадешь

не предо мной – пред бедною иконой…

Не сердце хочет слез твоих… Оно,

тобою полное, – тебя не судит.

Родная, грешная! Так быть должно,

и если ты еще жива – так будет!

Рыдает черно-желтая вода,

закатный отсвет плачет на иконе.

Я ждал тебя и буду ждать всегда

вот здесь, у серого столба, на склоне…

БРОДЯЧАЯ СОБАКА

Не угнаться и драматургу

за тем, что выдумает жизнь сама.

Бродила Собака по Петербургу,

и сошла Собака с ума.

Долго выла в своем подвале,

ей противно, что пол нечист.

Прежних невинных нету в зале,

завсегдатаем стал че-кист.

Ей бы теплых помоев корыто, –

(чекистских красных она не ест).

И, обезумев, стала открыто

она стремиться из этих мест.

Беженства всем известна картина,

было опасностей без числа.

Впрочем, Собака до Берлина

благополучно добрела.

«Здесь оснуюсь, – решила псица, –

будет вдоволь мягких помой;

народ знакомый, родные лица,

вот Есенин, а вот Толстой».

Увы, и родные не те уже ныне!

Нет невинных, грязен подвал,

и тот же дьявол-чекист в Берлине

правит тот же красный бал.

Пришлось Собаке в Берлине круто.

Бредет, качаясь, на худых ногах –

куда? не найдет ли она приюта

у нас на Сенских берегах?

Что ж? Здесь каждый – бродяга-собака

и поглупел, скажу не в укор.

Конечно, позорна Собака, однако

это еще невинный позор.

Июнь 1922

(на случай)

Париж

ГОЛУБОЙ КОНВЕРТ

В длинном синем конверте

Она мне письмо прислала.

Я думал тогда о смерти…

В письме было очень мало,

Две строчки всего: «Поверьте,

Люблю я, и мир так светел…»

Я думал тогда о смерти

И ей на письмо не ответил.

На сердце было пустынно…

Я сердцу не прекословил.

Разорванный, праздный, длинный

Конверт на ковре васильковел.

ЦИФРЫ

     22, 25… целых 8!

Далеко стонет бледная Лебедь,

Этот март невесенен, как осень…

     25… 26 – будет 9!

     Будет 9… Иль 100? 90?

Под землей бы землею прикрыться…

Узел туг, а развяжется просто:

     900, 27, но не 30.

     900, да 17, да 10…

Хочет Март Октябрем посмеяться,

Хочет бледную Лебедь повесить,

     Обратить все 17 – в 13.

* * *

Господи, дай увидеть!

Молюсь я в часы ночные.

Дай мне еще увидеть

Родную мою Россию.

Как Симеону увидеть

Дал Ты, Господь, Мессию,

Дай мне, дай увидеть

Родную мою Россию.

ИЗВЕРЖЕНИЕ ЭТНЫ

«Население Montenegro и Monterosso, убегая,

запрягало в тележки домашний скот, свиней

и даже индюшек…»

Из газет

Меж двумя горами, Черной и Красной,

мы, безумные, метались тщетно.

Катится меж Черной и Красной

огненная стена из Этны.

Запрягли индюшек – рвемся налево,

запрягли свиней – бежать направо,

но нет спасенья ни направо, ни налево,

и ближе дышит, катится лава.

Катится с металлическим скрипом,

с тяжелым подземным лаем.

Опаленные, оглушенные скрипом,

мы корчимся, шипим – и пропадаем.

ГУРДОН

A Miss May Norris

Суровый замок на скале-иголке.

     Над пепельностью резких круч

     Лет голубей, свистящий шелком,

И сырь сквозистая заночевавших туч.

Бойниц замшенных удивленный камень,

     И шателенка, с белым псом,

     В одежде шитой серебром,

С весенним именем – с осенними глазами,

Здесь все воспоминания невнятны:

     Слились века и времена,

     Как недосмотренного сна

     Едва мерцающие пятна.

Здесь – в облачном объятии дремать,

     В объятии сыром и тесном,

     Но жить – нельзя… А вспоминать –

     Зачем? О чем?

           О неизвестном?

ПАДАЮЩЕЕ

Падающая, падающая линия…

Видишь ли, как все иное

Становится день ото дня?

Чашка разбилась синяя.

Чашка-то дело пустое,

А не скучно ли тебе без меня?

Падает падающая линия…

Не боюсь, что стало иное,

Не жалею о прошедшем дне,

Никакого не чувствую уныния.

Ты не видишься почти со мною,

Но ты вечно скучаешь обо мне,

Ибо чашка-то не разбилась синяя.

1923

СБУДЕТСЯ

Что мне – коварное и злое данное:

я лишь о должном говорю,

я лишь на милое, мне желанное,

на него одно смотрю.

Радость помнится, не забудется,

надежно сердце ее хранит.

И не минуется, скоро сбудется

то, чем душа моя горит.

Не отвержено, не погублено

Все, любимое Тобой.

И я увижу глаза возлюбленной,

увижу здесь, на земле, живой.

Ты отдаешь утрясенной мерою.

Господи! Знаю, что воля – Твоя,

но не боюсь, ибо радостно верую:

Ты хочешь того, чего и я.

Париж, весна

ВЕРНОСТЬ

И. И. Ф-му

Смерч пролетел над вздрогнувшей вселенной,

Коверкая людей, любовь круша.

И лишь одна осталась неизменной

Твоя беззлобная душа.

Как медленно в пространстве безвоздушном

Недель и дней влечется череда!

Но сердцем бедным, горько-равнодушным,

Тебя – люблю, мой верный, навсегда.

ПЛАМЯ

Посмотри в жаркие окна,

в небесный фарфор.

Чей это желтый локон

вьется из-за гор?

Ширится, крутится круче…

Что это? Не гроза ль?

Но почему под тучей

забагровела даль?

Вся в искрах странная хмара…

Нет, не гроза, не гроза!

Это лесного пожара

огненные глаза.

Ало мглы загорелись…

Дымы – как фимиам…

Маковое ожерелье

вспыхнуло по холмам.

А с неба кто-то струями

льет сверкающий зной:

белое горнее пламя –

в красный огонь земной.

* * *

Любовь уходит незаметно,

Она бездейственно не ждет.

Скользит, скользит... И было б тщетно

Ее задерживать отход.

Не бойся этого скольженья.

Ты так легко ослепнешь вновь,

Что позабудешь и прозренья

И слово самое любовь.

СЛОВО?

Проходили они, уходили снова,

Не могли меня обмануть…

Есть какое-то одно слово,

В котором вся суть.

Другие – сухой ковыль.

Другие все – муть,

Серая пыль.

Шла девочка через улицу,

Закричал ей слово автомобиль…

И вот, толпа над ней сутулится,

Но девочки нет – есть пыль.

Не правда ли, какие странные

Уши и глаза у людей?

Не правда ли, какие туманные

Линии и звуки здесь?

А мир весь

Здесь.

Для нас он – потери…

Но слово знают звери,

Молчаливые звери:

Собачка китайская,

Голубая, с кожей грубой,

В дверях какого-то клуба

Дрожит вечером майским,

Смотрит сторожко, –

Молчит тринадцать лет,

Как молчит и кошка

В булочной на Muette.

Звери сказать не умеют,

Люди не знают,

И мир, как пыль, сереет,

Пропадом пропадает…

ЛИК

О моря тишь в вечерний час осенний!

О неба жемчуг, – белая вода!

И ты, как золотой укол, звезда,

И вы, бесшелестных платанов тени, –

     Я не любил вас никогда.

Душа строга и хочет правды строгой.

Ее поймет, ее услышит Бог.

В моей душе любви так было много,

Но ни чудес земли, ни даже Бога

     Любить – я никогда не мог.

Зарниц отверзтые блистаньем вежды,

Родных берез апрельские одежды,

На лунном море ангелов стезя –

И вас любить? Без страха и надежды,

     Без жалости – любить нельзя.

А вы, и Бог, – всегда одни, от века

Вы неподвижный пламень бытия.

Вы – часть меня, сама душа моя.

Любить же я могу лишь человека,

     Страдающую тварь, как я.

Не человека даже – шире, шире!

Пусть гор лиловых светит красота

И звезды пышно плавают в эфире,

Любовь неумолима и проста:

Моя любовь – к живому Лику в мире,

     От глаз звериных – до Христа.

ДВЕ СЕСТРЫ

Ты Жизни все простил: игру,

Обиду, боль и даже скучность.

А темноокую ее Сестру?

А странную их неразлучность?..

НЕГЛАСНЫЕ РИФМЫ

Хочешь знать, почему я весел?

Я опять среди милых чисел.

Как спокойно меж цифр и мер.

Строг и строен их вечный мир.

Все причинно и тайно-понятно,

Не случайно и не минутно.

И оттуда, где все – кошмары,

Убегаю я в чудо меры.

Как в раю, успокоен и весел,

Я пою – божественность чисел.

ПАМЯТЬ

Недолгий след оставлю я

В безвольной памяти людской.

Но этот призрак бытия,

Неясный, лживый и пустой, –

На что мне он?

                       Живу – в себе,

А если нет… не все ль равно,

Что кто-то помнит о тебе,

Иль всеми ты забыт давно?

Пройдут одною чередой

И долгий век, и краткий день…

Нет жизни в памяти чужой.

И память, как забвенье, – тень.

А на земле, пока моя

Еще живет и дышит плоть,

Лишь об одном забочусь я:

Чтоб не забыл меня Господь.

1913-1925

СПб – Cannet

ПОДОЖДИ

(«…революция выкормила его,

как волчица Ромула…»)

Д. М.

Пришла и смотрит тихо.

В глазах – тупой огонь.

Я твой щенок, волчиха!

Но ты меня не тронь.

     Щетинишься ли, лая,

     Скулишь ли – что за толк!

     Я все ухватки знаю,

     Недаром тоже волк.

Какую ни затеешь

Играть со мной игру –

Ты больше не сумеешь

Загнать меня в нору.

     Ни шагу с косогора!

     Гляди издалека

     И жди… Узнаешь скоро

     Ты волчьего щенка!

Обходные дороги,

Нежданные пути

К тебе, к твоей берлоге,

Сумею я найти.

     Во мху, в душистой прели,

     Разнюхаю твой след…

     Среди родимых елей

     Двоим нам – места нет.

Ты мне заплатишь шкурой…

Дай отрастить клыки!

По ветру шерсти бурой

Я размечу клоки!

МЕСЯЦ

     Вернулась – как голубой щит:

     Даже небо вокруг голубит.

Скажи, откуда ты, где была?

     Нигде; я только, закрывшись, спала.

А почему ты такая другая?

     Осень; осенью я голубая.

     Ночь холоднее – и я синей.

     Разве не помнишь лазурных огней?

     Алмазы мои над снегами?

     Острого холода пламя?

     Ты морозные ночи любил…

Любил? Не помню, я все забыл,

Не надо о них, не надо! Постой,

Скажи мне еще: где тот, золотой,

Что недавно на небе лежал, – пологий,

Веселый, юный, двурогий?

     Он? Это я, луна.

     Я и он, – я и она.

     Я не вечно бываю та же:

     Круглая, зеленая, синяя,

     Иль золотая, тонкая линия –

     Это все он же, и все я же.

     Мы – свет одного Огня.

     Не оттого ль ты и любишь меня?

ОТВЕТ ДОН-ЖУАНА

Дон-Жуан, конечно, вас не судит,

Он смеется, честью удивлен:

Я – учитель? Шелковистый пудель.

Вот, синьор, ваш истинный патрон.

Это он умеет с «первой встречной»

Ввысь взлетать, потом идти ко дну.

Мне – иначе открывалась вечность:

Дон-Жуан любил всегда одну.

Кармелитка, донна Анна… Ждало

Сердце в них найти одну – Ее.

Только с Нею – здешних молний мало,

Только с Нею – узко бытие…

И когда, невинен и беспечен,

Отошел я в новую страну, –

На пороге Вечности я встречен

Той, которую любил – одну…

* * *

Дана мне грозная отрада,

Моя необщая стезя.

Но говорить о ней не надо,

Но рассказать о ней нельзя.

И я ли в нем один! Не все ли?

Мое молчанье – не мое:

Слова земные отупели,

И ржа покрыла лезвее.

Во всех ладах и сочетаньях

Они давно повторены,

Как надоевшие мечтанья,

Как утомительные сны.

И дни текут. И чувства новы.

Простора ищет жадный дух.

Но где несказанное слово,

Которое пронзает слух?

О, родился я слишком поздно,

А бедный дух мой слишком нов…

И вот с моею тайной грозной

Молчу – среди истлевших слов.

<СТИХОТВОРЕНИЯ В. ВИТОВТА>

1

Улица. Фонарь. И я.

Под фонарем круг.

В круге, со мною, друг.

А друг – это сам я.

Светит фонарь.

Часы бегут.

Простор. Уют.

Я. Круг. И фонарь.

2

Ночую за полтиницей.

А то в котлах.

Пальцы в заусеницах,

Голова в паршах.

Да девчонкам не доглядывать,

Бери, не хочу.

Любая рада порадовать,

Как с удачей примчу.

А удача моя – сноровочка:

Проюркиваю под локтем,

Продергиваюсь веревочкой,

Проскальзываю ужом.

Нате-ка, заденьте-ка!

Гладко место – а утек.

Такая у меня политика,

Дипломатия рук и ног.

Однако, и с дипломатией

Случается провал:

В лапы к чертовой матери

Два раза попадал.

Эх, одно бы меня упрочило:

Руки бы подлинней,

А ноги да покороче бы,

Чтоб казаться – на четверне!

3

Милая, выйди со мной на балкон.

Вечер так строг, это вечер молчанья.

Слышишь? Отвсюду, со всех сторон,

Наплыванья благоуханья.

Видишь? Вверху зажглись цветы,

Внизу под пеплом город рдеет.

Я молчу – молчи и ты.

Ожиданье молчать умеет.

Целую молча улыбку твою,

В свете медном звездных гроздей.

Я сегодня ночью себя убью:

Милая, милая, насмотрись же на звезды!

О ТУНДРЕ

Писать роман – какое бремя!

Писать и думать: не поймут…

Здесь, на чужбине, в наше время,

Еще тяжеле этот труд.

А кончил – «не противься злому»:

Идешь на то, чтобы попасть

Антону Крайнему любому –

В его безжалостную пасть.

Не жди от критиков ответа,

Скорее жди его от нас:

Ведь всем известно, что поэты

Проникновенней во сто раз.

И по заслугам оценив, мы

Давно б воспели твой роман.

Но только… нет на «Тундру» рифмы.

И в этом весь ее изъян.

1926

Paris

* * *

Люблю огни неугасимые,

Любви заветные огни.

Для взора чуждого незримые,

Для нас божественны они.

Пускай печали неутешные,

Пусть мы лишь знаем, – я и ты, –

Что расцветут для нас нездешние

Любви бессмертные цветы.

И то, что здесь улыбкой встречено,

Как будто было не дано,

Глубоко там уже отмечено

И в тайный круг заключено.

ОКТЯБРЬ

Чуть затянуто голубое

Облачными нитками.

Луг, с пестрой козою,

Блестит маргаритками.

Ветки, по-летнему знойно,

Сивая слива развесила,

Как в июле – все беспокойно,

Ярко, ясно и весело.

      Но длинны паутинные волокна

      Меж высокими цветами синими.

      Но закрыты милые окна

      На даче с райским именем.

      И напрасно себя занять я

      Стараюсь этими строчками:

      Не мелькнет белое платье

      С лиловыми цветочками…

1926

Le Cannet

ОТРАЖЕННОСТЬ

Опять ты зреешь золотистой дыней

На заревом небесном огороде,

И с каждым новым вечером – пустынней

Вокруг тебя, среди твоих угодий.

И с каждым вечером на желтой коже

Сильней и ярче выступают пятна:

Узор, как будто на лицо похожий,

Узор тупой, привычно-непонятный.

Все это мне давным-давно знакомо!

Светлей, круглись и золотей бессонно.

Я равнодушен к золоту чужому,

Ко всем на свете светам – отраженным.

ДВЕ

Она войдет, земная и прелестная,

Но моего ее огонь не встретит.

Ему одна моя любовь небесная,

Моя прозрачная любовь ответит.

Я обовью ее святой влюбленностью,

Ее, душистую, как цвет черешни.

Заворожу неуловимой сонностью,

Отдам, земную, радости нездешней.

А пламень тела, жадный и таинственный,

Тебе, другой, тебе, незримой в страсти.

И ты придешь ко мне в свой час единственный,

Покроешь темными крылами счастья.

О, первые твои прикосновения!

Двойной ожог невидимого тела.

И путь двойной – томления и дления

До молнии, до здешнего предела.

1915-1927

СТИХОТВОРНЫЙ ВЕЧЕР В «ЗЕЛЕНОЙ ЛАМПЕ»

Перестарки и старцы и юные

Впали в те же грехи:

Берберовы, Злобины, Бунины

Стали читать стихи.

Умных и средних и глупых,

Ходасевичей и Оцупов

Постигла та же беда.

Какой мерою печаль измерить?

О, дай мне, о, дай мне верить,

Что это не навсегда!

В «Зеленую Лампу» чинную

Все они, как один, –

Георгий Иванов с Ириною;

Юрочка и Цетлин,

И Гиппиус, ветхая днями,

Кинулись со стихами,

Бедою Зеленых Ламп.

Какой мерою поэтов мерить?

О, дай им, о, дай им верить

Не только в хорей и ямб.

И вот оно, вот, надвигается:

Властно встает Оцуп.

Мережковский с Ладинским сливается

В единый неясный клуб,

Словно отрок древнееврейский,

Заплакал стихом библейским

И плачет и плачет Кнут…

Какой мерою испуг измерить?

О, дай мне, о, дай мне верить,

Что в зале не все заснут.

31 марта 1927

ТРОЙНОЕ

Тройною бездонностью мир богат.

Тройная бездонность дана поэтам.

Но разве поэты не говорят

Только об этом?

    Только об этом?

Тройная правда – и тройной порог.

Поэты, этому верному верьте.

Только об этом думает Бог

О Человеке.

       Любви.

         И Смерти.

ЕЙ В THORENC

В желтом закате ты – как свеча.

Опять я стою пред тобой бессловно.

Падают светлые складки плаща

К ногам любимой так нежно и ровно.

Детская радость твоя кротка.

Ты и без слов, сама угадаешь,

Что приношу я вместо цветка…

И ты угадала, ты принимаешь.

БЕЛГРАД

Он до сих пор тревожит мои сны…

Он символ детства, тайного мечтанья,

И сказочной, далекой старины,

И – близкого еще воспоминанья.

О, эта память о недавних днях!

Какая в ней печальная отрада!

Дым золотой за Савой, на холмах,

И нежный облик милого Белграда.

А виноградник, свежий дух земли,

Такой живительный и полный ласки…

На карточке – улыбка Эмили, –

Пленительной царевны в русской сказке.

Над белой скатертью веселый свет,

И речь веселая, и неизменно –

Во всех словах, во всех глазах – привет,

Для бедных странников нежданно ценный.

И много, много было – но всего

В экспромте этом рассказать нет силы…

Те дни прошли, погасли… Ничего!

Они прошли, но сердце не забыло.

1928

НА CROISETTE

Зверенок на веревочке, с круглыми ушами,

С предлинным и претонким тельцем шерстяным,

Откуда и зачем ты явился между нами,

И как ты на веревочку попал – к чужим?

Не то чтоб обезьяна он; нисколько не кошка:

Ухватки не кошачьи, и лапочки не те.

Свистит протяжно-робко, сидит, поджавши ножки.

На собственном, смешном, на узеньком хвосте.

За что тебя обидели чужие напрасно?

Заставили покинуть родину твою?

Ты все это расскажешь мне, свистом ясным,

Когда мы повстречаемся с тобой – в Раю.

СМОТРЮ

Я сужен на единой Мысли,

Одно я вижу острие…

Ну что ж! Смотри, гадай и мысли,

Не отступай, – смотри в нее.

Я на единой Мысли сужен.

Смотрю в блистательную тьму…

И мне давно никто не нужен,

Как я не нужен никому.

В СТАРОМ ЗАМКЕ

Птичий всклик зеленой ночью

     отрывисто-строгий,

лунный сверк зеленой ночью

     креста при дороге…

           Древнее молчанье

           башен тяжелых.

           Тень и молчанье

           в бойницах полых.

        И только сердце

        не ищет покоя.

        Слышу, как бьется сердце,

        еще живое…

ХОРОШАЯ ПОГОДА

Травы, травы, тростники

     На сухой вершине…

Почему бы тростники?

Ни ручья здесь, ни реки,

     Вся вода в долине.

Небо каждый Божий день

     Ровноголубое.

Почему бы каждый день?

И куда девалась тень?

     Что это такое?

Для того, чтоб обмануть,

     Свод небес так ясен.

Соблазнить и обмануть,

Убедить кого-нибудь,

     Что наш мир прекрасен.

Не поддамся этой лжи,

     Знаю, не забуду:

Мир кругом лежит во лжи…

Ворожи, не ворожи –

     Не поверю чуду.

ЖИТЬ

Как будто есть – как будто нет…

Умру наверно, а воскресну ли?

То будто тень – то будто свет…

Чего искать и ждать – известно ли?

Вот и живем, и будем жить,

Сомненьем жалким вечно жалимы.

А может быть, а может быть,

Так жить и надо, что не знали мы?

В НОВОЙ

Отблеск зеленый в дверном стекле,

поют внизу автомобили.

Не думаю о моей земле:

что тут думать? Ее убили.

Вы, конечно, за это меня –

за недуманье – упрекнете?

Я лишь жду, чтоб прошло три дня:

она воскреснет – в новой плоти.

СТЕНЫ

Амалии на Rue Chemovitz

Ни на кого не променяю

Тебя, – ни прелести твоей.

Я ничего не забываю,

Живу сияньем прежних дней.

И если в сердце нет измены,

Оно открыто чудесам.

Печальна ты… А в окнах – стены

Растут все выше к небесам.

Но пусть растут они огромней,

Пусть холоднее милый взор,

Я только близость нашу помню,

И солнце в окна, и простор!

18 декабря 1932

Париж

ЗДЕСЬ

Чаша земная полна

Отравленного вина.

Я знаю, знаю давно –

Пить ее нужно до дна…

      Пьем, – но где же оно?

      Есть ли у чаши дно?

СЧАСТЬЕ

Есть счастье у нас, поверьте,

И всем дано его знать.

В том счастье, что мы о смерти

Умеем вдруг забывать.

Не разумом ложно-смелым.

(Пусть знает, – твердит свое),

Но чувственно, кровью, телом

Не помним мы про нее.

О, счастье так хрупко, тонко:

Вот слово, будто меж строк;

Глаза больного ребенка;

Увядший в воде цветок, –

И кто-то шепчет: довольно!

И вновь отравлена кровь,

И ропщет в сердце безвольном

Обманутая любовь.

Нет, лучше б из нас на свете

И не было никого.

Только бы звери, да дети,

Не знающие ничего.

У МАЛЕНЬКОЙ ТЕРЕЗЫ

Ряды, ряды невестных,

Как девушки, свечей,

Украшенных чудесно

Венцами из огней.

И свет, и тишь, и тени,

И чей-то вздох – к Тебе…

Склоненные колени

В надежде и мольбе.

Огонь дрожит и дышит

И розами цветет.

Она ли не услышит?

Она ли не поймет?

О, это упованье!

О, эта тишина!

И теплое сиянье,

И нежность, – и Она.

1933

ТЫ

Ты не приходишь, но всегда, –

Чуть вспомню, – ты со мною.

Ты мне – как свежая вода

Среди земного зноя…

НА ФАБРИКЕ

Среди цепей, среди огней,

В железном грохоте и стуке,

Влачу я цепь недобрых дней.

Болят глаза, в мозолях руки,

Но горестный привет я шлю

Тебе, мое изнеможенье:

Я недостойную люблю,

Я жду, хочу, ищу забвенья.

Свистите, скользкие ремни!

Вы для меня, как шелест крыльный.

О пусть длиннее длятся дни,

И гром, и лязг, и ветер пыльный!

Страшусь ночей я тихих… Вновь

Она стоит передо мною,

Моя позорная любовь,

Она, чье имя не открою.

Ее одну, ее одну

Я в сонном стоне призываю…

Как изменившую жену,

Люблю ее – и проклинаю.

ДРУГОЙ

Т. С. В-р

Неожиданность – душа другого,

Удивляющая вновь и вновь.

Неожиданность – всякое слово,

Всякая ненависть и любовь.

Неожиданностей ожидая,

Будь же готовым им стать слугой.

Неожиданность еще двойная,

      Если женщина – твой «другой».

УСЛОВИЯ

Был тихий вечер и весна.

Нам звезды светили любовно.

Вы мне сказали: я верна,

Но – верностью не безусловной!

Услышав это в первый раз

(Я знал лишь верность без условий),

С улыбкой я взглянул на вас

И отошел – не прекословя.

ОТЪЕЗД

До самой смерти… Кто бы мог думать?

     (Санки у подъезда. Вечер. Снег.)

Никто не знал. Но как было думать,

     Что это – совсем? Навсегда? Навек?

Молчи! Не надо твоей надежды!

     (Улица. Вечер. Ветер. Дома.)

Но как было знать, что нет надежды?

     (Вечер. Метелица. Ветер. Тьма.)

ДВЕ СЕСТРИЦЫ

Тихонько упрекала

Любовь свою Сестру:

Оставить убеждала

Жестокую игру.

Шептала ей: «Послушай,

Упрямицей не будь!

Оставь людские души,

Не трогай их, забудь.

И я несу терзанья,

И я пытаю их.

Но сладки им страданья

И раны стрел моих.

Ты ж – словно тихим жалом

Пронзаешь дух и плоть,

Отравленным кинжалом

Не устаешь колоть…

А потому не странно

(И вечно будет так),

Что я для них желанна,

А ты для них – как враг».

– «Сестрица, я не злая,

Ведь я тебе Сестра!

Все знаю и сама я,

И это не игра.

Прости, что прекословлю,

Пойми, пойми меня!

Я в душах путь готовлю

Для твоего огня.

Поверь: моей отравы

Не знавший человек –

Тебя, с твоею славой,

Не примет он вовек!

И видишь: от кинжала

Сама я вся в крови…»

Так отвечала Жалость

Сестре своей – Любви.

АРФА

Откуда плывут эти странные звуки?

В них горечь свиданья, в них тайна разлуки,

На здешнюю муку нездешний ответ.

Из дальних покоев волна их струится.

На арфе любимой играет царица,

Жена Александра – Елизавет.

На струнах лежат ее нежные руки,

И падают, падают легкие звуки.

Их ангел как будто на крыльях принес.

Но падают тихими каплями слез.

ТЕРЕЗА

Ты оглянулась… Было странно,

Взор твой встретив, – не полюбить.

Но не могу я тебя от Жанны

В сердце моем отъединить.

Жанна и Ты… Обеим родная,

Та, которой душа верна,

Нежная, грешная и святая,

Вечно-трепетная страна

Ты и она – вы досель на страже.

Вместе с ней Одного любя,

Не испугаетесь силы вражьей;

Меч у нее – меч у тебя.

СЛОВА И МОЛЧАНЬЯ

Есть на земле Слова: они как тени,

Как тень от тени, – в них не верю я.

И есть Молчанья – сны без сновидений,

Как бы предчувствие небытия.

Зато другие мне равно угодны;

И открывается душа моя,

Когда Слова крылаты и чисты…

Когда Молчанья трепетно-свободны,

И грустно мне, что слов не любишь ты.

REMEMBER!*

«…Тот край, где о „прости“ уж и помину нет…»

«Прости» – Жуковский.

«…В разлуке вольной таится ложь…»

     Когда разлуку здесь, в изгнаньи,

     Мы нашей волей создаем,

     Мы ею гасим обещанье

И новых встреч, свидания в краю ином.

     Любовь всегда, везде одна.

     И кто не Высшим указаньем

     Здесь, в этом мире расстается –

     Того покинула она.

     Покинула и не вернется.

Не даст исполниться святым обетованьям.

        Разлукой вольной – вечный круг

        Смыкается и там, за гранью:

        Прощанье в нем без упованья…

Разлука вольная – страшнее всех разлук.

__________

*Помни! (англ.).

ПРИДВЕРНИК

Дойти бы только до порога!

Века, века… И нет уж сил.

Вдруг кто-то властно, но не строго

Мой горький путь остановил.

И вижу: дальше нет дороги.

Сверкают белые огни.

Старик, у двери, на пороге

Рукой мне машет: «отдохни!»

Ужели новое томленье?

Опять века, века, века

Здесь, на пороге? С нетерпеньем

Я поглядел на старика

И тотчас начал сказ мой длинный:

Волнуясь, путаясь, спеша,

Твердил и каялся: повинна

Во всем, во всем моя душа!

И нет такого дела злого,

Какого б я не совершал… –

Старик, с усмешкою суровой,

Поток речей моих прервал:

«Не торопись! Кто ни прибудет,

Во всем винит себя тотчас:

Там разберут, мол, и рассудят

И все грехи простят зараз.

Грехов у каждого не мало.

Ты огулом казниться рад…

А разберись-ка сам сначала,

Найди, в чем был – не виноват.

Подумай, сядь вот здесь, на камне,

Спроси у сердца своего…»

Опять века… Да что века мне!

Не мог придумать ничего.

Мелькают тени прегрешений –

Гордыня, страх, упорство в зле,

Измена…

    О, старик! В измене

Я был невинен на земле!

Пусть это мне и не в заслугу,

Но я Любви не предавал.

И Ей – ни женщине, ни другу –

Я никогда не изменял!

Быть может, надо на пороге

В томленьи ждать еще века –

Лишь об измене нет тревоги,

Лишь от нее душа легка;

К суду готовлюсь – за другое,

И будь что будет впереди!

Но он, дрожащею рукою,

Дверь отомкнул передо мною:

«Суда не будет. Проходи».

ПРЕЖДЕ. ТЕПЕРЬ

Не отдавайся никакой надежде

И сожаленьям о былом не верь.

Не говори, что лучше было прежде…

Ведь, как в яйце змеином, в этом Прежде

Таилось наше страшное Теперь.

И скорлупа еще не вся отпала,

Лишь треснула немного: погляди,

Змея головку только показала,

Но и змеенышей в яйце не мало…

Без возмущенья, холодно следи:

Ползут они скользящей чередою,

Ползут, ползут за первою змеею,

Свивая туго за кольцом кольцо…

Ах, да и то, что мы зовем Землею, –

Не вся ль Земля – змеиное яйцо?

Февраль 1940

Париж

СТУЖА

Как эта стужа меня измаяла,

Этот сердечный мороз.

Мне бы заплакать, чтоб сердце оттаяло,

Да нет слез…

1941

* * *

Тереза, Тереза, Тереза, Тереза.

Прошло мне сквозь душу твое железо.

Твое ли, твое ли? Ведь ты тиха.

Ужели оно – твоего Жениха?

Не верю, не верю, и в это не верю!

Он знал и Любовь, и земную потерю.

Страдал на Голгофе, но Он же, сейчас,

Страдает вместе и с каждым из нас.

Тереза, Тереза, ведь ты это знала.

Зачем же ты вольно страданий желала?

Ужель, чтоб Голгофе Его подражать,

Могла ты страданья Его умножать?

Тереза, Тереза, Тереза, Тереза.

Так чье же прошло мне сквозь сердце железо?

Не знаю, не знаю, и знать не хочу.

Я только страдаю, и только молчу.

1941-1942

* * *

В. Злобину

Одиночество с Вами… Оно такое,

Что лучше и легче быть ОДНОМУ.

Оно обнимает густою тоскою,

И хочется быть совсем ОДНОМУ.

Тоска эта – нет! – не густая – пустая.

В молчаньи проще быть ОДНОМУ.

Птицы-часы, как безвидная стая,

Не пролетают – один к ОДНОМУ.

Но ваше молчание – не беззвучно,

Шумы, иль тень их, все к ОДНОМУ.

С ними, пожалуй, не тошно, не скучно,

Только желанье – быть ОДНОМУ.

В этом молчаньи ничто не родится,

Легче родить самому – ОДНОМУ.

В нем только что-то праздно струится…

А ночью так страшно быть ОДНОМУ.

Может быть, это для вас и обидно.

Вам, ведь, привычно быть ОДНОМУ –

И вы не поймете… И разве не видно,

Легче и вам, без меня – ОДНОМУ.

1941-1942

ДАР

Т. Сол. Гурвичу

Есть Божий дар. С ним жизнь милей и краше.

     Ясней нам правда – и обман.

Не всем, не каждому в юдоли нашей,

     А только избранным он дан.

Но светит всем. И, благостно сияя,

     Овит такою тишиной,

Что даже ангелы, на мир взирая,

     Завидуют ему порой.

Лучей его боится не напрасно

     Земная, злая темнота.

И этот дар, прекрасный из прекрасных, –

     Святая Доброта.

Ноябрь 1942

Париж

* * *

Д. С. Мережковскому

Я больше не могу тебя оставить.

Тебе я послан волей не моей:

Твоей души, чтоб душу жечь и плавить,

Чтобы отдать мое дыханье – ей.

И связанный и радостный, свободно

Пойду с тобой наверх по ступеням,

Так я хочу – и так Ему угодно:

Здесь неразлучные – мы неразлучны там.

1918

_________

В. А. Злобину

Я должен и могу тебя оставить.

Тебе был послан я – но воля не моя.

Я не могу ничем тебя исправить.

И друг от друга мы свободны: ты и я.

Будь с тем – с кем хочешь быть поближе,

Спускайся к ним по шатким ступеням.

А я пойду туда, в St. Geneviève, и ниже,

И встречусь с тем одним, с кем быть хочу и там.

1943

* * *

Когда-то было, меня любила

Его Психея, его Любовь.

Но он не ведал, что Дух поведал

Ему про это – не плоть и кровь.

Своим обманом он счел Психею,

Своею правдой – лишь плоть и кровь.

Пошел за ними, а не за нею,

Надеясь с ними найти Любовь.

Но потерял он свою Психею,

И то, что было, – не будет вновь.

Ушла Психея, и вместе с нею

Я потеряла его любовь.

1943

Париж

НЕ ОДНИМ ХЛЕБОМ…

Вл. Злобину

Закон я помню, помню слово,

Что всем нам надо жить любя,

Любить – не как-нибудь другого,

А совершенно как себя.

О чем забочусь я безмерно,

И что люблю в себе самом –

О том мой долг – нелицемерно

Всегда заботиться – в другом.

Теперь скажу немного грубо,

Но в деликатности ли суть?

Мне в слове точность, резкость люба, –

Поймут меня когда-нибудь!

Так вот, скажу: пекусь о брюхе –

Да и не только о своем!

А от докучливой старухи,

Что мне и вечером и днем

Бурчит, что надобно о духе

Вперед заботиться, – в ответ

Я отмахнулся, как от мухи…

Не говоря ни да, ни нет.

На харю старческую хмуро

Смотрю и каменем молчу.

О чем угодно думай, дура,

А я о духе не хочу.

1944

* * *

В. Злобину

Я был бы рад, чтоб это было,

Чтоб так оно могло и быть,

Но чтоб душа у вас забыла

Лишь то, что надо ей забыть.

Не отдавались бы злословью,

Могли бы вы его понять,

И перестали бы любовью

Томленье, сон и скуку звать.

Я ж – ничего не забываю,

Томленьем вашим не живу,

И даже если сплю – то знаю:

Я тот же весь, как наяву.

1944

* * *

По лестнице… ступени все воздушней

Бегут наверх иль вниз – не все ль равно!

И с каждым шагом сердце равнодушней:

И все, что было, – было так давно…

Печатается по: Гиппиус, 3. Н. Стихотворения. – СПб.: Академический проект, 1999

СКАЧАТЬ СБОРНИК