ВОСТОЧНЫЙ
МИФ
Взлелеянный в тиши
чертога золотого,
Царевич никогда не
видел мук и слез,
Про зло не говорил
никто ему ни слова,
И знал он лишь одно о
силе черных гроз,
Что после них в саду
свежее пурпур роз.
Он молвил раз: «Отец,
мешает мне ограда
Смотреть, куда летят
весною журавли,
Мне хочется узнать,
что там, за дверью сада,
Мне что-то чудится
волшебное вдали...
Пусти меня туда!..» И
двери отворились,
И, светлый, радостный,
едва блеснул восход,
Царевич выехал на
север из ворот.
Из шелка веера и
зонтики склонились,
Гремела музыка, и
амброй дорогой
Кропили путь его, как
свежею росой.
Но вдруг на улице,
усеянной цветами,
В ликующей толпе он
видит, как старик
С дрожащей головой, с
потухшими очами
На ветхую клюку
беспомощно поник.
И конюха спросил
царевич изумленный:
«О что с ним?.. Взор
его мне душу леденит...
Как страшен бледный
лик и череп обнаженный.
Беги ему помочь!..» Но
конюх говорит:
«Помочь ему нельзя: то
старость роковая,
С тех пор, как потерял
он юность и красу,
Покинутый людьми,
живет он, угасая,
Забыт и одинок, как
старый пень в лесу.
Таков удел земной!..»
– «О, если так, – довольно,
Не надо музыки и
песен, и цветов.
Домой, скорей домой!..
Мне тягостно и больно
Смотреть на счастие
бессмысленных глупцов.
Как могут жить они,
любить и веселиться,
Когда спасенья нет от
старости седой;
И стоит ли желать и
верить, и стремиться,
Когда вся жизнь – лишь
бред! Домой, скорей домой!..»
Семь дней прошло, и
вновь, едва блеснул восход,
Царевич выехал на
полдень из ворот.
Душистой влагою
пропитанные ткани
Над пыльной улицей
раскинули навес,
Светился золотом в
дыму благоуханий
Хоругвий и знамен
колеблющийся лес.
Но в праздничной
толпе, что весело шумела,
Забытый, брошенный им
встретился больной.
И пес ему в пыли на
ранах лижет гной,
И в струпьях желтое,
измученное тело
От холода дрожит, меж
тем как знойный бред
Зрачки воспламенил, и
юноша несмело
Спросил о нем раба, и
раб ему в ответ:
«Недуг сразил его: мы
немощны и хрупки,
Как стебли высохшей
травы: недуг – везде,
В лобзаньях женщины и
в пенящемся кубке,
В прозрачном воздухе,
и пище, и воде!..»
И юноша в ответ: «О
горе! жизнь умчится!
Как детская мечта, как
тень от облаков,
И вот, где цель
борьбы, усилий и трудов,
И вот, во что краса и
юность превратится!..
О горе, горе нам!..» И
бледный и немой
Вернулся в свой чертог
царевич молодой.
Семь дней прошло, и
вновь, едва блеснул восход,
Царевич выехал на
запад из ворот.
Гирлянды жемчуга
таинственно мерцали,
И дети лепестки
раздавленных цветов
За колесницею с
любовью подымали,
И девы, падая у ног
коней, лобзали
На мягком пурпуре
разостланных ковров
Глубокие следы
серебряных подков.
Но вдруг пред ним –
мертвец: без страха, без надежды,
Окутан саваном и
холоден, и нем –
В недоумении
сомкнувшиеся вежды
Он в небо обратил,
чтобы спросить: зачем?
Рыдали вкруг него –
отец, жена и братья,
И волосы рвала
тоскующая мать,
Но слышать не хотел он
ласки и проклятья,
На жаркие мольбы не
мог он отвечать.
И юноша спросил в
мучительной тревоге:
«Ужель не слышит он
рыдающую мать,
Зачем уста его так
холодны и строги?..»
Слуга ему в ответ: «Он
мертв, он навсегда
Ушел от нас, ушел
неведомо куда,
В какой-то чуждый мир,
безвестный и далекий.
И яму выроют покойнику
в земле,
Он будет там лежать в
сырой, холодной мгле,
Без помыслов, без
чувств, забытый, одинокий,
И черви труп съедят, и
от того, кто жил,
Исполненный огня,
любви, надежд и страха,
Останется лишь горсть
покинутого праха.
Потом умрут и те, кто
так его любил,
Кто ныне гроб его со
скорбью провожают,
За листьями листы под
вьюгой улетают –
И люди за людьми под
бурею времен.
Вся жизнь – о гибнущих
один лишь стон печальный,
Весь мир – лишь
шествие великих похорон,
И солнце вечное – лишь
факел погребальный!..»
И юноша молчал, и
бледный, как мертвец,
Без ропота, без слез
вернулся во дворец.
Как в нору зверь
больной, настигнутый врагами,
Бежал он от людей и в
темном уголке
К колонне мраморной
припал в немой тоске
Пылающим лицом с
закрытыми глазами,
Забыв себя и мир,
забыв причину мук,
Лежал, не двигаясь –
бесчувственный, безмолвный...
Ночные сумерки плывут,
плывут, как волны,
И всё темней, темней
становится вокруг...
С тех пор промчались
дни; однажды, в час вечерний
Царевич вышел в степь;
без свиты и рабов,
Один среди камней и
запыленных терний
Глядел он на зарю,
глядел без прежних снов
На дальние гряды
темневших облаков.
И вдруг он увидал: по
меркнущей дороге
В смиренной простоте
идет к нему старик:
В приветливых чертах –
ни горя, ни тревоги,
И тихой благостью
спокойно дышит лик.
Он не был мудрецом,
учителем, пророком,
Простым поденщиком он
по миру бродил,
Не в древних
письменах, не в книгах находил,
А в сердце любящем,
свободном и широком –
Всё то, что о добре он
людям говорил.
Одежда грубая, котомка
за плечами
И деревянный ковш –
вот всё, чем он владел,
Но, дружный с волею,
пустыней и цветами,
На пышные дворцы он с
жалостью глядел.
С открытой головой,
под звездной ширью неба
Ночует он в степи и не
боится гроз,
Он пьет в лесных
ключах, он сыт лишь коркой хлеба:
Не страшны для него ни
солнце, ни мороз,
Ни муки, ни болезнь,
ни злоба, ни гоненья.
Он жаждет одного:
утешить, пожалеть,
Помочь – без дум, без
слов и разделить мученья,
И одинокого любовью
отогреть.
Он весь был жалостью и
жгучим состраданьем
К животным, париям,
злодеям и рабам,
Ко всем страдающим,
покинутым созданьям,
Он их любил, как брат,
за что – не зная сам.
Он понял их нужду, он
плакал их слезами,
Учил простых людей и
делал всё, что мог,
Страдал и жил, как
все, не жалуясь на рок,
И в будничной толпе
работал с бедняками.
Как удивился он –
веселый, простодушный –
Из уст царевича
услышав детский бред,
Что верить нечему, что
в жизни цели нет,
Что человек – лишь
зверь порочный и бездушный.
Меж тем как пламенный
мечтатель говорил,
Качал он головой с
улыбкой добродушной
И с кроткой жалостью
одно ему твердил,
Не внемля ничему: «О,
если б ты любил!..»
И от него ушел царевич
раздраженный,
Озлобленный, больной
вернулся он в чертог,
На ложе бросился, но
задремать не мог,
И кто-то в тишине
холодной и бессонной
Упрямо на ухо твердил
ему, твердил
Безумные слова: «О,
если б ты любил!..»
Тогда он встал,
взглянул на блещущие вазы,
На исполинский ряд
порфировых столбов
С кариатидами
изваянных слонов,
На груды жемчуга, и
пурпур, и алмазы,
И стыд проснулся в
нем, к лицу во тьме ночной
Вся кровь прихлынула
горячею волной:
«Как в этой роскоши,
не видев слез и муки,
Я жизнь дерзнул
назвать ничтожной и пустой,
Чтоб, не трудясь,
сложить изнеженные руки,
Владея разумом и силой
молодой!..
Как будто мог понять я
смысл и цель вселенной,
Больное, глупое,
несчастное дитя,
Без веры, без любви
решал я дерзновенно
Вопросы вечные о
тайнах бытия.
А за стеной меж тем –
всё громче крик и стоны,
И холодно взирал я с
высоты моей,
Как там во тьме, в
крови теснятся миллионы
Голодных, гибнущих,
истерзанных людей.
На ложе золотом,
облитый ароматом,
Смотрел, как тысячи
измученных рабов
Трудились для меня под
тяжестью оков,
Упитанный вином,
пресыщенный развратом,
Я гордо спрашивал:
"Как могут жить они,
Влача позорные,
бессмысленные дни?"
Но прочь отсюда,
прочь!.. Душе пора на волю –
Туда, к трудящимся,
смиренным и простым,
О, только б разделить
их сумрачную долю,
И слиться, всё забыв,
с их горем вековым!
О, только б грудь
стыдом бесплодно не горела,
Последним воином
погибну я в борьбе,
Чтоб жизнь отдать
любви, я выберу себе
Глухое, темное,
неведомое дело.
Не думать о себе, не
спрашивать: зачем?
На муки и на смерть
пойти, не размышляя,
О, лишь тогда в любви,
в простой любви ко всем
Я счастье обрету, от
счастья убегая!»
1887
СТАРЫЙ ГУД
Осетинское предание
«Отец, о чем
это стонет метель?..»
Из горских песен
Там, где смерть и вечный
холод,
Бури вой и рев лавин,
Старый Гуд живет,
владыка
Гор, потоков и
стремнин.
В ледниках за облаками
Белый снег – его
постель,
Черный вихрь – его
одежда,
Борода его –
метель.
И когда он над горами
Мчится, бешенством
объят, –
Водопады цепенеют,
Скалы вечные
дрожат.
Но однажды гений смерти,
Этот дух враждебных сил,
Одинокую пастушку
Гор окрестных
полюбил.
Бог стихий неукротимых,
Разрушенья мрачный бог
Целовал в траве весенней
Легкий след девичьих
ног.
Он хранил ее, лелеял,
Баловал и на венки
Ей растил по горным
кручам
Алый мак и
васильки.
Чтобы мягче было ножкам
–
Мох зеленый расстилал,
На пути ее горстями
Землянику рассыпал.
А заблудится, бывало, –
Через бешеный поток
Изо льда ей перекинет
Он серебряный
мосток.
Сколько раз ее от смерти
Он спасал, но от греха
Не сберег, – его малютка
Полюбила пастуха.
Старый Гуд не может
сердце
Гордой девы победить,
И ревнует, и не знает,
Как счастливцам
отомстить.
Раз любимого ягненка
Не могли они найти,
Заблудились, – ночь и
вьюга
Их застали на пути.
Тьма кругом; зашли в
пещеру,
Разложили огонек;
Озарился теплым светом
Их уютный уголок.
Между тем как за стеною
Вой метели всё грозней,
Разговор их тише, тише,
Поцелуи – горячей...
Стонет Гуд, ревет от
злобы, –
А они за огоньком,
Беззаботные, смеются
Над ревнивым
стариком.
«Будь моей!..» – Она
слабеет,
Отдается... Вдруг скала
Страшно вздрогнула, и
буря
Всю пещеру
потрясла.
Гром затих, – настала
сразу
Тишина. Он поднял
взгляд,
Побледнел – и мщенье Гуда
Понял, ужасом
объят.
Вход пещеры был завален
Глыбой камня, и страшна
После бешеной метели
Гробовая тишина...
Чтоб забыться на
мгновенье,
Он прижал ее к груди
И шептал ей: «О подумай,
Сколько счастья
впереди!
Будь моей... Не бойся
смерти...
Старый Гуд, любовь
сильней
Всех стихий твоих
враждебных,
Всех мучений и
скорбей!»
Но прошло три дня, и
голод
Потушил у них в крови
То, что вечным им
казалось –
Мимолетный жар
любви.
Разошлись они безмолвно,
Как враги, и в их очах
Только ненависть
блеснула
И животный, дикий
страх.
По углам сидят, как
звери,
Смотрят пристально, без
слов,
И глаза у них сверкают
В темноте, как у
волков.
На четвертый день он
тихо
Встал; безумьем взор
горел,
Он, дрожа, как на добычу
На любовницу смотрел.
Бродит страшная улыбка
На запекшихся губах,
Нож сверкает в
неподвижных,
Грозно поднятых
руках.
Подошел, но вдруг
протяжно,
Словно ведьма иль шакал,
В щель стены над самым
ухом
Старый Гуд
захохотал.
А потом всё громче,
громче,
Необъятней и страшней
Загремела, бог могучий,
Песня ярости твоей.
Визг и хохот, словно в
пляске
Мчатся тысячи бесов
И скликаются пред битвой
Миллионы голосов.
Старый Гуд, кружась в
метели,
Опьяненный торжеством,
Заливается, хохочет
И ревет сквозь вихрь и
гром:
«Не меня ли ты отвергла?
Что же, радуйся теперь!
Посмотри-ка, полюбуйся –
Твой любовник – дикий
зверь!»
Но, из рук убийцы
вырвав,
В сердце собственное нож
Дева гордая вонзила
И воскликнула: «Ты
лжешь!
Я сама ему на пищу
Кровь и тело отдаю,
Я любовью победила
Силу грозную
твою!..»
Старый Гуд завыл от
боли,
Свод пещеры повалил
И несчастных под
огромной
Глыбой скал
похоронил.
В ледники свои родные
Возвратился мрачный бог,
Но напрасно было мщенье:
Он забыть ее не
мог.
Оттого-то зимней ночью
Чей-то долгий, долгий
стон
Прозвучит порой в
метели:
«Горе мне, я
побежден!..»
<1889>
РОДРИГО
Испанская легенда
Жил-был честный Родриго, солдат отставной.
Он со службы в село возвращался домой.
Вот идет он и думает: «Что же,
Верой-правдой царю тридцать лет я служил,
И за всё восемь медных грошей получил,
Но веселость мне денег дороже,
Я не буду роптать». Между тем по пути –
Видит – нищий стоит: «Христа ради!» – «Прости!
Вот копеечка, братец, не много,
Да уж ты не взыщи:
тридцать лет я служил, –
И за всё восемь медных грошей получил,
Но не буду роптать я на Бога».
И он дальше пошел, а бедняга опять:
«Христа ради!» – И снова пришлось ему дать.
Восемь раз подходил к нему нищий.
И Родриго давал, всё давал от души,
Бедняку он последние отдал гроши
И остался без крова, без пищи.
«Что ж, вольней мне и легче без денег идти».
Он смотрел на цветы, шел и пел на пути:
«Милосердных Господь не забудет».
Говорил ему нищий: «Скажи мне, чего
Ты хотел бы?» – «Чего? Вот мешок. Пусть в него
Всё войдет, что желаю!» – «Да будет!» –
Молвил нищий, взглянул на него и исчез:
То Христос был – Владыка земли и небес.
И пошел себе дальше Родриго.
Видит – площадь базарная, лавочник спит,
Перед ним колбаса на прилавке лежит
И баранки, и хлеба коврига.
«Полезайте-ка, эй!» – поманил их солдат,
И в мешок колбаса и баранки летят, –
Пообедал на славу Родриго.
Он вернулся в родное село: земляков
Было жаль, да и нечего взять с земляков,
Он забыл про мешок свой чудесный
И работал в полях от зари до зари,
Ближе к Богу в избушке своей, чем цари,
До конца прожил добрый и честный.
«Ох, грехи, – сокрушался порою бедняк, –
Что же праздник – из церкви я прямо в кабак,
Не могу удержаться, хоть тресни.
Как не выпить с товарищем чарки, другой».
Возвращался он за полночь пьяный домой,
Распевая солдатские песни.
Так он жил. Наконец Смерть пришла: «Поскорей
В путь, Родриго!» – «Пойдем, я готов!» – и за ней
Он пошел бодро, весело с палкой
И походным мешком: «Тридцать лет я служил,
И за всё восемь медных грошей получил!
Что ж, мне с жизнью расстаться не жалко!»
Он идет прямо к раю; со связкой ключей
В светлой ризе привратник стоит у дверей.
Старый воин, как в крепость, бывало,
Входит в рай победителем. «Эй, ты куда? –
Молвил грозно привратник. – Не в рай ли?» –
«Ну да!» –
«Подожди-ка, голубчик. Сначала
Расскажи, как ты жил?» – «Тридцать лет я служил,
И работал, и свято отчизну любил.
Разве мало, по-твоему?» – «Мало!
Вспомни, братец, как часто ходил ты в кабак».
Рассердился солдат, закричал: «Если так, –
Полезай-ка в мешок!» – «Что с тобою,
Как ты смеешь!» – «В мешок!» – «Слушай, братец...» – «В
мешок!..»
Тот ослушаться воли Христовой не мог,
Делать нечего, влез с головою
Он в солдатский мешок; а Родриго меж тем
Молвил, гордо и смело вступая в Эдем:
«Пусть темна наша жизнь и убога:
Неужели тому, кто работал и жил,
Кто родимой стране тридцать лет прослужил,
Не найдется местечка у Бога».
<1890>
«ПАСТЫРЬ
ДОБРЫЙ»
(Легенда)
Пришел в Эфес однажды
Иоанн,
Спасителя любимый
ученик,
И юношу среди толпы
заметил
Высокого, прекрасного
лицом.
И восхотел души его для
Бога,
И научил, и, в вере
утвердив,
К епископу привел его, и
молвил:
«Меж нами – Бог
свидетель: предаю
Тебе мое возлюбленное
чадо,
Да соблюдешь ты отрока
от зла!»
И град Эфес покинул
Иоанн,
И за море отплыл в
другие страны.
Епископ же, приняв
ученика,
Хранил его и наставлял
прилежно,
Потом крестил. Но отрок
впал в соблазн
И стал к мужам безумным
и блудницам
На вечери роскошные
ходить,
И пил вино. Ночным
любодеяньем
И кражами он совесть
омрачил.
И увлекли его друзья в
ущелье
Окрестных гор, в разбойничий
вертеп.
Грабители вождем его
избрали.
И многие насилья он
творил
И проливал людскую
кровь...
Два года
С тех пор прошло. И
прибыл Иоанн
Опять в Эфес и молвил
пред народом
Епископу: «О, брат,
отдай мне то,
Что предал я тебе на
сохраненье».
Дивился же епископ и не
знал,
О чем глаголет Иоанн, и
думал:
«О некоем ли золоте меня
Он испытует?» Видя то,
Учитель
Сказал ему: «Скорее
приведи
Мне юношу того, что на
храненье
Доверил я тебе». И,
опустив
Главу, епископ молвил со
слезами:
«Сей отрок умер». Иоанн
спросил:
«Духовною ли смертью иль
телесной?»
Епископ же в ответ ему:
«Духовной:
К разбойникам на горы он
ушел...»
И в горести воскликнул
Иоанн:
«Но разве я пред Богом
не поставил
Тебя хранителем его души
И добрым пастырем овцы
Христовой?..
Коня, скорей коня мне
приведи!»
И на коня он сел, и гнал
его,
И гор достиг, и путника
в ущелье
Разбойники схватили. Он
же молвил:
«К вождю меня ведите».
Привели.
Суровый вождь стоял во
всеоружье,
Склонясь на меч. Но
вдруг, когда увидел
Святителя, грядущего
вдали, –
Затрепетал и бросился
бежать
В смятении пред старцем
безоружным.
Но Господа любимый
ученик,
Исполненный великим
состраданьем,
По терниям, по остриям
камней,
Над пропастью, как за
овцою – пастырь,
За грешником погнался,
возопив:
«Зачем, мое возлюбленное
чадо,
От своего отца бежишь?
Молю,
Остановись и пожалей
меня,
Бездомного и немощного
старца!
Я слаб: тебя догнать я
не могу...
Не бойся: есть надежда
на спасенье:
Я за тебя пред Богом
отвечаю...
О, сын мой милый, верь:
меня Спаситель
Послал тебе прощенье
даровать.
Я пострадаю за тебя: на
мне
Да будет кровь, пролитая
тобою,
И тяжесть всех грехов
твоих – на мне».
Остановился отрок и на
землю
Оружие поверг, и
подошел,
Трепещущий, смиренный, к
Иоанну,
И край его одежд
облобызал,
И, пав к ногам,
воскликнул: «Отче!»
Под ризою десницу от
него
Укрыв: она была еще
кровавой.
Учитель же привел его в
Эфес.
И юноша молитвой и
слезами
Грехи свои омыл, и в
оный день,
Когда пред всем народом
в Божьем храме
К Святым Дарам разбойник
приступил,
Как над овцой любимой
«пастырь добрый»,
Над грешником склонился
Иоанн;
И радостью великою сияло
Лицо его, меж тем как
подавал
Он кровь и плоть
Спасителя из чаши,
И солнца луч обоих
озарил –
И патриарха с чашей
золотою,
И в белых ризах отрока
пред ним,
Как будто бы ученика
Христова
И грешника соединил
Господь
В одной любви, в одном
луче небесном.
<1892>