* * *
1
Вы помните о городе,
обиженном в чуде,
Чей звук так мило нежит
слух
И, взятый из языка
старинной Чуди,
Зовет увидеть вас:
пастух
С свирелью сельской
(есть много неги в сельском имени),
Молочный скот с обильным
выменем,
Немного робкий перейти реку,
журчащий брод…
Все это нам передал в
названье чужой народ.
Пастух с свирелью из
березовой коры
Ныне замолк за грохотом
иной поры.
Где раньше возглас
раздавался
мальчишески-прекрасных
труб,
Там ныне выси застит дыма
смольный чуб.
Где отражался в водах
отсвет коровьих ног,
Над рекой там перекинут
моста железный полувенок.
Раздору, плахам вчера и
нынче город – ясли,
В нем дружбы пепел и
зола, истлев, погасли.
Когда-то, понурив
голову, стрелец безмолвно
шествовал
за плахой.
Не о нем ли в толпе
многоголосой
девичий голос заплакал?
В прежних сил закат
К работе призван кат.
А впрочем, всё страшней
и проще:
С плодами тел казненных
на полях
не вырастают рощи,
Казнь отведена в глубь
тайного двора.
Здесь на нее взирает
детвора.
Когда толпа шумит и
веселится,
Передо мной всегда
казненных лица.
Так и теперь: на небе
ясном тучка –
Я помню о тебе, боярин
непокорный Кучка!
2
В тебе, любимый город,
Старушки что-то есть.
Уселась на свой короб
И думает поесть.
Косынкой замахнулась –
косынка не простая:
От и до края летит птиц
черных стая.
1909
* * *
Могилы вольности Каргéбиль
и Гуниб
Были соразделителями со
мной единых зрелищ,
И, за столом
присутствуя, они б
Мне не воскликнули б:
«Что, что, товарищ, мелешь?»
Боец, боровшийся, не
поборов чуму,
Пал около дороги
круторогий бык,
Чтобы не вопрошающих – к
чему? –
Узнать дух с радостью
владык.
Когда наших коней то
бег, то рысь вспугнули их,
Пару рассеянно-гордых
орлов,
Ветер, неосязуемый для
нас и тих,
Вздымал их царственно на
гордый лов.
Вселенной повинуяся
указу,
Вздымался гор ряд
долгий.
Я путешествовал по
Кавказу
И думал о далекой Волге.
Конь, закинув резво шею,
Скакал по легкой складке
бездны,
С ужасом в борьбе
невольной хорошея.
Я думал, что заниматься
числами над бездной полезно.
Невольно числа я слагал,
Как бы возвратясь ко
дням творенья.
И вычислял, когда последний
галл
Умрет, не получив
удовлетворенья.
Далёко в пропасти шумит
река,
К ней бело-красные
просыпались мелá.
Я думал о природе, что
дика
И страшной прелестью
мила.
Я думал о России,
которая сменой тундр, тайги, степей
Похожа на один божественно-звучащий
стих.
И в это время воздух
освободился от цепей
И смолк, погас и стих.
И вдруг на веселой
площадке,
Которая на городскую
торговку цветами похожа,
Зная, как городские люди
к цвету падки,
Весело предлагала цвет
свой прохожим, –
Увидел я камень, камню
подобный, под коим пророк
Похоронен, – скошен
он над плитой и увенчан чалмой.
И мощи старинной
раковины, – изогнуты в козлиный рог,
На камне выступали;
казалось, образ бога –
камень увенчал мой.
Среди гольцов, на
одинокой поляне,
Где дикий жертвенник
дикому богу готов,
Я как бы присутствовал
на моляне
Священному камню
священных цветов.
Свершался предо мной
таинственный обряд.
Склоняли голову цветы,
Закат был пламенем
объят,
С раздумьем вечером
свиты…
Какой, какой тысячекост,
Грознокрылат,
полуморской,
Над морем островом подъемлет
хвост,
Полунеземной объят
тоской?
Тогда живая и
быстроглазая ракушка была его свидетель,
Ныне уже умерший, но,
как и раньше зоркий, камень.
Цветы обступили его, как
учителя дети,
Его – взиравшего веками.
И ныне он, как с
новгородичами, беседует о водяном
И, как Садко, берет на
руки ветхогусли, –
Теперь, когда Кавказом,
моря ощеренным дном,
В нем жизни сны давно
потускли.
Так, среди «Записок
Кушетки» и «Нежный Иосиф»,
«Подвиги Александра»
ваяете чудесными руками, –
Как среди цветов
колосьев –
С рогом чудесным виден
камень.
То было более чем
случай:
Цветы молилися,
казалось, перед времен
давно прошедших слом
О доле нежной, о доле
лучшей:
Луга топтались их ослом.
Здесь лег войною меч
Искандров,
Здесь юноша загнал
народы в медь,
Здесь истребил
победителя леса ндрав
И уловил народы в сеть.
16 сентября 1909
* * *
Меня окружали степь,
цветы, ревучие верблюды,
Круглообразные кибитки,
Моря овец, чьи лица
однообразно-худы,
Огнем крыла пестрящие
простор удоды –
Пустыни неба гордые
пожитки.
Так дни текли, за ними
годы.
Отец, далеких гроза
сайгаков,
Стяжал благодарность
калмыков.
Порой под охраной
надежной казаков
Углублялся в глушь
степную караван.
Разбои разнообразили
пустыни мир,
И вороны кружили, чуя
пир,
Когда бряцала медь оков.
Ручные вороны клевали
Из рук моих мясную пищу,
Их вольнолюбивее едва ли
Отроки, обреченные
топорищу.
Досуг со мною коротая,
С звенящим криком:
«сирота я»,
Летел лебедь, склоняя
шею,
Я жил, природа, вместе с
нею.
Пояс казаков с узорной
резьбой
Мне говорил о серебре
далеких рек,
Порой зарницей
вспыхнувший разбой, –
Вот что наполняло мою
душу, человек.
1909
* * *
Я не знаю, Земля
кружится или нет,
Это зависит, уложится ли
в строчку слово.
Я не знаю, были ли моей
бабушкой или дедом
Обезьяны, так как я не
знаю,
хочется ли мне
сладкого или кислого.
Но я знаю, что я хочу
кипеть и хочу, чтобы Солнце
И жилу моей руки
соединила общая дрожь.
Но я хочу, чтобы луч
звезды целовал луч моего глаза,
Как олень оленя (о, их
прекрасные глаза!).
Но я хочу, чтобы, когда
я трепещу,
общий трепет
приобщился вселенной.
И я хочу верить, что
есть что-то, что остается,
Когда косу любимой
девушки заменить,
например, временем.
Я хочу вынести за скобки
общего множителя,
соединяющего меня,
Солнце, небо, жемчужную пыль.
<1909>
* * *
Город, где люди прячутся
от безумия,
И оно преследует города,
как лицо убитой
С широко раскрытыми
зрачками,
С немного приподнятыми
кудрями.
Город, где, спасаясь от
сластолюбивых коз,
Души украшают себя
шипами
И горькими ядами, мечтая
стать несъедобными.
Дом, но красивое,
красивое где?
Город, где в
таинственном браке и блуде
Люда и вещи
Зачинается Нечто без
имени,
Странное нечто, нечто
странное…
Город, где рука
корзинщика
Остругивает души от
листьев и всего лишнего,
Чтобы сплести из них
корзину
Для ношения золотистых
плодов? рыбы?
Или грязного белья
каких-то небесинь?
Что тонко ощущено
человеком у дальнего моря,
Возвещающим кончину мира
С высокой сосны,
Так как уходит человек
И приходит Нечто.
Но таинственным образом
Колышки, вошедшие в
корзину,
Относятся надменно над
вольными лозами,
Так как признали силу
плетущих рук за свою собственную.
Город, где…
<1909>
ЗАКЛЯТИЕ
СМЕХОМ
О,
рассмейтесь, смехачи!
О,
засмейтесь, смехачи!
Что смеются
смехами, что смеянствуют смеяльно,
О,
засмейтесь усмеяльно!
О,
рассмешищ надсмеяльных – смех усмейных смехачей!
О, иссмейся
рассмеяльно, смех надсмейных смеячей!
Смейево,
смейево,
Усмей,
осмей,
Смешики,
смешики,
Смеюнчики,
смеюнчики.
О,
рассмейтесь, смехачи!
О,
засмейтесь, смехачи!
1909
ПОГОНЩИК
СКОТА, СОЖРАННЫЙ ИМ
В ласкающем воздуха
леготе,
О волосы, по плечу
бегайте.
Погонщик скота
Твердислав,
Губами, стоит, моложав.
Дороги железной пред ним
полотно,
Где дальнего поезда
катит пятно.
Или выстукивай лучше
колеса,
Чтоб поезд быстрее и
яростней несся,
Или к урочному часу
спеши
И поезду прапором
красным маши.
Там, за страною зеленой
посева,
Слышишь у иволги разум
напева:
Юноша, юноша, идем, и ты
Мне повинуйся и в рощу
беги,
Собирай для продажи
цветы.
Чугунные уж зашатались
круги.
Нет, подъехал тяжко
поезд –
Из железа темный зверь,
–
И, совсем не беспокоясь,
Потянул погонщик дверь.
Сорок боровов взвизгнýло,
Взором бело-красных
глаз,
И священного разгула
Тень в их лицах
пронеслась.
Сорок боровов взвизгнýло,
Возглашая: смерть
надежде!
Точно ветер, дуя в дуло,
Точно ветер, тихий
прежде.
Колеса несутся, колеса
стучат:
Скорее, скорее, скорей!
Сорок боровов молчат,
Древним разумом зверей
урчат!
И к задумчивому вою
Примешался голос
страсти:
Тело пастыря живое
Будет порвано на части.
<1909-1910>
* * *
Были вещи слишком сини,
Были волны – хладный
гроб.
Мы под хохот небесини
Пили чашу смутных мроб.
Я в волне увидел брата,
Он с волною спорил
хлябей,
И туда, где нет обрата,
Броненосец шел «Ослябя».
Над волной качнулись
трубы,
Дым разорван был в
кольцо.
Я увидел близко губы,
Брата мутное лицо.
Над пучиной, емля угол,
Толп безумных полон бок,
И по волнам, кос и
смугол,
Шел японской роты бог.
И тогда мои не могут
более молчать уста!
Перун толкнул
разгневанно Христа
И, млат схватив, стал
меч ковать из руд,
Дав клятву показать вселенной,
Что значит русских суд!
В бурунах пучины седых,
В зелено-тяжких водах
Пловцы бросают смертный
дых,
И смерть была их отдых.
Было человечественной
Сыто море пеной,
Оно дрожало ходуном
И голосом всплеснуло до
вселенной:
«Измена, братия,
измена!»
Карая на наш род багром,
Бойтесь, о бойтесь,
монголы!
И тщитесь в будущем
узреть Ниппон,
Свои поля от жертвенных
чертогов голы,
А над собой наш ликующий
закон.
Было монистом из русских
жизней
В Цусиме повязано горло
морей.
Так куритесь же,
ниппонские тризны,
Когда на вас подунет
снова Борей.
Быть ожерельем из
русских смéртей –
Цусимы сладостный удел.
Что Руси рок в грядущем
чертит,
Не ужаснулся, кто
глядел.
Ее вздымается глава
Сквозь облаков времёна,
Когда истлевшие слова
Стали врагов ее имёна.
Слушайте, слушайте,
дети, тревога
Пусть наполняет бурые
лица.
Мы клятву даем:
Вновь оросить своей и
вашей
Кровию сей сияющий
Беспредельный водоем.
Раздается Руси к морю
гнев:
«Не хочешь быть с
Россией, с ней?
Так чашей пучины
зазвенев,
Кровями общими красней!»
Так и ты, Ниппон,
растерзан <будь> ее орлиным лётом.
И чтения о тебе –
лекарством от зубной боли
с
крысиным наравне пометом.
Зубной боли!
Чего ж ты хочешь более?
Туда, туда она направит
лёт орлицы!
Бледнейте, смуглые японцев
лица.
<1909-1910>
ПЕРУНУ
Над тобой носились
беркутá,
Порой садясь на бога
грудь,
Когда миял* ты, рея,
омута,
На рыбьи наводя поселки
жуть.
Бог, водами носимый,
Ячаньем встречен
лебедей,
Не предопределил ли ты
Цусимы
Роду низвергших тя
людей?
Не знал ли ты, что
некогда восстанем,
Как некая вселенной
тень,
Когда гонимы быть
устанем
И обретем в времёнах
рень?
Сил синих снём,
Когда копьем мужья
встречали,
Тебе не пел ли: «Мы не
уснем
В иных времен начале»?
С тобой надежды верных
плыли,
Тебя провожавших зовом
«Боже»,
И, как добычу, тебя
поделили были,
Когда взошел ты на
песчаной рени ложе.
Как зверь влачит супруге
снеди
Текущий кровью жаркий
кус,
Владимир не подарил ли
так Рогнеде
Твой золоченый длинный
ус?
Ты знаешь: путь изменит
пря,
И станем верны, о
Перуне!
Когда желтой и белой
силы пря
Перед тобой вновь
объединит нас в уне.
Навьём возложенный на
сани,
Как некогда ты проплыл
Днепр, –
Так ты окончил,
Перунепр,
Узнав вновь сладость всю
касаний.
<1909-1910>
__________
*Миял – миновал.
ПАМЯТНИК
Далеко на острове, где
русской державе
Вновь угрожал урок или
ущерб,
Стал появляться призрак
межавый,
Стаи пугая робких нерп.
Они устремлялись с
плачем прочь,
Белое пятно имея
наездником,
Меж тем как сверху слепо
ночь
Им освещала путь
отзвездником.
Синеокая дочь молокан,
Зорко-красные губки,
«Ишь, какой великан!» –
Молвив, пошла, поплыла в
душегубке.
Вон ладья и другая:
Японцы и Русь.
Знаменье битвы: грозя и
ругая,
Они подымают боя брусь.
Тогда летели друг к
другу лодки,
Пушки блестели, как
лучины.
Им не страшен голод
глотки
Бездной разверзнутой
пучины.
Рев волн был дальше,
глуше,
Ревели, летели над морем
олуши
Грузно, освещая темь и
белые,
Как бы вопрошая: вы
здесь что делая?
Тюлени взглядывали
глазами мужа,
Отца многочисленного
семейства.
И голос волн был ýже,
туже,
Точно застывший в
священнодействе.
Зеленое море, как нива
ракит,
Когда закат и сиз и сив.
Из моря плюется к небу
кит,
Без смысла темен и
красив.
Тогда суровые и гордые
глаза
Узнали близко призрак
смерти,
Когда увидели: победы
что лоза
В руках японцев и ею
вертят.
С коротким упорным
смешком –
«Возвратись, к
черноземному берегу чали,
Хочешь ли море перейти
пешком?» –
Японцы русскому кричали.
И воины, казалось, шли
ко дну,
Смерть принесла с собой
духи «Смородина».
Но они помнили ее одну –
Далекую русскую родину!
По-прежнему ветров
пищали,
В прах обращая громадные
глыбы.
Киты отдаленно пищали,
И пролетали летучие
рыбы.
Они походили на
старушек,
Завязанных глухим
платком,
Которых новый выстрел из
пушек
Заставит плакать – по
ком?
Но в этот миг сорвался,
как ядро,
Стоявший на брегу
пустынном всадник.
И вот, худое как ведро,
Пошел ко дну морей
посадник.
И русским выпал чести
жребий,
На дно морское шли
японцы.
«Иди, иди», – звал
голос рыбий.
Склонялось низко к морю
солнце.
Последний выстрел смерти
взором
На небе сумрачно
блеснул,
И кто на волнах был
сором,
Пошел ко дну, уснул.
И воины, умирая,
трепетали.
Они покорно принимали
жизни беды,
Но они знали, что они
тали
Грядущей русского
победы.
И всадник кверху взмыл,
исчез.
Его прочерчен путь к
закату,
Когда текло, струясь, с
небес
На море вечернее злато.
Меж тем на Знаменьи
Перед изваяньем –
создатель Трубецкой, –
Когда на отдых шел росам
иней,
Молниепутной окруженный
цкой,
Стоял наряд наружной
стражи.
По-прежнему блистал, как
зеркало, валун,
В себе отразив и
страхование от кражи
И взоры неги серебряные
лун.
Но памятник был пуст,
На нем в тот миг стоял
никто.
И голос вещий вылетел из
уст:
«Здесь дело с нечистью
свито!»
Когда из облаков вдруг
тяжко пал,
Копытами ударив звонко в
камень,
Тот, кто в могиле синей
закопал
Врага, грозившего
руками.
И ропот объял негодующий
народ,
И памятник вели в
участок,
Но он не раскрыл свой
гордый рот
И в лике скачущего зáстыл.
И, оттираясь жирно, в
сале,
Ему в участке приписали
На площадь оную
вернуться
И пребывать на ней и
впредь без гривы, дела, куцо.
От конного отобрали
медежа расписку,
Отмеченную такой-то
частью.
И конь по-прежнему
склоняет низко
Главу, зияющую пастью.
По-прежнему вздымает
медь
Памятник зеркальный и
блестящий,
Ружье не перестает в
руках иметь
Воин отставной,
блюстящий.
Толпа беседует игриво.
Взором слабеющим взирает
часовой на них.
И кто-нибудь,
подсмеиваясь над гривой,
Советует позвать
портних.
И пленному на площади
вновь тесно и узко.
Толпа шевелится, как
зверя мех,
Беседуют по-французски,
Раздается острый смех.
1909-1910
ТРУЩОБЫ
Были наполнены звуком
трущобы,
Лес и звенел и стонал,
Чтобы
Зверя охотник копьем
доконал.
Олень, олень, зачем он
тяжко
В рогах глагол любви
несет?
Стрелы вспорхнула медь
на ляжку,
И не ошибочен расчет.
Сейчас он сломит ноги о
земь
И смерть увидит
прозорливо,
И кони скажут говорливо:
«Нет, не напрасно
стройных возим».
Напрасно прелестью
движений
И красотой немного
девьего лица
Избегнуть ты стремился
поражений,
Копьем искавших беглеца.
Всё ближе конское
дыханье,
И ниже рог твоих
висенье,
И чаще лука трепыханье,
Оленю нету, нет
спасенья!
Но вдруг у него
показались грива
И острый львиный коготь,
И беззаботно и игриво
Он показал искусство
трогать.
Без несогласья и без
крика
Они легли в свои гробы.
Он же стоял с осанкою
владыки –
Были созерцаемы поникшие
рабы.
1910
___________
Олень, превратившийся в
льва, – образ России.
* * *
О, город – сон, преданье
самодержца,
Узнал ты бич
Перуна-громовержца?
В ту ночь
Хлыст молнии блестящей,
Прекрасной в прошлом –
ужасной в настоящем,
Гнал все живое в домы
прочь.
И пенно-свинцовая волна
Метала пены в берег
метко.
Она, как львица, что
гнева полна
И зрит: везде простерла
прутья клетка.
И два египетских кумира
Когти стерегли молчащим
взором
Протянутых надменно лап.
Пред ними овнов нету жира,
Людей молящихся собором.
Чужбины Бог стал мертвый
раб.
Летите, летите, бури
певицы!
Молчат фиванские девицы.
О, вы, восставшие
пришельцы,
В косах шелковых и
черных,
Вам не молились
земледельцы,
Что когтем лап скребли
узорных
Старинный серый
известняк,
Как тело вражье смелый
враг.
И к египетским девам
молчащим
Исторгались из глаз в
страдании взгляды,
Казалось, робко,
боязливо к дальним чащам
Шли в бурю, в темноту
два нежных лада.
И дивно смеялись те девы
в концы
Улыбкой спокойно одетого
рта.
Идите, идите, стучитесь,
гонцы!
Чугунная дверь в сад
чудес отперта!
За ними был дом. Строг и
высок он.
И у пламенных вечером
окон
Стоит юноша стройный,
художник.
Он смотрит и, грустью
охваченный, плачет.
Везде напевы похорон…
О, что, скажите, значит
В наш век-безбожник
Сей львиный сон?
1911
* * *
Мы сюда приходили, как
нежные боги,
В венках из листвы, что
старинней,
Чем мир.
И старые главы и строгие
ноги
Месяца иней
Слил в общий кумир.
Теперь мы приходим ордой
дикарей
Гордых и голубоглазых.
И шепчем: скорее,
скорее, скорей!
Чужбина да сгинет в
кровавых заразах.
С оружьем палиц в
шестопёрах,
На теле кожа рыси,
И клич на смелых горах
Несет нас к вольной
выси.
1911
СОН ЛИХАЧА
Зачем я сломил
Тело и крыло
Летевшей бабурки?
Плачет село
Над могилой девчурки.
<1911>
* * *
…И она ответила тихо,
Устремляя в себя синий
взгляд:
«Бездонно-сине-пернатое
лихо,
Я бате не скажу ни о
чем.
Твои уста зачем палят?
Ты смотришь грозным
палачом.
Я не скажу ни о чем
брату,
Чтоб он не пришел сюда с
пищалью
И чтобы звездному
грозному свату
Я не ответила б с
печалью.
Кто ты, сумрак или бог,
В ожерелье звонких
струй,
Ты зачем упал в наш лог
И зачем твой горяч
поцелуй?
Я не скажу ни про что и
моей маменьке,
Она прилетела и смотрит
<насмешливо> каменкой.
Но я скажу казачине, –
Его конь как гром, а
волосы как ливень, –
Чтобы он ведал, кто к
девчине
Пришел, зраком синим
дивен».
И дикая усмешка
искривила
Небоизгнанника уста.
Он затрепетал, как
раненая вила,
И смехом огласил места.
Грустиночка ж тиха и
проста.
Казак Амур широкий
сторожит
И песнь поет про деву
Украины.
Вода волнистая бежит,
Вплетая в пены пряди
крины.
Ветер унывно ноет в дуле
И веет травы на золотом
украшенный тесак.
Но вдруг огонь и свист,
предтеча пули,
И навзничь падает
нестонущий казак.
И кто-то радостным
крылом
Ему в глаза незрячие
блеснул
И снова, проведя черту
меж добром и злом,
В пустыне синей потонул.
<1911>
* * *
Как черное облако, как
туча грозы,
Повисло дерево над
садом,
И моря прибоя низы
Зеркальны звезд
сверкавшим взглядам.
Ты стоишь одна у ворот,
Одетая вся в белое.
Пустынно все… Молчит
народ,
А ты стоишь что делая?
<1911>
* * *
Как два согнутые
кинжала,
Вонзились в небо тополя
И, как усопшая, лежала
Кругом широкая земля.
Брошен в сумрак и тоску,
Белый дворец стоит
одинок.
И вот к золотому спуска
песку,
Шумя, пристает одинокий
челнок.
И дева пройдет при
встрече,
Объемлема власами
своими,
И руки положит на плечи,
И, смеясь, произносится
имя.
И она его для нежного
досуга
Уводит, в багряный
одетого руб,
А утром скатывает в море
подруга
Его счастливый заколотый
труп.
<1911>
* * *
Мечтатель, изгнанник
рыдал
Под яркой зеленою ивой.
Он молодость раннюю дал
За жизни путь красивой.
Он юность золотую
Провел на Акатуе.
И слезы длинные льются
На корни и на лозы,
Поодаль летают и вьются
Блестящие стрекозы.
<1911>
* * *
Семь холодных синих
борозд
Упадает на пол вечем,
И волос шелкóвый хворост
Вьется пламенем по
плечам.
А за односпальною
кроватью
Живет шалун-мальчишка.
Стрела летит к простому
платью,
Свистит насмешливая
крышка.
1911
* * *
О, эти камня серого
чертоги
И, песни сестра, волна
ступеней.
Размером строгие пороги
Лежат толпой прекрасных
теней.
И вы, черно-зеленые
утесы,
Стоящие в молчании сада.
Здесь девы чешут свои
косы
И ждут прихода
гостя-лада.
<1911>
* * *
На острове Эзеле
Мы вместе грезили.
Я был на Камчатке,
Ты теребила перчатки.
С вершины Алтая
Я сказал: «дорогая».
В предгорьях Амура
Крылья Амура.
<1911>
* * *
Чудовище – жилец вершин,
С ужасным задом,
Схватило несшую кувшин,
С прелестным взглядом.
Она качалась, точно
плод,
В ветвях косматых рук.
Чудовище, урод
Довольно, тешит свой
досуг.
<1911>
* * *
Гуляет ветренный кистень
По золотому войску нив.
Что было утро, стало
день.
Блажен, кто утром был
ленив.
<1911>
* * *
Полно, сивка, видно, тра
Бросить соху. Хлещет
ливень и сечет.
Видно, ждет нас до утра
Сон, коняшня и почет.
<1911>
АЛФЁРОВО
Немало славных
полководцев,
Сказавших «счастлив»,
умирая,
Знал род старинных
новгородцев,
В потомке гордом
догорая.
На белом мохнатом коне,
Тот в Польше разбил
короля.
Победы, коварны оне,
Над прежним любимцем
шаля.
Тот сидел под старой
липой,
Победитель в Измаиле,
И, склонен над приказов
бумажною кипой,
Шептал, умирая: «Мы
победили!»
Над пропастью дядя
скакал,
Когда русские брали
Гуниб,
И от раны татарскою
шашкой стекал
Ручей. – Он погиб.
То бобыли, то масть
вороная
Под гулкий звон подков
Носила седоков
Вдоль берега Дуная.
Конюшен дедовских копыта
Шагами русская держава
Была походами покрыта,
Товарищами славы.
Тот на Востоке служил
И, от пули смертельной
не сделав изгиба,
Руку на сердце свое
положил
И врагу, улыбаясь,
молвил: «Спасибо».
Теперь родовых его
имений
Горят дворцы и хутора,
Ряды усадебных строений
Всю ночь горели до утра.
Но предан прадедовским
устоям,
Заветов страж отцов,
Он ходит по покоям
И теребит концы усов.
В созвездье их войдет он
сам!
Избранники столицы,
Нахмурив свои лица,
Глядят из старых рам.
1911
ЧИСЛА
Я всматриваюсь в вас, о
числа,
И вы мне видитесь
одетыми в звери, в их шкурах,
Рукой опирающимися на
вырванные дýбы.
Вы даруете – единство
между змееобразным движением
Хребта вселенной и
пляской коромысла,
Вы позволяете понимать
века, как быстрого хохота зубы.
Мои сейчас вещеобразно
разверзлися зеницы:
Узнать, что будет Я,
когда делимое его – единица.
1911, 1914
* * *
Закон качелей велит
Иметь обувь то широкую,
то узкую,
Времени – то ночью, то
днем,
А владыками земли быть
то носорогу, то человеку.
<1911>
* * *
Сон – то сосед снега
весной,
То левое непрочное
правительство в какой-то Думе.
Коса – то украшает темя,
спускаясь на плечи,
То косит траву.
Мера – то полна овса,
То волхвует словом.
<1911>
* * *
Слоны бились бивнями
так,
Что казались белым
камнем
Под рукой художника.
Олени заплетались рогами
так,
Что казалось, их
соединял старинный брак
С взаимными увлечениями
и взаимной неверностью.
Реки вливались в море
так,
Что казалось: рука
одного душит шею другого.
<1911>
* * *
Люди, когда они любят,
Делающие длинные взгляды
И испускающие длинные
вздохи.
Звери, когда они любят,
Наливающие в глаза муть
И делающие удила из
пены.
Солнца, когда они любят,
Закрывающие ночи тканью
из земель
И шествующие с пляской к
своему другу.
Боги, когда они любят,
Замыкающие в меру трепет
вселенной,
Как Пушкин – жар любви
горничной Волконского.
<1911>
* * *
Когда рога оленя
подымаются над зеленью,
Они кажутся засохшее
дерево.
Когда сердце речаря
обнажено в словах,
Бают: он безумен.
<1911>
* * *
Когда умирают кони –
дышат,
Когда умирают травы –
сохнут,
Когда умирают солнца – они
гаснут,
Когда умирают люди –
поют песни.
<1911>
* * *
Други, оба молодые,
Оба взглядами лихие,
Вы оба моих брата,
Но один из вас мой
деверь.
О, сияющий брательник,
Побежим вдвоем на север,
И в лунах златых заката
Станет темным
можжевельник.
Други! Жребий сердца
вынут.
Так хотел черный камень,
Он из зева солнцем
ринут.
Да блестит молитвы
пламень!
<1911>
* * *
Мирно величавый вид
Открыл служения зла
наймит.
Осетр, согнутый в три
погибели,
Качал вселенной шар,
И шар вола вдыханья
зыбили,
Сливался с небом влажный
пар.
На том утесе не был
посторонний,
Был на вселенной мир
ладони.
1911
* * *
Я закрываю веки и вижу
пагоды благоуханны:
Здесь мамонт жил,
любимец богдыхана.
И с края кровли льют
свой звон на пол бубенчики,
И разноцветных светочей
горят красиво венчики.
Я вижу сопки керченской
подземную зарю
И радугу висячую, и
сизый дым,
И красных камней лёт, и
вой, и гром.
И красный дождь ужасен
дикарю.
Но что же? К облакам
седым
Летит кумир с протянутым
челом.
<1911>
К ТРУПУ
МАМОНТА
Уж не одно тысячелетье,
Когда гонитель туч
суровый Вырей
Гнал птиц лететь
морозной плетью,
Птицы тебя знали, летя
над Сибирью.
Тебя молнии били, твою
шкуру секли ливни,
Ты знал ревы грозы, ты
знал свисты мышей,
Но как раньше сверкают
согнутые бивни
Ниже упавших на землю
ушей.
И ты лежишь в плащах
косматорыжих
Как сей земли суровый
разум,
Где лишь тунгуз бежит на
лыжах,
Чернея тонким узким
глазом.
1911
* * *
Пламёна –
Первые племёна,
Как снег блистающей
земли.
В лучах цвели огня
кремли.
Среди пустыни мира синей
Земля пылала. Красный
иней
Ее широко одевал
В багрец воздушных
покрывал.
И в вихрях радостного
света
Блистала община огней.
Ковром зарниц была одета
Сестра зеленая людей.
Тогда к реке текло два
тока,
Тот с запада, этот с
востока.
И одинокий человек,
Паря широкими крылами,
Стрелою тучу пересек,
Как спутник кормчего
мирами.
Огня листвой горят
деревья
С дымными горячими
стволами,
И тучи носятся в
кочевья,
Точа ядовитыми смолами.
И с серным запахом
зарницами,
Жилищем смерти,
облаками,
И смертоносными
криницами
Тот век, те дни богаты
были,
И на земле лишь бури
жили.
И в этот миг я кинулся с
копьем,
Темный, смуглый,
Серебряным шумя крылом.
Главы кудрями круглый.
Огонь бесовских дум
В мозгу, как лава,
клокотал.
И свист, и шум,
Когда копье рукой метал.
Пособник солнца, ветр
ломал
Крыла возвышенного
перья,
Но мне, бойцу
высокомерья,
Противник был и слаб, и
мал.
Я издал стон ликующей
борьбы.
Дневная песнь тигра в
нем и рядом свисты соловья.
Журчанием нежным были
рядом с ним в грозу дубы,
Когда в трех солнц семью
направил кол копья.
Своим серебряным крылом
Я бурю резал, как мечом.
И в этот миг, когда я
солнце кромкое убил
И брызнула на землю
кровь,
Мне кто-то шептал, что я
любил,
Что то была земная
первая любовь.
<1912>
* * *
Меня проносят на слоновых
Носилках – слон
девицедымный.
Меня все любят – Вишну
новый,
Сплетя носилок призрак
зимний.
Вы, мышцы слона, не
затем ли
Повиснули в сказочных
ловах,
Чтобы ласково лилась на
земли,
Та падала, ласковый
хобот.
Вы, белые призраки с
черным,
Белее, белее вишенья,
Трепещете станом
упорным,
Гибки, как ночные
растения.
А я, Бодисатва на белом
слоне,
Как раньше, задумчив и
гибок.
Увидев то, дева ответила
мне
Огнем благодарных
улыбок.
Узнайте, что быть
тяжелым слоном
Нигде, никогда не
бесчестно.
И вы, зачарованы сном,
Сплетайтесь носилками
тесно.
Волну клыка как трудно
повторить,
Как трудно стать ногой
широкой.
Песен с венками,
свирелей завет,
Он с нами, на нас,
синеокий.
<1912>
РАЗМЫШЛЕНИЕ
РАЗВРАТНИКА
Но бледен, как конское
око,
Твой серебряный с
просинью взор.
Спутались волосы. Тени
порока
Слагались в красивый
узор.
Ах, юноши! Счастливы те,
Кто не ведал ни щек, ни
пылающих глаз.
Ведь он в синей ночной
высоте
Увидал тучи звезд,
незаметных для вас.
1912
* * *
Будем грозны, как Острáница,
Платов и Бакланов.
Полно вам кланяться
Роже басурманов!
С толпою прадедов за
нами
Ермак и Ослябя.
Вейся, вейся, русское
знамя,
Веди через сушу и через
хляби!
1912
ИЗ ПЕСЕН
ГАЙДАМАКОВ
С нависня пан летит,
бывало, горинож,
В заморских чёботах мелькают
ноги,
А пани, над собой увидев
нож,
На землю падает, целует
ноги.
Из хлябей вынырнет
усатый пан моржом,
Чтоб простонать: «Santa
Maria!»
Мы ж, хлопцы, весело
заржом
И топим камнями в
глубинах чартория.
Панов сплавляем по
рекам,
А дочери ходили по рукам.
Была веселая пора,
И с ставкою большою шла
игра.
Пани нам служит, как
прачка-наймитка,
А пан плывет, и ему на
лицо садится кигитка.
Нет, старче, то
негоже:
Парча отстоит от рогожи.
<1912>
ПА-ЛЮДИ
Птица, стремясь в высь,
Летит к небу.
Панна, стремясь ввысь,
Носит высокие каблуки.
Когда у меня нет обуви,
Я иду на рынок и покупаю
ее.
Когда у кого-нибудь нет
носу,
Он покупает воску.
Когда у народа нет души,
Он идет к соседнему
И за плату приобретает
ее
– Он, лишенный
души!..
<1912>
* * *
Осиновый скук кол
Вошел в видение под
гробом.
И сорит лучшая из кукол
Труху, рассыпанную
зобом.
<1912>
* * *
Мои глаза бредут, как
осень,
По лиц чужим полям.
Но я хочу сказать вам –
мира осям:
«Не позволяй!»
Хотел бы шляхтичем на
сейме,
Руку положив на рукоятку
сабли,
Тому, отсвет желаний чей
мы,
Крикнуть, чтоб узы воль
ослабли.
Так ясновельможный пан
Сапега,
В гневе изумленном
возрастая,
Видит, как на плечо
белее снега
Меха надеты горностая.
И падает, шатаясь, пан
На обагренный свой
жупан…
<1912>
ПЕРЕВЕРТЕНЬ
(Кукси, кум, мук и скук)
Кони,
топот, инок.
Но не речь,
а черен он.
Идем,
молод, долом меди.
Чин зван
мечем навзничь.
Голод, чем
меч долог?
Пал, а
норов худ и дух ворона лап.
А что? Я
лов? Воля отча!
Яд, яд,
дядя!
Иди, иди!
Мороз в
узел, лезу взором.
Солов зов,
воз волос.
Колесо.
Жалко поклаж. Оселок.
Сани, плот
и воз, зов и толп и нас.
Горд дох,
ход дрог.
И лежу.
Ужели?
Зол, гол
лог лоз.
И к вам и
трем с Смерти-Мавки.
<1912>
* * *
В руках забытое письмо
коснело…
Небо закатное краснело.
О, открыватель истин
томный!
Круг – прамин бога
вспомни.
Мощь нежная дитяти
Сильно кольцо потяти.
Но что ж: бог длинноты в
кольце нашел уют,
И птицы вечности в
кольце поют.
Так и в душе сумей найти
кольцо –
И бога нового к
вселенной обратишь лицо.
И, путнику, тебе придвинут
боги чашу с возгласом:
«Сам пей!
Волну истоков Эксампей!»
Я, тать небесных прав
для человека,
Запрятал мысль под слов
туманных веко.
Но, может быть, не умертвил, –
взор подарит свой Вий
Тому, кто на языке
понятном молвит:
«Главу-дерзавицу овей!»
<1912>
* * *
Я победил: теперь вести
Народы серые я буду,
В ресницах вера
заблести,
Вера, помощница чуду.
Куда? отвечу без
торговли:
Из той осоки, чем я
выше,
Народ, как дом, лишенный
кровли,
Воздвигнет стены в меру
крыши.
<1912>
* * *
Ночь, полная созвездий,
Какой судьбы, каких
известий
Ты широко сияешь, книга,
Свободы или ига?
Какой прочесть мне
должно жребий
На полночью широком
небе?
<1912>
* * *
Где прободают тополя
жесть
Осени тусклого паяца,
Где исчезает с неба
тяжесть
И вас заставила
смеяться,
Где под собранием овинов
Гудит равнинная земля,
Чтобы доходы счел
Мордвинов,
Докладу верного внемля,
Где заезжий гость лягает
пяткой,
Увы, несчастного в любви
соперника,
Где тех и тех спасают
прятки
От света серника,
Где под покровительством
Януси
Живут индейки, куры,
гуси,
Вы под заботами
природы-тети
Здесь, тихоглазая,
цветете.
1912
* * *
Когда над полем зеленеет
Стеклянный вечер, след
зари,
И небо, бледное вдали,
Вблизи задумчиво синеет,
Когда широкая зола
Угасшего кострища
Над входом в звездное
кладбище
Огня ворота возвела,
Тогда на белую свечу,
Мчась по текучему лучу,
Летит без воли мотылек.
Он грудью пламени
коснется,
В волне огнистой
окунется,
Гляди, гляди, и мертвый
лег.
1912
* * *
Снежно-могучая краса
С красивым сном широких
глаз,
Твоя полночная коса
Предстала мне в безумный
час.
Как обольстителен и
черен
Сплетенный радостью
венок,
Его оставил, верно,
ворон,
В полете долгом одинок.
И стана белый этот снег
Не для того ли строго
пышен,
Чтоб человеку человек
Был звук миров, был
песнью слышен?
1912
* * *
Двух юных слышу разговор
Намеков полный мудрецов:
Есть числа, а без них
есть мудрость вздор,
О свете споры трех
слепцов.
Число сошлось – и речи
верны,
И лепет детский глубже
книг,
Но где их нет, то место
скверно.
Умы лжи образ не
возвысил.
Мечтой увенчанный язык
Плохой товарищ, где нет
чисел,
К числа жезлу наш ум
привык.
1912
* * *
Тело – кружева изнанка,
Одинока и легка,
Ты срываешь спозаранку
Колыбели мотылька.
*
Вся – жизни радуги
присуща,
Малиновому рту.
Кругом осокоревые кущи
И всё поет: цвету!
*
Север, запад, все сторонки
Замкнуты суровым садом.
Нехотя, но вперегонки
Я бегу с тобою рядом.
*
Черноокой горожанки
Косит око боязливо,
И вдруг медлительной
южанки
Руку протянет за сливой.
*
Ах, юнак молодой,
Дай венок тебе надену,
Ты забудешь про бой
И забудешь измену.
*
Сядешь ты у ног покорно,
Будешь в очи мне
глядеть,
И моя тебя задорно
Будет бить березой
ветвь.
*
Дева, бойся указаний
Кремля белого Казани:
Стены, битвою пробиты,
Ведь негодны для защиты.
*
Хоть и низок
Севастополь,
Целый год крепился он.
Я стройна, как гордый
тополь,
Неприступна с всех
сторон.
*
Прямодушнее туркмена
Нет на свете никого.
Дева милая, измена,
Право, право, не того…
*
С звонким смехом
рассыпаясь,
Я смирюсь, щадя беднягу.
И, бледнея и шатаясь,
Я с тобою быстро лягу.
1912
* * *
Гонимый – кем, почем я
знаю?
Вопросом: поцелуев в
жизни сколько?
Румынкой, дочерью Дуная,
Иль песнью лет про
прелесть польки, –
Бегу в леса, ущелья,
пропасти
И там живу сквозь птичий
гам,
Как снежный сноп, сияют
лопасти
Крыла, сверкавшего врагам.
Судеб виднеются колеса,
С ужасным сонным людям
свистом
И я, как камень неба,
несся
Путем не нашим и
огнистым.
Люди изумленно изменяли
лица,
Когда я падал у зари.
Одни просили удалиться,
А те молили: озари.
Над юга степью, где волы
Качают черные рога,
Туда, на север, где
стволы
Поют, как с струнами
дуга,
С венком из молний белый
чорт
Летел, крутя власы
бородки:
Он слышит вой власатых
морд
И слышит бой в
сковородки.
Он говорил: «Я белый
ворон, я одинок,
Но всё – и черную
сомнений ношу
И белой молнии венок –
Я за один лишь призрак
брошу
Взлететь в страну из
серебра,
Стать звонким вестником
добра».
У колодца расколоться
Так хотела бы вода,
Чтоб в болотце с
позолотцей
Отразились повода.
Мчась, как узкая змея,
Так хотела бы струя,
Так хотела бы водица
Убегать и расходиться,
Чтоб, ценой работы
добыты,
Зеленее стали чёботы,
Черноглаэыя, ея.
Шопот, ропот, неги стон,
Краска темная стыда.
Окна, избы с трех
сторон,
Воют сытые стада.
В коромысле есть
цветочек,
А на речке синей челн.
«На, возьми другой
платочек,
Кошелек мой туго полн».
–
«Кто он, кто он, что он
хочет?
Руки дики и грубы!
Надо мною ли хохочет
Близко тятькиной избы?
Или? или я отвечу
Чернооку молодцу,
О сомнений быстрых вече,
Что пожалуюсь отцу?»
Ах, юдоль моя гореть!
Но зачем устами ищем
Пыль, гонимую кладбищем,
Знойным пламенем
стереть?
И в этот миг к пределам
горшим
Летел я, сумрачный, как
коршун.
Воззреньем старческим
глядя на вид земных шумих,
Тогда в тот миг увидел
их.
<1912>
* * *
С журчанием, свистом
Птицы взлетать
перестали.
Трепещущим листом
Они не летали.
Тянулись таинственно
перья
За тучи широким крылом.
Беглец науки лицемерья,
Я туче скакал напролом.
1912, 1914
* * *
Очи Оки
Блещут вдали.
<1912>
* * *
Наш кочень очень
озабочен:
Нож отточен точен очень!
<1912>
* * *
Она пошла, она запела
Скорбно, воинственно
звонко.
И над головою пролетела
С пером в цвету
сизоворонка.
«Я плясунья, я легка,
Я с крылами мотылька.
И на вопрос, путем
каковым
Хочу я жизнь свою
прожить,
Я отвечу: мотыльковым
Веду кумирам я служить.
Я толпы веселой вождь,
Я усмешек ясных дождь.
Эти белые уступы,
Белой чести белый
кремель,
Он захочет, станут глупы
Вожаки грознейших
земель.
Любимы мною мотыльки,
Поля, лужайки и цветки.
Я улыбкою грозна,
Любит пляску белизна.
Летом я в саду стрекоз,
А зимой – сестра
славянки,
Закрывая мехом санки,
Мчусь на ветер и мороз.
Эй! Кричу чете проезжей,
Скрыта полостью
медвежей».
1912
* * *
Сюда лиска прибегала,
Легкой поступью порхала,
Уши нежно навострила
С видом тонкого нахала,
Концом желтым опахала
И сердилась и махала.
Пташки чудно ликовали
И свистели, ворковали.
Голос ужаса пронесся,
Вопль казни, вопль
плахи.
Вертят мучениц колеса?
Иль ведут насильно
свахи?
Я слышу в вопле муки
пекла,
Иди, чтоб время помощи
путь не пересекло.
1912
ОТЧЕТ О
ЗАСЕДАНИИ КИКАПУ-Р-НО – ХУДОЖЕСТВЕННОГО КРУЖКА
Здесь почтенный аршин
Шел с высоких вершин,
Подает посошок
Непочтенный вершок.
Ах, бушменским
красавицам
Нравится,
Чтоб рот их был
проколотым,
То угодно небесам.
Так и речь моя,
плясавица
По чужим ушесам
Слов заморских грубым
молотом.
Лицо с печальной
запятой
Серó, острó и испитое,
Щеки тоще-деревянные,
В бровях плошки
оловянные…
Таков король, пускай он
тощ,
А тощ он потому,
Что на болоте скудный
хвощ,
– Повсюду день
гласит уму…
Тот и этот столбец
Ты смешай словаря,
И дадут бубенец,
Дадут плащ короля…
Мы хлопали немножко,
Мы хлопали б ей-ей,
Хотя б скакала блошка
В одежде королей…
В нем нет души,
Но есть духи, –
Заметил кто-то…
1912
* * *
Гобая слышу зов, рурокий
голос вещий.
Годея величезно приходят
словеса. Оса. Еще оса.
Но влаги жалобзание меня
не утомляет.
Чепена вкруг меня.
Шуводы зашумели.
Шуоко сине-серое. Туус
белизн черный.
Живая падоска. Венковная
цветами
Склоняется трава. Как
труп – уснувший я.
Труповна сéйчась же
живая и жапарчой залитая.
А бу камней – бо легкой
боли.
Сухой стать – бы ума. Но
праздна быхоть!
Где лéхоты? где люволи?
Шеберег из тростинок,
там жизвук стих.
<1912>
СЕМЕРО
1
Хребтом и обличьем зачем
стал подобен коню,
Хребтом и обличьем зачем
стал подобен коню,
Кому ты так ржешь и
смотришь сердито?
Я дерзких красавиц давно
уж люблю,
Я дерзких красавиц давно
уж люблю,
И вот обменил я стопу на
копыто.
2
У девушек нет таких
странных причуд,
У девушек нет таких
странных причуд,
Им ветреный отрок милее.
Здесь девы холодные
сердцем живут,
Здесь девы холодные
сердцем живут,
То дщери великой Гилеи.
3
Гилеи великой знакомо
мне имя,
Гилеи великой знакомо
мне имя,
Но зачем ты оставил свой
плащ и штаны?
Мы предстанем перед
ними,
Мы предстанем перед
ними,
Как степные скакуны.
4
Что же дальше будут
делая,
Игорь, Игорь,
Что же дальше будут
делая
С вами дщери сей страны?
Они сядут на нас, белые,
Товарищ и друг,
Они сядут на нас, белые,
И помчат на зов войны.
5
Сколько ж вас, кому
охотней,
Борис, Борис,
Сколько ж вас, кому
охотней
Жребий конский, не
людской?
Семь могучих оборотней,
Товарищ и друг,
Семь могучих оборотней
Нас, снедаемых тоской.
6
А если девичья конница,
Борис, Борис,
А если девичья конница
Бой окончит, успокоясь?
Страсти верен, каждый
гонится,
Товарищ и друг,
Страсти верен, каждый
гонится
Разрубить мечом их пояс.
7
Не ужасное ль в уме,
Борис, Борис,
Не ужасное ль в уме
Вы замыслили, о братья?
Нет, покорны девы в
тьме,
Товарищ и друг,
Нет, покорны девы в
тьме,
Мы похитим меч и платья.
8
Но, похитив их мечи, что
вам делать с их слезами,
Борис, Борис?
Но, похитив их мечи, что
вам делать с их слезами?
То исконное оружие.
Мы горящими глазами,
Товарищ и друг,
Мы горящими глазами
Им ответим. Это средство
– средств не хуже их.
9
Но зачем вам стало надо,
Борис, Борис,
Но зачем вам стало надо
Изменить красе лица?
Убивает всех пришельцев
их громада,
Товарищ и друг,
Убивает всех пришельцев
их громада,
Но нам люб скок беглеца.
10
Кратких кудрей, длинных
влас,
Борис, Борис,
Кратких кудрей, длинных
влас
Распри или вас достойны?
Этот спор чарует нас,
Товарищ и друг,
Этот спор чарует нас,
Ведут к счастью эти
войны.
1913
ИРОНИЯ
ВСТРЕЧ
Ты высокомерно
улыбнулась
На робкий приступ слов
осады,
И ты пошла, не
оглянулась,
Полна задумчивой досады.
Да! Дерзко королеву
просить склонить
Блеск гордых губ.
Теперь я встретился.
Угодно изменить
Судьбе тебе: ты изучала
старый труп.
1913
УТРЕННЯЯ
ПРОГУЛКА
Лапой белой и медвежей
Друг из воздуха помажет,
И порыв мятели свежий
Отошедшее расскажет.
Я пройтись остерегуся,
Общим обликом покат.
Слышу крик ночного гуся,
Где проехал самокат.
В оглоблях скривленных
Шагает Крепыш.
О, горы зеленых
Сереющих крыш!
Но дважды тринадцать в
уме.
Плохая поклажа в суме!
К знахарке идти за
советом?
Я верю чертям и приметам!
13-13
<13 февраля 1913>
* * *
Муха! нежное слово,
красивое,
Ты мордочку лапками
моешь,
А иногда за ивою
Письмо ешь.
<1913>
КУБОК
ПЕЧЕНЕЖСКИЙ
– Что ты робишь,
печенеже,
Молотком своим стуча?
– О прохожий, наши
вежи
Меч забыли для мяча.
В день удалого похода
Сокрушила из засады
Печенегова свобода
Святославовы насады.
Он в рубахе холщевóй,
Опоясанный мечом,
Шел пустынной бичевой.
Страх для смелых
нипочем!
Кто остаться в Перемышле
Из-за греков не посмели,
На корму толпою вышли –
Неясыти видны мели.
Далеко та мель
прославлена,
Широка и мрачна слава,
Ныне снова окровавлена
Светлой кровью
Святослава.
Чу, последний догоняя
Воин дальнего вождя,
Крикнул: «Дам, о князь,
коня я,
Лишь беги от стрел
дождя!»
Святослав, суров, окинул
Белым сумраком главы,
Длинный меч из ножен
вынул
И сказал: «Иду на вы!»
И в трепет бросились
многие,
Услыша знакомый ответ.
Не раз мы, в увечьях,
убогие,
Спасались от княжеских
чет.
Над смущенною долиной
Он возникнул, как утес,
Но прилет петли змеиный
Смерть воителю принес.
«Он был волком, не
овечкой! –
Степи молвил
предводитель, –
Золотой покрой насечкой
Кость, где разума
обитель.
Знаменитый сок Дуная
Наливая в глубь главы,
Стану пить я, вспоминая
Светлых клич: «Иду на
вы!»
Вот зачем сижу я,
согнут,
Молотком своим стуча.
Знай, шатры сегодня
дрогнут,
Меч забудут для мяча.
Степи дочери запляшут,
Дымом затканы парчи,
И подковой землю
вспашут,
Славя бубны и мячи.
1913
* * *
I
Ты богиня молодежи,
Брови согнуты в истоме.
Ты прекрасна, ночью лежа
На раскинутой соломе!..
II
Нечеловеческий взгляд
месяца.
Упрек, укоры, разговоры,
Угроза томная
повеситься,
Окончить с жизнью
тусклой споры…
III
Какой страстей переворот
Дал эту царственность
осанки?
И бросил странника наряд
К ногам задумчивой
цыганки…
IV
Цветок семи колоколов
На утóнченном стеблé
К моей петлице приколов,
Вы повернулися ко мне.
1913
* * *
Гевки, гевки, ветра
нету,
Да, Оксана, ветра ни!
Бросьте, девы, песню
спету,
Сюда идут легини.
Виден Дид (сюда идет),
Неразлучен с жесткой
славой,
Семь уж лет, как он
живет,
Сей гуцул, с свирепой
Мавой.
Нет, не сказки. Нет, не
бредни,
Маву видели намедни:
Косу мыла ей река,
Возле с нею старика,
Мрачно красные уста
И овечьим руном,
В воде смятой табуном,
Улетала борода.
Но только, только тихо
таю,
А почему и как, –
не знаю.
Она белей, косой
пологая,
Влеча ужа в своих
перстах.
Коса желта, морями
многая,
И рыбья песня на устах.
А сзади кожи нет у ней,
Она шиповника красней.
И красносумрачный мешок
Торчит, из мяса и кишок,
И спереди, как снег,
бела она,
И сзади кровь, убийство
и война.
Ужасный призрак и
видение,
Улыбки ж нету
откровеннее.
О, как свирепы эти чары,
О <них> учили
песни стары.
С суровым гиком, вместо
дрота,
На нас лишь кончится
охота,
Они бегут с усталым
визгом
К речной волне, высоким
брызгам.
На ложе белое упав,
Велит смеяться мавий
нрав.
И мавки эти свою ногу
Тогда бьют бешено
хлыстом,
А после понемногу
Начнутся мысли о пустом.
В зеркáлах смотрят
желтой лужи лица,
И им глаза подводит
жужелица.
И как остры и как черны
Снега из пепельной зимы!
Но кто там, дева или
Мава?
Когда уйдет, –
тогда скажу.
Сейчас, солодка, не
знаю, право:
Сейчас ее не разгляжу.
Но, солодушка, взгляни:
Час смятенья и тревоги!
Все спасайтесь, легини,
Пушкари на той дороге.
Кудрявым страуса пером
Пред нами, хлопцы, не
гордитесь.
Бегите всякий, кто не
хром,
Иль в замке темном
насидитесь.
[Согнулись речки ходари
Под сильным топотом
отряда.
В деревню едут пушкари:
Зачем? К кому? И что им
надо?]
1913
МАВКА
(Ведьма)
Заметь суровую пастушку:
Обвита страусом пера,
Не человек и не гора,
Ведет гулять младую
чушку.
И детворы с крылами стая
Летит и реет, прилетая.
Свеча дрожит, горит
огонь,
Ее сияние мало.
И, как бесовских игрищ
конь,
Прошло сквозь ноги
помело.
Сложив с коленями
персты,
Полуобезьяна, полудух,
Глазами грустными потух
На половине высоты.
Тучна, высока, велика
Ведунья, взорами
прелестная,
То дочь ли Мнишка-поляка
Или другая, неизвестная?
И книги строки по-латыни
В жаровне пляской
пескарей,
Согнувшись в пламени
святыни,
Поют: лети на бой
скорей!
Полна соблазна и бела,
Она забыла про белила
И твердой ручкой помела
Отважно ноги разделила.
Она в греховные страницы
Вонзила огненное око,
По сказкам письменным
порока
Летает пылкая зарница.
Пред ним навсегда
треугольник
Высоким и темным пятном.
Сидит он, как тихий
невольник,
И думает, скованный
сном.
1913
БЕХ
Басня
Знай, есть трава, нужна
для мазей.
Она растет по граням
грязей.
То есть рассказ о старых
князях:
Когда груз лет был
меньше стар,
Здесь билась Русь и сто
татар.
С вязанкой жалоб и
невзгод
Пришел на смену новый
год.
Его помощники в свирели
Про дни весенние
свистели
И щеки толстые надули,
И стали круглы, точно
дули.
Но та земля забыла смех,
Лишь в день чумной здесь
лебедь несся,
И кости бешено кричали:
«Бех!»,
Одеты зеленью из проса,
И кости звонко выли:
«Да!
Мы будем помнить бой
всегда!..»
1913
* * *
О черви земляные,
В барвиночном напитке
Зажгите водяные
Два камня в черной
нитке.
Темной славы головня,
Не пустой и не постылый,
Но усталый и остылый,
Я сижу. Согрей меня.
На утесе моих плеч
Пусть лицо не шелохнется,
Но пусть рук поющих речь
Слуха рук моих коснется.
Ведь водою из барвинка
Я узнаю, всё узнаю,
Надсмеялась ли косынка,
Что зима, растаяв с
краю.
1913
___________
Настой из барвинка
служит для целей ворожеи.
* * *
И смелый товарищ шиповника,
Как камень, блеснул
В лукавом слегка
разговоре.
Не зная разгадки
виновника,
Я с шумом подвинул свой
стул.
Стал думать про море.
О, разговор невинный и
лукавый,
Гадалкою разверзнутых
страниц
Я в глубь смотрел,
смущенный и цекавый,
В глубь пламенем
мерцающих зениц.
1913
* * *
Предтечи! Я сжатое
поле!..
Жнецы в нем ходили с
серпами
И вестью на воле
Меня осудили цепами.
1913
* * *
Мой черный, суровый
орел,
Кого ты клюешь так
жестоко?
Ты крылья на воздух
простер
И гложешь и лижешь
кого-то.
Труп брата клюю я в
пыли,
Быть мертвым орлану
отрада,
И буду клевать до зари,
А тризна товарищу рада.
И пусть веет мертвечиною
Мой прямой широкий клюв,
–
Пусть за звездною
пучиною
Смотрит, в разум
заглянув.
Но несется пусть
«спасибо»
Мне за братскую услугу,
Он проклекчет, верю, ибо
Верит родственному
другу.
1913
МРАЧНОЕ
Когда себе я надоем,
Я брошусь в солнце
золотое,
Крыло шумящее одем,
Порок смешаю и святое.
Я умер, я умер, и
хлынула кровь
По латам широким
потоком.
Очнулся я иначе, вновь
Окинув вас воина оком.
<1913>
* * *
Я вам внимаю, мои дети,
Воссев на отческий
престол.
Душ скольких мне
услышать Нети
Позволит подданных
глагол?
1913
* * *
В дюжем ругательстве
Хороним душу.
О, златоустые в
предательстве,
Сечем устало вашу тушу.
Мы, как Петры, даем
тела,
Мы вновь противники
Мазепы.
Конем, что нам судьба
дала,
В щепы змей разможжен
уже нелепый.
1913
* * *
Усопшие деды и пращуры,
Вы солнце любили, как
шкуру лосиную оводы.
На прадедов падали
мордами ящеры
И рвали и ели их
(новые к солнцу
служения доводы).
Из лося овод улетает,
Маша серебряным крылом,
А хлопец небу угрожает,
Маша осиновым колом.
Мы старых книг высоким
пробкам
Вино грядущее пролив,
Кричим мы спичечным
коробкам –
«Ура», селедок умилив.
Есть буря в крике: «Здравствуй,
тьма!»
Бабочку прошлого – мы
прошлое ранили
Пушкою. Чума, –
Тебя мы извозчиком
наняли.
Жирных султанш
Мы заперли в дом,
Перед взорами ханж
Пусть сидят нагишом.
Пушкин нам жалок,
Исчезли Баяны,
Протухших русалок
Глаза покаянны.
1913
* * *
Сижу в остроге,
Лесá сосулек.
В железах ноги
Того, кто жулик.
Приветы псов
Словами лая.
На воле шайка удалая
Темницы щупает засов.
И ищет светлой головы,
Пускай она правит силой
рук.
О подоконник с бичевы
Напилка тихий стук…
1913
ПЕСНЬ
СМУЩЕННОГО
На полотне из камней
Я черную хвою увидел.
Мне казалось, руки ее
нет костяней,
Стучится в мой жизненный
выдел.
Так рано? А странно:
костяком
Прийти к вам вечерком
И, руку простирая
длинную,
Наполнить созвездьем
гостиную.
<1913>
МАВА
ГАЛИЦИЙСКАЯ
В перчатке из червей
Ладонь мою подам
Веселым господам.
Эй, эй, все живей!
И пусть те, что руку
трогали,
Скользкий пир ночной
кишащий,
В воздух бросят возглас
вящий,
Озадаченные щеголи.
Пусть поймут, кто
настоящий.
Эй, эй, все живей!
Червяка, что на мизинце,
Вмиг стошнило б от
травы.
Но в ночном моем
зверинце
Вам написано: увы!
На меня бросает зелень
Полусумрака шугай.
Маве верящая, елень,
Ну, по хворосту шагай.
Двукопытные неопытные
Белокурые друзья,
Начинайте игры топотные,
Умно помня, – с
вами я.
Люди, ответствуйте, надо
ли
Червивой стыдящейся
падали?
1914
* * *
(Хвост Мавки-ведьмы превратился в улицу)
…а сзади была мостовой
С концами ярости
вчерашней.
Ступала ты на пальцы
башни,
Рабы дабы
В промокших кожах
Кричали о печали,
А ты дышала пулями в прохожих
И равнодушно и во сне.
Они узор мороза на окне!
Да, эти люди – иней
только.
Из пулеметов твоя полька
И из чугунного окурка
Твои Чайковский и
мазурка.
А азбуки разрозненные
члены
Для площадных торговых
кличей
Идут, как парусы под
пеной,
Подошвы множества
величий,
Медвежей лапою топча
Порывы в завтра отроча.
1914
ПАМЯТИ И.
В. И-А
И на путь меж звезд
морозных
Полечу я не с молитвой,
Полечу я мертвый,
грозный
С окровавленною бритвой…
1914
* * *
Сегодня снова я пойду
Туда, на жизнь, на торг,
на рынок,
И войско песен поведу
С прибоем рынка в
поединок!
<1914>
ТВЕРСКОЙ
Умолкнул Пушкин.
О нем лишь в гробе
говорят.
Что ж! Эти пушки
Целуют новых песен ряд.
Насестом птице быть
привыкший
И лбом нахмуренным
поникший!
Его свинцовые плащи
Вино плохое пулеметам?
Из трупов, трав и крови
щи
Несем к губам, схватив
полетом.
Мы почерневший кровью
нож
Волной златою осушая,
Сурово вытря о косы вéнок,
Несем на запад злобу
зенок,
……………………………….
Туда, в походе поспешая.
В напиток я солому
окунул,
Лед смерти родича
втянул.
1914
СМЕРТЬ В
ОЗЕРЕ
За мною, взвод!
И по лону вод
Идут серые люди –
Смелы в простуде.
Это кто вырастил серого
мамонта грудью?
И ветел далеких шумели
стволы.
Это смерть и дружина
идет на полюдье,
И за нею хлынули валы.
У плотины нет забора,
Глухо визгнули ключи.
Колесница хлынула Мора,
И за нею влажные мечи.
Кто по руслу шел,
утопая,
Погружаясь в тину
болота,
Тому смерть шепнула:
«Пая,
Здесь стой, держи ружье
и жди кого-то».
И к студеным одеждам
привыкнув
И застынув мечтами о
ней,
Слушай, – Смерть,
пронзительно гикнув,
Гонит тройку холодных
коней.
И, ремнями ударив,
торопит,
И на козлы, гневна вся,
встает,
И заречною конницей
топит,
Кто на Висле о Доне
поет.
Чугун льется по телу
вдоль ниток.
В руках ружья, а около –
пушки.
Мимо лиц – тучи серых
улиток,
Пестрых рыб и красивых
ракушек.
И выпи протяжно ухали,
Моцáрта пропели лягвы.
И мертвые, не зная,
здесь мокро, сухо ли
Шептали тихо: «заснул
бы, ляг бы…»
Но когда затворили гати
туземцы,
Каждый из них умолк.
И диким ужасом
исказились лица немцев
Увидя страшный русский
полк.
И на ивовой ветке,
извилин
Сноп охватывать лапой
натужась,
Хохотал задумчивый
филин,
Проливая на зрелище
ужас.
<1914>
ТРИЗНА
Гол и наг лежит строй
трупов,
Песни смертные прочли.
Полк стоит, глаза
потупив,
Тень от летчиков в пыли.
И когда легла дубрава
На конце глухом села,
Мы сказали: «Небу
слава!»
И сожгли своих тела.
Люди мы иль копья рока
Все в одной и той руке?
Нет, ниц вемы, нет
урока,
А окопы вдалеке.
Тех, кто мертв, собрал
кто жив,
Кудри мертвых вились русо.
На леса тела сложив,
Мы свершали тризну руса.
Черный дым восходит к
небу,
Черный, мощный и густой.
Мы стоим, свершая требу,
Как обряд велит простой.
У холмов, у ста озер
Много пало тех, кто
жили.
На суровый, дубовый
костер
Мы русов тела положили.
И от строгих мертвых тел
Дон восходит и Иртыш.
Сизый дым, клубясь,
летел.
Мы стоим, хранили тишь.
И когда веков дубрава
Озарила черный дым,
Стукнув ружьями, направо
Повернули сразу мы.
<1914>
РАССКАЗ ОБ
ОШИБКЕ
В те дни, совсем как и
сегодня,
Какой-то лук напряг
народы,
И Фридрих и Генрих у
Гроба Господня
Украсили смертью морские
походы.
Через слюду Иерусалима
Звенит волной прозрачный
Ганг.
Чтоб слава вновь была
хвалима,
Идет, щитом играя,
франк.
И на судах венецианских
Плывут с народом
государи
Туда, где в дыме и
пожаре
«Алла» молений
мусульманских.
И на боевом их полотне
Восходит месяц (солнце
тьмы), –
То видел воин на коне,
Стоявший на досках
кормы.
Сто тысяч воинов стрелой
Порхало в Мекку
христиан.
Была тень Рима тетивой,
А древком – дерзость
мусульман.
1187
Звезда восходит
Саладина,
И с кровью пал
Иерусалим.
И вот созвучная година
В те дни зажгла над Чили
дым.
Лишь только войску
Саладина
Иерусалима ключ вручили,
Сменило море господина
У берегов далеких Чили.
И видят «Монмут» и
«Отранто»,
Как гибнет гордость
Альбиона.
Над ней проводит круги
Данте
Рука холодного тевтона.
И этот день, причастью
верен,
Сломил британские суда.
Как будто знак из
мертвых зерен,
О темно-красная вода!
1147
Лишь Нурэддинова секира
Эдессу город бросит в
прах,
«Кресси» и «Хог», и
«Абукир»
Исчезли с ужасом в
волнах.
1914