* * *
Желтели шишаки
Воинственных людей.
Теперь там пауки,
Нет жреческих ветвей.
Прозрачный вал, громаду
мыль!
Секирой бей, морская
пыль!
Приемли, ночь, полночной
рыси чин!
Волна, еще протоки
вырой!
Из тех брызг был храм
высечен
Суровою секирой.
1915
* * *
Могилой дум ударить мне
ли,
Хлестнув по лицам и
устам?
Разбойники в утесах
каменели,
Тянулись к ивовым
кустам.
Реки свободен жидкий
меч, –
Есть рукоятка, нет руки…
И голубую тянут сеть
В прозор столетий
рыбаки.
<1915>
* * *
В холопий город парус
тянет.
Чайкой вольницу обманет.
Куда гнется – это тайна,
Золотая судна райна.
Всюду копья и ножи,
Хлещут мокрые ужи.
По корме смоленой
стукать
Не устанет медный укоть.
На носу темнеет пушка,
На затылках хлопцев
смушки.
Что задумалися, други?
Иль челна слабы упруги?
Видишь, сам взошел на
мост,
Чтоб читать приказы
звезд.
Догорят тем часом зори
На смоле на той кокоре.
Кормщик, кормщик, видишь
– пря
В небе хлещется, и зря?
Мчитесь дальше на
досчане!
Мчимся, мчимся,
станичане.
Моря веслам иль узки?
Мчитесь дальше, паузки!
В нашей пре заморский
лен,
В наших веслах только
клен.
На купеческой беляне
Браги груз несется
пьяный;
И красивые невольницы
Наливают ковш
повольницы.
Голубели раньше льны,
Собирала псковитянка,
Теперь, бурны и сильны,
Плещут, точно
самобранка.
1915
СУЭ
На небо восходит Суа.
С востока приходят с
улыбкой Суэ.
Бледнея шатаются, нашей
земли
Не могут набег отразить
короли.
Зовут Суэ князя
Веспуччи,
Разит он грозою
гремучей.
Чипчасы шатаются, падая,
Победой Суэ окровавленно
радуя.
И вот Монтезума,
бледнея, пришел
И молвил: «О боги! Вам
дали и дол», –
Не смея сказать им: «О
братья!»
Но что же? На нем уж
железное платье –
Суэ на владыку надели.
Он гордость смирил
еле-еле.
Он сделался скоро темней
и смуглей,
Он сделался черен, как
пепел.
Три дня он лежал на
цветах из углей,
Три дня он из клюва
колибрина не пил.
На третий его на
носилках уносят.
Как смерть, их
пришествие губит и косит.
1915
___________
Суа – солнце.
Суэ – сыны солнца (испанцы).
ТЦИНЦУНЦАН
Возьми сухарика,
Смотри туманнее
И в шаге Тарика
Мне будь Испания.
А Тцинцунцан, где вьются
колибри,
Тщательно выбрей.
И телом осиным
К вечерним осинам,
Скользя, плыви заново
Сквозь эти кусты.
В потопе крысином
Княжна Тараканова –
Али Эмэтэ –
Для взоров толпы.
1915
__________
Тцинцунцан – место колибри.
Али Эмэтэ – имя кн. Таракановой.
ВОСПОМИНАНИЯ
Достойны славы
пехотинцы,
Закончив бранную
тревогу.
Но есть на свете
красотинцы,
И часто с ними идут в
ногу.
Вы помните, мы брали Перемышль
Пушкинианской красоты, –
Не может быть, чтоб вы
не слышали
Осады вашей высоты.
Как судорга – пальба
Кусманека,
Иль Перемышль старый
старится?
От поцелуев нежных
странника
Вся современность
ниагарится.
Ведь только, только
Ниагаре
Воскликну некогда:
товарищ!
(Самоотрицание в анчаре,
На землю ласково
чинарясь.)
А вы, старейшие из
старых,
Старее, нежели додо,
Идите прочь! Не на
анчарах
Вам вить воробушка
гнездо.
Для рукоплескания
подмышек
Раскрывши свой увядший
рот,
Вас много, трепетных
зайчишек,
Скакало в мой же огород.
В моем пере на Миссисипи
Обвенчан старый умный
Нил.
Его волну в певучем
скрипе
Я эхнатэнственно женил.
1915
БОЙ В ЛУБКЕ
И когда земной шар,
выгорев,
Станет строже и спросит:
кто же я?
Мы создадим «Слово полку
Игореви»
Или же что-нибудь на
него похожее.
Это не люди, не боги, не
жизни,
Ведь в треугольниках –
сумрак души!
Это над людом в
сумрачной тризне
Теней и углов Пифагора
ковши.
Чугунная дева вязала
чулок
Устало, упорно. Широкий
чугун
Сейчас полетит, и
мертвый стрелок
Завянет, хотя был
красивый и юн.
Какие люди, какие масти
В колоде слухов, дань
молве!
Врачей зубных у моря
снасти
И зубы коренные, но с
башнями «Бувэ»!
И старец пены, мутный
взором,
Из кружки пива выползая,
Грозит судьбою и
позором,
Из белой пены вылезая.
Малявина красавицы, в
венке цветов Коровина,
Поймали небоптицу.
Хлопочут так и сяк.
Небесная телега набила
им оскомину.
Им неприятен немец,
упитанный толстяк.
И как земно и как
знакомо
И то, что некоторые
живы,
И то, что мышь на грани
тома,
Что к ворону По – ворон
Калки ленивый!
1915
* * *
Не выли трубы набат о
гибели:
«Товарищи милые, милые
выбыли».
Ах, вашей власти вне не
я –
Поет жестокий узор
уравнения.
Народы бросились
покорно,
Как Польша, вплавь, в
мои обители,
Ведь я люблю на крыльях
ворона
Глаза красивого
Спасителя!
За «не» я спрятан,
За ним, за ним, туда,
где нем Он!
На тот зеленый луг, за
Неман!
За Неман свинцовый и
серый!
За Неман, за Неман, кто
верует!
<1915>
* * *
Тихий дух от яблонь
веет,
Белых яблонь и черемух.
То боярыня говеет
И боится сделать промах.
Плывут мертвецы.
Гребут мертвецы.
И хладные взоры за белым
холстом
Палят и сверкают.
И скроют могильные тени
Прекрасную соль поцелуя.
Лишь только о лестниц
ступени
Ударят полночные струи,
Виденье растает.
Поют о простом:
«Алла бисмулла». А
потом,
Свой череп бросаючи в
море,
Исчезнут в морском
разговоре.
Эта ночь. Так было
славно.
Белый снег и всюду нега,
Точно гладит Ярославна
Голубого печенега.
1915
* * *
Усадьба ночью,
чингисхань!
Шумите, синие березы.
Заря ночная, заратустрь!
А небо синее, моцáрть!
И, сумрак облака, будь
Гойя!
Ты ночью, облако,
роопсь!
Но смерч улыбок пролетел
лишь,
Когтями криков хохоча,
Тогда я видел палача
И озирал ночную, смел,
тишь.
И вас я вызвал,
смелоликих,
Вернул утопленниц из
рек.
«Их незабудка громче
крика», –
Ночному парусу изрек.
Еще плеснула сутки ось,
Идет вечерняя громада.
Мне снилась
девушка-лосось
В волнах ночного
водопада.
Пусть сосны бурей
омамаены
И тучи движутся Батыя,
Идут слова – молчаний
Каины, –
И эти падают, святые.
И тяжкой походкой на
каменный бал
С дружиною шел голубой
Газдрубал.
1915
* * *
Где в липы одетый
узорный ходак,
У рощи стоит одинокий
хлопак.
Где тени, как призраки,
горестно всхлипывая,
Как бабочки мчалися в
заросли липовые.
А тучи чернеют, как
будто чернеча,
И сразу надвинулась к
нам холоднеча.
Скакали и вились
сплетенные пары,
И пели сопилки, и пели
шездары.
И, будто пир для черных
глаз,
Синеет небо и хабаз.
– Войдем же в эту
халабуду.
– Войди, дружок, а
я побуду.
<1915>
* * *
Черный царь плясал перед
народом,
И жрецы ударили в
тамтам.
И черные жены смеялись
смелей,
И губы у них отягчал
пэлелэ!
И с нескромным
самоварчиком
И с крылышком дитя –
Оно, о солнце-старче,
кум,
Нас ранило шутя.
Лишь только свет
пронесся семь,
Семь раз от солнца до
земли,
Холодной стала взором
темь,
И взоры Реквием прочли.
Черный царь плясал перед
народом,
И жрецы ударили в
тамтам.
1915
* * *
Ни хрупкие тени Японии,
Ни вы, сладкозвучные
Индии дщери,
Не могут звучать
похороннее,
Чем речи последней
вечери.
Пред смертью жизнь
мелькает снова,
Но очень скоро и иначе.
И это правило – основа
Для пляски смерти и
удачи.
1915
* * *
Смугла, черна дочь
Храма.
А в перстне капля яда,
яда.
Тень месяца, не падай,
как громада,
На это узкое кольцо.
Иль смерть войдет в нее
неравно,
И станет мелом все лицо.
Стары, черны слоны из
камня,
Их хоботы опущены во
мгле.
А в перстне капля яда, в
перстне.
Был кнесь опутан телом
гада.
А ей быть жрицей Пляса
надо,
Она не пляшет Храма вне.
Был вырван длинный зуб
из зева.
Как зайцы, змеи
добродушны.
А в перстне капля яда,
яда.
И, видя близко призрак
гнева,
Она туда, где смолы
душны,
Ушла, виденьям жизни
рада,
Как свечи белые, бела,
Летят, как черный сокол,
косы,
Чернее ворона над
снегом,
А ноги, черны, смуглы,
босы,
Ведут толпу к вечерним
негам.
А в перстне капля яда,
яда.
Зачем суровая борьба
Ее на землю повалила?
Рука отца всегда гроба,
Когда поспешно и груба
На ножик перстня
надавила.
Смертельный ножик с ядом
жала.
Глухой приказ, чтоб не
бежала.
А в перстне капля яда, в
перстне.
Сказал старик: «Умри
теперь с ней!»
Скрыв бороды одеждою
стыдливой
Все, взятое враждебным
оком.
Она всегда была лишь
ивой
Над смерти мчащимся
потоком.
А в перстне капля яда,
яда.
А в перстне капля яда, в
перстне.
Быть мертвой слонихе
отрада.
1915
* * *
Лютиков желтых пучок.
Молнии злостный зрачок.
Женщина бросила бледный
цветок.
После же очи окна
зазвенели,
Запрыгав под звучное
иго.
Желтой строки осыревшая
книга.
Тучи темнеют и посинели.
На области слуха упало
два замка.
И прочь убегала могучая
самка.
Гроза, это ты!
Ницнут цветы.
1915
ЗВЕРЬ +
ЧИСЛО
Когда мерцает в дыме сел
Сверкнувший синим
коромысел,
Проходит Та, как новый
вымысел,
И бросит ум на берег
чисел.
Воскликнул жрец: «О,
дети! дети!»
На речь афинского посла.
И ум, и мир, как плащ,
одеты
На плечах строгого
числа.
И если смертный морщит
лоб
Над винно-пенным
уравнением,
Узнайте: делает он, чтоб
Стать роста на небо
растением.
Прочь застенок! Глаз не
хмуря,
Огляните чисел лом.
Ведь уже трепещет буря,
Полупоймана числом.
Напишу в чернилах: верь!
Близок день, что всех возвысил!
И грядет бесшумно зверь
С парой белых нежных
чисел!
Но, услышав нежный гомон
Этих уст и этих дней,
Он падет, как будто
сломан,
На утесы меж камней.
21 августа 1915
Палэ-Рояль
КУРГАН
Копье татар чего бы ни
трогало –
Бессильно все на землю клонится.
Раздевши мирных женщин
догола,
Летит в Сибирь – Сибири
конница.
Курганный воин, умирая,
Сжимал железный лик
Еврея.
Вокруг земля, свист
суслика, нора и –
Курганный день течет
скорее.
Семья лисиц подъемлет
стаю рожиц,
Несется конь, похищенный
цыганом,
Лежит суровый запорожец
Часы столетий под
курганом.
1915, <1919>
ЖЁНЫ СМЕРТИ
Три барышни белых и с
черепом длинным,
Как чайки, за полночи
ратью
Летели, летели, и спать
я
Раздумал, услышав: вели
нам,
Вечерний бродяга, над
отмелью
Стать черепом, бросить
хохол попугая
Над костию белой. Нам
тот милей,
Кто черепу скажет, что
радуг дуга я.
Рябины сливается иней.
Летаем навеки над миром.
И, спрошены милым
разиней,
Охвачены, вещие, осени
пиром.
Но мира теней нам не
жаль вьюг.
Услышаны сумрачным
вечера морем,
Заспорим, закрытые
шалью,
Повторим со смехом: мы
морим.
И ветер поет похороннее,
А море сверкает
мертвецкою.
И мы, восхитившись
тихонею,
Умчимся с улыбкою
светской.
Ты милый, с тобой мы же
на «ты»,
Нас трое прекрасно
женатых.
Рыдает ли лебедь ночной темноты,
И мы в этой стае
пернатых.
Три паруса серых по
небу, и червь
Всходил на ладью пира
смерти один.
В глазницах пустых
паутинная вервь.
Он дышит, он смотрит, он
жен господин.
И смотрит на нас через
руку помор,
И скажет нам: заступ
готовьте, идем к мечу мы
Смерть, черная немочь и
мор
Обещаны девой чумы.
Готовьте холсты
гробовые!
Забудьте о песнях и так!
Вперед я зову вас,
живые!
На веко навеки холодный
пятак!
Перун, ну, дай мне
молоток,
Шары, нет, мало, мало…
так.
В шары ударом рокоча,
Вернул с проворством
ловкача.
Морского прибоя тележка
По отмелям черным
стучала,
И воронов стаи ночлежка,
Увидя орлана, кричала.
И с орланьего пера
В море каплю пера влей.
Слышишь, – осени
пора –
Стон могучий журавлей.
Удар молотка об
разбойника,
С полоскою черной шары,
А море волною покойника
Стучалось в людские
пиры.
22 сентября 1915
ПРИЗНАНИЕ
Вы помните ивы,
Там, где морские
виднелись кочевья?
И вы
(Вдруг побледневши, я
понял, что гнев я)
Берите вновь стрелу,
пращу,
Ругая, и мчитесь за
вепрем.
И я, став долиной,
прощу,
Что лег неподвижно в
траве прям.
Посеребренная зимою,
Вы – камень охоты на
миг.
Я морем печали замою
И скроюсь в сказанья из
книг.
И все же воскликну я в
час свой:
«Охотница строгая,
здравствуй!»
Пусть здравствует,
трепет неся, тетива,
Где скачка за лосем еще
не наскучила,
И эта охота, где
тетерева
Летят на неумное чучело.
«Мы вам пришлем
Ваш шлем.
Помните наших друзей».
Я рад, что он из ниток,
как Тезей,
И мне опорой будет палка
–
Одно лишь слово ваше:
«жалко».
1915
* * *
И снова глаза щегольнули
Жемчугом крупным своим,
И просто и строго
взглянули
На то, что мы часто
таим.
Прекрасные жемчужные
глаза,
Звенит в них утром
войска «вашество».
За серебром бывают
образа,
И им не веровать –
неряшество.
Упорных глаз сверкающая
резь
И серебристая воздушь.
В глазах: «Певец, иди и
грезь!» –
Кроме меня, понять кому
ж?
И вы, очаревна, внимая,
Блеснете глазами из
льда.
Взошли вы, как солнце в
погоду Мамая,
Над степью старою слов
«никогда».
Пожар толпы погасит
выход
Ваш. Там буду я, вам
верен, близь,
Петь восхитительную
прихоть.
Одеть холодных камней
низь.
Ужель, проходя по
дорожке из мауни,
Вы спросите тоже: «Куда
они?»
1915
* * *
Эта осень такая заячья,
И глазу границы не
вывести
Осени робкой и зайца
пугливости.
Окраскою желтой хитер
Осени желтой житер.
От гривы до гребли
Всюду мертвые листья и
стебли.
И глаз остановится
слепо, не зная, чья
Осени шкурка или же
заячья?
1915
* * *
Посв. Вере Б.
Девы и юноши, вспомните,
Кого мы и что мы сегодня
увидели,
Чьи взоры и губы истом
не те,
А ты вчера с позавчера,
увы, дели.
Горе вам, горе вам,
жители пазух,
Мира и мора глубоких
морщин,
Точно на блюдах, на
хворях чумазых
Поданы вами горы мужчин.
Если встал он, принесет
ему череп «эс»,
Вечный и мирный, жизни
первей!
Это смерть пришла на
перепись
Пищевого довольства
червей.
Скажите, люди, да есть
же стыд же!
Вам не хватит в Сибири
лесной костылей,
Иль позовите с острова
Фиджи
Черных и мрачных
учителей
И проходите годами
науку,
Как должно есть
человечью руку.
Нет, о друзья!
Величаво идемте к Войне-Великанше,
Что волосы чешет свои от
трупья.
Воскликнемте смело,
смело как раньше:
«Мамонт гнусный, жди
копья!
Вкушаешь мужчин à la
Строганов».
Вы не взошли на мой
материк!
Будь же неслыхан и
строго нов
Похорон мира слепой
пятерик.
Гулко шагай и глубокую
тайну
Храни вороными ушами в
чехлах.
Я верю, я верю, что
некогда «майна!»
Воскликнет Будда или
Аллах.
Белые дроги, белые
дроги,
Черные платья и узкие
ноги!
Был бы лишь верен,
вернее пищали с кремнями,
мой ум бы.
Выбрал я целью оленя
лохматого.
За мною, Америго,
Кортец, Колумбы!
Шашки шевелятся, вижу я
мат его!
1915
* * *
Где волк воскликнул
кровью:
«Эй! Я юноши тело ем»,
Там скажет мать: «Дала
сынов я».
Мы, старцы, рассудим,
что делаем.
Правда, что юноши стали
дешевле?
Дешевле земли, бочки
воды и телеги углей?
Ты, женщина в белом,
косящая стебли,
Мышцами смуглая, в
работе наглей!
«Мертвые юноши! Мертвые
юноши!» –
По плóщадям плещется
стон городов.
Не так ли разносчик
сорок и дроздов?
– Их перья на шляпу
свою нашей.
Кто книжечку издал:
«Песни последних оленей»,
Висит рядом с серебряной
шкуркою зайца,
Продетый кольцом за
колени,
Там, где сметана, мясо и
яйца.
Падают Брянские, растут
у Манташева.
Нет уже юноши, нет уже нашего
Черноглазого короля
беседы за ужином.
Поймите, он дорог,
поймите, он нужен нам!
1915
* * *
Еще сильней горл медных
шум мер,
Его не каждому учесть,
И женщины, спеша на тех,
кто умер,
Суворовой женщин делают
честь.
Я вижу войско матерей,
Грудными выстрелы
младенцами,
Чума серчала матерей,
Монблан спеша набросить
вéнцами.
И некто третий
воскликнет «на нóж!»
В ухо и тем и этим
пехотам,
И тучи утробных
младенческих нош
Помчатся на битву, не
думая, кто там.
Последний любовник
прикажет вам: «Пли!»,
И бич глаз ударит по
верным рядам,
И каждая девушка молвит:
«Мы, девушки,
ползали
раньше, как тли,
Теперь же я мать, и
хлыстом материнства
в
лицо смерти я дам!»
И вещей жены рукомойник
над тазом,
И конницы с Волог, Висел
и Кам,
И пушек Мусóргский над
тайным приказом,
Все слилось и мчалось к
единым войскам.
О, повивальные бабки и
мамки
И мостовая из мертвых
«но-но»!
<Кишки> из полков
и <кашка> из <камки>,
Он и она в зазвеневшем
оно!
И жен степных из камня
баб грусть,
Что глыбой выросли
стыдливо,
Уж украшает знак за
храбрость,
Желтея тигром, рожью
жнива.
Я помню, как кто-то в
котле броненосца дыру
Починил своим телом, без
разговора и споро.
Жены, в руки детей! И
«на уру»!
На окопы смерти, на
окопы мора!
Младенцы, туда же, в
стан смерти!
Ведь броневые защиты
порвут темноглазые дети
в яслях скота!
Пусть крутится слабо на
прежних вер Т
Дохнувшая воздухом
гибели та!
И каждая бросится, вещая
хохотом,
Вскочив на смерти
жеребца,
Вся в черном, услышав:
«На
помощь! Мне плохо там!» –
Сына или отца.
И люди спешно свои души
моют в прачешной
И, точно забор,
перекрашивают спешно совести лики,
Чтобы ноздрёй
сумасшествия некто прекрасновеликий,
Некто над ухом завыл:
«Теперь ты
ничего не значишь, эй!»
И самые умные, нацепив
воротнички,
Не знали, что дальше
делать с ними?
Встав на четвереньки,
повесить на сучки
Или прочитать на них
обещанное имя?
1915
* * *
Вы помните? я щеткам
сапожным
Малую Медведицу повелел
отставить от ног подошвы,
Гривенник бросил
вселенной и после тревожно
Из старых слов сделал
крошево.
Где конницей столетий óраны
Лохматые пашни белой
зари,
Я повелел быть крылом
ворону
И небу сухо заметил:
«Умри!»
И когда мне позже
приспичилось,
Я, чтоб больше и дольше
хохотать,
Весь род людей сломал,
как коробку спичек,
И начал стихи читать.
Был шар земной
Прекрасно схвачен лапой
сумасшедшего!
За мной!
Бояться нечего!
1915
ПЕН ПАН
У вод я подумал о бесе
И о себе,
Над озером сидя на пне.
Со мной разговаривал пен
пан,
И взора озерного жемчуг
Бросает воздушный могуч
меж
Ивы,
Большой, как и вы.
И много невестнейших
вдов вод
Преследовал ум мой, как
овод.
Я, брезгая, брызгаю ими.
Мое восклицалося имя.
Шепча, изрицал его
воздух.
Сквозь воздух умчаться
не худ зов.
Я озеро бил на осколки
И после расспрашивал:
сколько?
И мир был прекрасно
улыбен,
Но многого этого не
было.
И свист пролетевших
копыток
Напомнил мне много
попыток
Прогнать исчезающий
нечет
Среди исчезавших
течений.
1915, 1916
* * *
Панна пены, панна пены,
Что вы, тополь или сон?
Или только бьется в
стены
Роковое слово «он»?
Иль за белою сорочкой
Голубь бьется с той
поры,
Как исчезнул в море
точкой
Хмурый призрак серой
при?
Это чаек серых лёт!
Это вскрикнувшие гаги!
Полон силы и отваги
Через черес он войдет!
1915-1916
* * *
Вы были строгой, вы были
вдохновенной,
Я был Дунаем, вы были
Веной.
Вы что-то не знали, о
чем-то молчали,
Вы ждали каких-то
неясных примет.
И тополи дальние тени
качали,
И поле лишь было
молчанья совет.
1915-1916
* * *
1
О!
А может, удача моргнет
Косыми глазами тихони?
Гор гнет
Под шляпой зари,
Зари жестокой, угрюмой.
Нас рыбой поймали у
тони,
Где рыбарь, где невод,
где бьются челны,
Где молится море угрюмо
угрю: мой
Жестокою прачкой
портянки волны.
И лебедя пены угорь
поймет,
Головкою змея мелькая
По мерным волнам
непокоя.
И выдавят рыбы ячейки
тенет…
У рыбы есть тоже Байрон
или Гете
И скучные споры о
Магомете!
2
И ежели ветер, сверкая,
Ударит терновником море
по ранам
И гроза засмеется – есть
дева такая,
Что, смерч пересекши,
блистает Кораном.
Их ниткою собраны
слезы
Про гибели чистых
малюток.
Волос голубые морозы
Молю так:
Не будьте к нам, людям,
жестоки,
Катоны немого глагола,
У нас есть людские
пороки,
Не рыбы, не Савонаролы –
Пророки,
Чешуи мы не знаем, мы
голы.
3
Сегодня
Я иду беснуясь…
Я обручальный день войны
и сумасшедших грез
Иль
Я мученицы тело на ободе
колес,
Черепа с черепом сводня,
А разум хром.
Играю камнями, как
сумасшедший дом
Играет словом «бог».
Там в черном глазу
завывает пожар
И с черных ресниц пылает
навеки.
Мыслитель Джон Стюарт
Милль,
В окна прыгая
С обугленной книгою,
Он знает, что едкая
пыль, где он исчез, – твоя!
По водосточным трубам
верхом
Падал, разбитому образу
пара,
И мертвый упал он,
И люди кругом.
4
Обреюсь молчанием, у
слов выращу чуб.
Чертоги бога отдам
словам внаем.
Пусть каждое слово мое –
Это Разин выплюнул зубы
Вам: нате! проклятых
невольник.
Как поиск грозой
колокольни,
Велю – станут образу
метки.
Вы еще не поняли, что
мой глагол –
Это бог, завывающий в
клетке.
1915-1916
* * *
Страну Лебéдию забуду я
И неги трепетных
Моревен.
Про Конецарство, ведь
оттуда я,
Доверю звуки моей цеве.
Где конь благородный и
черный
Ударом ноги рассудил,
Что юных убийца –
упорный,
Жуя, станет жить, медь
удил.
Где конь звероокий с
волной белоснежной
Стоит, как судья у
помоста,
И дышло везут колесницы
тележной
Дроби злодеев и со ста.
И гривонос благородный
Свое доверяет копыто
Ладони покорно холодной,
А чья она – всеми
забыто.
Где гривы – воздух,
взоры – песни,
Все дальше, дальше от
ням-ням!
Мы стали лучше и
небесней,
Когда доверились коням.
О люди! Так разрешите
вас назвать?
Режьте меня, жгите меня!
Но так приятно целовать
Копыто у коня:
Они на нас так не
похожи,
Они и строже и умней,
И белоснежный холод
кожи,
И поступь твердая
камней.
Мы не рабы, но вы
посадники,
Но вы избранники людей!
И ржут прекрасные
урядники,
В нас испытуя слово
«дей!»
Над людом конских судей
род
Обвил земной шар новой
молнией.
Война за кровь проходит
в брод,
Мы крикнем: «Этот дол не
ей!»
И черные, белые, желтые
Забыли про лай и про
наречья.
Иной судья – твой шаг,
тяжел ты!
И власть судьи не
человечья.
Ах, князь и кнезь, и
конь, и книга –
Речей жестокое
пророчество.
Они одной судьбы, их иго
Нам незаметно, точно
отчество.
1915-1916
* * *
Я и Саири, мы вместе
гуляли,
Слова собирая для
ласковой Ляли.
Они растут среди мощных
дубов
Друзьями черники,
друзьями грибов.
Словесными чарами громко
чаруясь,
Наполнили мы весь
березовый туес.
Меня беспокоил
задумчивый сум,
И таял в ладонях из
озера шум.
Не будь сувора, не будь
сурова,
Но будь проста, как вся
дуброва!
Саири моя так изящна и
хýпава,
Что рядом с ней каждый
из города Глупова.
Мокроогненные очи – это
ты иль цыганча?
Точно море около Сочи,
шелка пролиты с плеча…
<1915-1916>
В ЛЕСУ
Словарь цветов
На эти златистые пижмы
Росистые волосы выжми.
Воскликнет насмешливо –
«только?»
Серьгою воздушная ольха.
Калужниц больше – черный
холод,
Иди, позвал тебя
Рогволод.
Коснется калужницы
дремя,
И станет безоблачным
время.
Ведь мною засушено дремя
На память о старых
богах.
Тогда серебристое племя
Бродило на этих лугах.
Подъемля медовые хоботы,
Ждут ножку богинины
чёботы.
И белые ель и березы,
И смотрят на небо
дерезы.
В траве притаилась
дурника,
И знахаря ждет молодика.
Чтоб злаком лугов
молодиться,
Пришла на заре молодица.
Род – конского черепа
кость.
К нему наклоняется
жость.
Любите, носите все те
имена,
Что могут онежиться в
Лялю.
Деревня сюда созвана,
В телеге везет свою
кралю.
Лялю на лебеде
Если заметите,
Лучший на небе день
Кралей отметите.
И крикнет и цокнет
весенняя кровь:
Ляля на лебеде – Ляля
любовь!
Что юноши властной
толпою
Везут на пути к водопою?
Кралю своего села!
Она на цветах весела.
Желтые мрачны снопы
Праздничной возле толпы.
И ежели пивни захлопали,
И песни вечерней любви,
Наверное, стройные
тополи
Смотрят на праздник в
пыли.
Под именем новым –
Олеги,
Вышаты, Добрыни и Глебы
Везут конец дышла
телеги,
Колосьями спрятанной в
хлебы,
Своей голубой королевы.
Но и в цветы запрятав
низ рук,
Та смугла встает, как
призрак.
«Ты священна,
Смуглороссья», –
Ей поют цветов колосья.
И пахло кругом мухомором
и дрёмой,
И пролит был запах
смертельных черемух.
Эй! Не будь сувора, не
будь сурова,
Но будь проста, как вся
дуброва.
<1915-1916>
БЕГСТВО ОТ
СЕБЯ
Воспоминания
1
Котенку шепчешь: «Не
кусай».
Когда умру, свои дам
крылья.
Писал устало Хокусай,
А брови – Матери
Мурильо.
2
Как девидеет ветка
вишенек!
Так безразумно, выше
нег…
Ведь золотой загар плеча
Сожжет ваш разум, лепеча
Про ту страну, где
Самарканд
И храмы – братья синих
Анд.
На волосах чернеет
вёдрышко,
Конечно, шелка. Но
мотылька прилет дружка
Зови. Цветок, красней,
И, косы, падайте тесней.
Их чешет верный гребешок.
И падал сумрака мешок,
Часы 12 прóбили едва,
<На> площадь
памятника Скобелеву.
3
На стеблях взоров
Громадные и черные шары.
Приходит речи злой
Суворов,
Приносит дерзости дары.
Двины рукою речи вышиты.
Мурильо ротик нежный
пишет.
<4>
Из ревности, из удали,
Но режут сарты.
Оттуда ли,
Но золотой пожар ты!
И косы падают, на солнце
выгорев,
И щеки круглые из песни
Игоревой.
1915-1916
* * *
Моих друзей летели
сонмы.
Их семеро, их семеро, их
сто!
И после испустили стон
мы.
Нас отразило властное
ничто.
Дух облака, одетый в
кожух,
Нас отразил, печально
непохожих,
В года изученных продаж,
Где весь язык лишь «дам»
и «дашь».
Теперь их грёзный кубок
вылит.
О роковой ста милых
вылет!
А вы, проходя по дорожке
из мауни,
Ужели нас спросите тоже,
куда они?
1916
ТОЙ
В сторону меры зачет!
Это – простой котелок,
В котором идет звездочет
Звездный постичь уголок,
Чье облако вроде
платочка,
И я не похож на
цветочек.
Железный звук моей
перчатки
От синей Сены до
Камчатки
Народы севера потряс.
Столетье мира кончил
точкой
Наборщик «рок» без
опечатки.
И вы, очарунья, внимая,
Блеснете глазами из
льда.
И всходите солнцем
Мамая,
Где копий стоит череда.
1916
* * *
Моя так разгадана книга
лица:
На белом, на белом – два
серые зня!
За мною, как серая
пигалица,
Тоскует Москвы простыня.
1916
* * *
Дм. Селегинскому-Петровскому
Через строй столетий,
По дороге мигов,
На «уру» и на «авось»
Пронесите Чернигов
И земную ось.
И рассудка выводы,
И друзья Паливоды,
И созвездий гутор,
И вишневый хутор,
И холмы у млына,
И со свайкой мальчика:
В ваянья пальцах –
Все это глина…
А на глине, сном
означенный,
Ляжет синий чуба дым.
Но и усом не моргнет,
Вдруг сказав: «Я –
сабля.
Мщу я вам!»
И чубатым волком вскочит
И очутится под Киевом.
10 февраля 1916
Петровский парк
БОГ XX ВЕКА
Как А,
Как башенный ответ –
который час?
Железной палкой сотню
раз
Пересеченная игла,
Серея в небе, точно
мгла,
Жила. Пастух железный,
что он пас?
Прочтя железных строк
записки,
Священной осению векши,
Страну стадами пересекши,
Струили цокот, шум и
писки.
Бросая ветку, родите
стук вы!
Она, упав на коврик
клюквы,
Совсем как ты, сокрывши
веко,
Молилась богу другого
века.
И тучи проволок упали
С его утеса на леса,
И грозы стаями летали
В тебе, о медная леса.
Утеса каменные лбы,
Что речкой падали,
курчавясь,
И окна северной избы –
Вас озарял
пожар-красавец.
Рабочим сделан из осей,
И икс грозы закрыв в
кавычки,
В священной печи жег
привычки
Страны болот, озер,
лосей.
И от браг болотных
трезв,
Дружбе чужд столетий
пьяниц,
Здесь возник, быстер и
резв,
Бог заводов –
самозванец.
Ночью молнию урочно
Ты пролил на города,
Тебе молятся заочно
Труб высокие стада.
Но гроз стрела на
волосок
Лишь повернется
сумасшедшим,
Могильным сторожем песок
Тебя зарыть не сможет –
нечем.
Железных крыльев
треугольник,
Тобой заклеван дола гад.
И разум старший, как
невольник,
Идет исполнить свой
обряд.
Но был глупец. Он
захотел,
Как кость игральную,
свой день
Провесть меж молний.
После цел,
Сойти к друзьям: из
смерти тень.
На нем охотничьи ремни
И шуба заячьего меха,
Его ружья верны кремни,
И лыжный бег – его
утеха.
Вдруг слабый крик. Уже
смущенные
Внизу столпилися
товарищи.
Его плащи –
испепеленные,
Он обнят дымом, как
пожарище.
Толпа бессильна. Точно
курит
Им башни твердое лицо.
Невеста трупа взор зажмурит,
И после взор еще… еще…
Три дня висел как
назидание
Он в вышине глубокой
неба.
Где смельчака найти,
чтоб дань его
Безумству снесть на
землю, где бы?
1916
ВЕРБНОЕ
ВОСКРЕСЕНЬЕ
Узнать голубую вражду
И синий знакомый дымок
Я сколько столетий прожду?
Теперь же я запер себя
на замок.
О боги! вы оставили
меня!
И уж не трепещете
крылами за плечами,
И не заглядываете через
плечо в мой почерк.
В грязи утопая, мы тянем
сетьми
Слепое человечество.
Мы были, мы были детьми,
Теперь мы – крылатое
жречество.
Уж сиротеют серебряные
почки
В руке растерянной
девицы,
Ей некого, ей незачем
хлестать!
Пером войны оставленные
точки
И кладбища большие, как
столица,
Людей судьбы другая
стать.
Где в простыню из
мертвых юношей
Обулась общая земля,
В ракушке сердца жемчуг выношу,
Вас твердым свистом
жалейки зля.
Ворота старые за цепью
И нищий, и кривая палка,
И государства плеч
(отрепье)
Блестят, о умная
гадалка!
1916
ПЕЧАЛЬНАЯ
НОВОСТЬ
8 апреля 1916
Как! И я, верх неги,
Я, оскорбленный за
людей, что они такие,
Я, вскормленный лучшими
зорями России,
Я, повитой лучшими
свистами птиц, –
Свидетели: вы, лебеди,
дрозды и журавли! –
Во сне провлекший свои
дни,
Я тоже возьму ружье (оно
большое и глупое,
Тяжелее почерка)
И буду шагать по дороге,
Отбивая в сутки 365·317
ударов – ровно.
И устрою из черепа
брызги,
И забуду о милом
государстве 22-летних,
Свободном от глупости
возрастов старших,
Отцов семейства
(общественные пороки
возрастов старших),
Я, написавший столько
песен,
Что их хватит на мост до
серебряного месяца…
Нет! Нет! Волшебницы
Дар есть у меня, сестры
небоглазой.
С ним я распутаю нить
человечества,
Не проигравшего глупо
Вещих эллинов грёз,
Хотя мы летаем.
Я ж негодую на то, что
слова нет у меня,
Чтобы воспеть мне
изменившую избранницу сердца.
Нет, в плену я у старцев
злобных,
Хотя я лишь кролик
пугливый и дикий,
А не король государства
времен,
Как называют меня люди:
Шаг небольшой, только ик
И упавшее о, кольцо золотое,
Что катится по полу.
1916
* * *
Где, как волосы
девицыны,
Плещут реки, там в
Царицыне,
Для неведомой судьбы,
для неведомого боя,
Нагибалися дубы нам
ненужной тетивою.
В пеший полк 93-ий
Я погиб, как гибнут
дети.
1916
* * *
Я задел нечаянно локтем:
Просыпайся, веселия
дочь!
А мост царапал ногтем
Пехотинца, бежавшего
прочь.
Убийцы, под волнами
всхлипывая,
Лежали, как помосты
липовые.
Чесала гребнем смерть
себя,
Свои могучие власы,
И мошки ненужных жизней
Напрасно хотели ее
укусить.
1915, 1916
* * *
Татлин, тайновидец
лопастей
И винта певец суровый,
Из отряда солнцеловов.
Паутинный дол снастей
Он железною подковой
Рукой мертвой завязал
В тайновиденье щипцы.
Смотрят, что он показал,
Онемевшие слепцы.
Так неслыханны и вещи
Жестяные кистью вещи.
1916
* * *
Табун шагов, чугун
слонов!
Венков на бабра повесим
сонно,
Скачемте вместе, Самы и
Самы,
Много хоботных тел.
Десять – ничто. Нас
много, друзей единицы. Заставим
Горлинок к пушкам
снаряды носить.
Движеньем гражданина
мира первого – волка
Похитим коней с
Чартомлыцкого блюда.
Ученее волка, первого
писаря русской земли,
Прославим мертвые резцы
и мертвенную драку.
Шею сломим наречьям,
точно гусятам,
Нам наскучило их
«га-га-га»!
Наденем намордник
вселенной,
Чтоб не кусала нас,
юношей.
И пойдем около белых и
узких борзых с хлыстами и тонкие.
Лютики выкрасим кровью
руки,
Разбитой о бивни вселенной,
о морду вселенной.
И из Пушкина трупов
кумирных
Пушек наделаем сна.
Вещие юноши уйдут –
конец – от глупых старцев,
Болезнь возраста. И
оснуют мировое государство
Граждан одного возраста.
1916
* * *
Одетый в плащ летучих
рыб,
Нахмурил лоб суровый бог
рыб.
Какой-то общий шум и
шип,
И, точно выстрел
красный, погреб.
За парусами красными
огня
Чернеют люди и хлопочут.
Могил видением казня,
Прибой валов про смерть
пророчит.
И кто-то, чернильницей
взоров недобрый,
Упал, плетнем смерти
подняв свои ребра,
Упав, как башен и пушек
устав.
Вот палуба поднялась на
дыбы,
Уже не сдержана никем.
Русалки! готовьте гробы!
Готовьте из водорослей
шлем,
От земли печальной
вымыв,
И покройте поцелуями
этот бледный желтый
воск кости.
А на небе, там, где
тучи, человеческие плоскости
Стаи режут синих дымов.
Люди, где вы? Вы не
вышли
Из белой праотцев
могилы,
И только смерть, храпя
на дышле,
Дрожит и выбилась из
силы.
Она устала, пожалейте
Ее за голос «куд-кудах»!
Как тяжело и трудно ей
идти,
Ногами вязнет в черепах.
Кто волит, чтоб чугунный
обод
Не переехал взоров
ласточки,
Над тем качнулся
зверский хобот
И вдруг ударил с силой
вас тоски.
И бьет тяжелою колодою
Он оглупевшего зверка,
И масти красною свободою
Наполнят чашу, пусть
горька.
1916
* * *
Годы, люди и народы
Убегают навсегда,
Как текучая вода.
В гибком зеркале природы
Звезды – невод, рыбы –
мы,
Боги – призраки у тьмы.
<1916>
* * *
Ласок
Груди среди травы.
Вы вся – дыханье знойных
засух.
Под деревом стояли вы,
А косы
Жмут жгут жестоких жалоб
в желоб.
И вы голубыми часами
Закутаны медной косой.
Жмут, жгут их медные
струи.
А взор твой – это хата,
Где жмут веретено
Две мачехи и пряхи.
Я выпил вас полным
стаканом,
Когда голубыми часами
Смотрели в железную
даль.
А сосны ударили в щит
Своей зажурчавшей хвои,
Зажмуривши взоры старух.
И теперь
Жмут, жгут меня медные
косы.
1916
* * *
Пою,
Что палки бросает Перун,
Паря, точно палка себя,
Из точки пустоты,
Как палка пустоты,
Пышет пальбою тех пуль,
Что пламенем стали полых
Палок пения пороха.
Пения пыли и пены,
Пазы пузырей у певучего
слова
И в песне пещеры,
И почки, и печени,
Как палки, как полые
палки,
Что волят пустынных
полей,
Слова растянули молвы.
И ты, что пустынною
пеной пылишь,
Пузырный Перун! Пастух
пустоты,
Пестуешь ты пламенный
порох.
Я тоже пою
Пружинной пяткою
пенистых пений,
На пальцах из песен.
Пламенем в пение
понесся, прямое, прямое,
Прямое, как палка пещер
пустоты,
Пернатый пустыми полями,
палимый, пылимый
Я из точки пустой и
палимой.
Пением полых пламён,
Пением поля пузырься,
пламенно полый Перун.
Но песня пещер, но песни
пустот,
Пений пещеры,
Пений пещеры,
Что пулями пятки
Песней палят, как
пламени полых пещер,
На пальцах пера пустоты
И палкой пылают, как
почки.
Прыгают, пляшут
Под пение первой пещеры.
Пастух пустоты,
Пестуй, пылая, печени
полых полей.
Первый и первый и первый
Перун!
Пещерный Перун! Перун
пещерный!
Пением первый первых
пещер,
Первою палкой пари
По пушистой поре,
Пернатым порогам
Пляшущей пены.
Палицей полого пения
Порохи пламенем пой!
Первые пороха пены
Пастью пушистою пей!
Печени пылом,
Первою птицею пламени,
Пóлой порою порхая,
Парусы перьями порешь,
Порешь и пашешь перо.
Парнем на пляске пещер,
Пары пылая паров,
Пламенный порох!
Пламенный парень,
Паси пылкую почку в
пустую пещеру.
Падает палка
В песни пещер!
Песенный парень парусом
пламени,
Палками пал,
Пан пашни полей,
Пухом пушистым
Пиров пустоты,
Пиром пения птах.
Первый парень
Поры пещерных полей,
Стань правдой поючих
пещер!
Парусом песен,
Пламенной палкой питая
Пасть пустоты,
Пир паха и паза,
Пирующий пламенем,
Праведный парень,
Пылкий Перун!
1916
* * *
Сегодня строгою боярыней
Бориса Годунова
Явились вы, как лебедь в
озере;
Я не ожидал от вас иного
И не сумел прочесть
письмо зари.
А помните? Туземною
богиней
Смотрели вы умно и
горячо,
И косы падали вечерней
голубиней
На ваше смуглое плечо.
Ведь это вы скрывались в
ниве
Играть русалкою на
гуслях кос.
Ведь это вы, чтоб
сделаться красивей,
Блестели медом – радость
ос.
Их бусы золотые
Одели ожерельем
Лицо, глаза и волос.
Укусов запятые
Учили препинанью голос,
Не зная ссор с весельем.
Здесь Божия Мать, ступая
по колосьям,
Шагала по нивам ночным.
Здесь думою медленный
рос я
И становился иным.
Здесь не было «да»,
Но не будет и «но».
Что было – забыли, что
будет – не знаем.
Здесь Божия Матерь мыла
рядно,
И голубь садится на темя
за чаем.
1916, 1922
* * *
Где ищет белых мотыльков
Сосны узорное бревно,
В кувшине плещет молоко
–
Так снежен конь. На нем
Оно!
Оно струит, как летний
мед,
Такие зыблемые косы.
На гриве бьется. Кто
поймет
Его священные вопросы?
Его ночными именами
Ночей одену голоса я.
Нога качает стременами,
Желтея смугло и босая.
Где вас уносит властно
птичий вал,
Как предков певчая река,
И ищет бледного
величества
Его смущенная рука.
Где быль – лишь разумная
боль
О славе, о боге, о беге
по верам,
И где на олене король
Для крали цветы собирал
старовером.
<1916, 1918>
* * *
Веко к глазу прилежно
приставив,
Люди друг друга, быть
может, целуют,
Быть может же, просто
грызут.
Книга войны за зрачками
пылает
Того, кто у пушки, с
ружьем, но разут.
Потомок! От Костомарова
позднего
Скитаясь до позднего
Погодина,
Имя прочтете мое,
темное, как среди звезд Нева,
Среди клюкву смерти
проливших за то,
чему имя
старинное «родина»,
А имя мое страшней и
тревожней
На столе пузырька
С парой костей у слов:
«Осторожней,
Живые пока!»
Это вы, это вы тихо
прочтете
О том, как ударил в лоб,
Точно кисть художника,
дроби ком,
Я же с зеленым гробиком
У козырька
Пойду к доброй старой
тете.
Сейчас все чары и
насморк,
И даже брашна,
А там мне не будет
страшно.
– На смерть!
1916