* * *
Народ поднял верховный
жезел,
Как государь, идет по
улицам.
Народ восстал, как
раньше грезил.
Дворец, как Цезарь
раненый, сутулится.
В мой царский плащ
окутанный широко,
Я падаю по мраморным ступеням,
Но клич «Свободе не
изменим!»
Пронесся до
Владивостока.
Свободы песни, снова вас
поют!
От песен пороха народ
зажегся.
В кумир свободы люди
перельют
Тот поезд бегства, тот,
где я отрекся.
Крылатый дух вечернего
собора
Чугунный взгляд косит на
пулеметы.
Но ярость бранного
позора –
Ты жрица, рвущая тенёта.
Что сделал я? Народной
крови темных снегирей
Я бросил около пылающих
знамен,
Подругу одевая, как
Гирей,
В сноп уменьшительных
имен.
Проклятья дни! Ужасных
мук ужасный стон.
А здесь – о, ржавчина и
цвель! –
Мне в каждом зипуне
мерещится Дантон,
За каждым деревом –
Кромвель.
10 марта 1917
* * *
Свобода приходит нагая,
Бросая на сердце цветы,
И мы, с нею в ногу
шагая,
Беседуем с небом на ты.
Мы, воины, смело ударим
Рукой по суровым щитам:
Да будет народ государем
Всегда, навсегда, здесь
и там!
Пусть девы споют у
оконца,
Меж песен о древнем
походе,
О верноподданном Солнца
Самосвободном народе.
19 апреля 1917, 1922
* * *
Вчера я молвил: «Гулля,
гулля!»
И войны прилетели и
клевали
Из рук моих зерно.
И надо мной склонился
дедер,
Обвитый перьями гробов,
И с мышеловкою у бедер,
И с мышью судеб у зубов.
Крива извилистая ость
И злы синеющие зины,
Но белая, как лебедь,
кость
Глазами зетит из
корзины.
Я молвил: «Горе!
Мышелов!
Зачем судьбу устами
держишь?»
А он ответил: «Судьболов
Я и волей чисел
ломодержец».
И мавы в солнечных
одеждах,
И сзади кожи лишены,
И с пляской конницы на
веждах,
Проходят с именем жены.
Кружась волшебною
жемчуркой,
Они кричали: «Веле!
Веле!»
И, к солнцу прилепив
окурок,
Они, как призраки,
летели.
1917, 1922
СОЮЗУ
МОЛОДЕЖИ
Русские мальчики, львами
Три года охранявшие
народный улей,
Знайте, я любовался
вами,
Когда вы затыкали дыры
труда
Или бросались туда,
Где львиная голая грудь
–
Заслон от свистящей
пули.
Всюду веселы и молоды,
Белокурые, засыпая на
пушках,
Вы искали холода и
голода,
Забыв про постели и о
подушках.
Юные львы, вы походили
на моряка
Среди ядер
свирепо-свинцовых,
Что дыру на котле
Паров, улететь готовых,
Вместо чугунных втул
Локтем своего тела смело
заткнул.
Шипит и дымится рука
И на море пахнет жарким
– каким?
Редкое жаркое – мясо
человека!
Но пар телом заперт,
Пары не летят,
И судно послало
свистящий снаряд.
Вам, юношам, не раз
кричавшим
«Прочь» мировой сове,
Совет:
Смело вскочите на плечи
старших поколений,
То, что они
сделали, – только ступени.
Оттуда видней!
Много и далёко
Увидит ваше око,
Высеченное плеткой
меньшего числа дней.
<1917>, 1921
ОГНЕВОДУ
Слово пою я о том,
Как огневод, пота
струями покрытый,
в пастушеской шкуре из
пепла, дыма и копоти
Темный и смуглый,
Белым поленом кормил
тебя,
Дровоядного зверя огня.
Он, желтозарный, то
прятался смертью
За забор темноты, то
ложился кольцом, как собака,
В листве черного дерева
мрака.
И тогда его глаз нам
поведал про оперение синего зимородка.
И черными перьями
падала черная ветвь темноты.
После дико бросался и
грыз, гривой сверкнув золотой,
Груду полен
среброрунных,
То глухо выл, пасть к
небу подняв, –
от холода пламенный
голод, – жалуясь звездам.
Через решетку окна
звезды смотрели.
И тебя, о огонь,
рабочий кормил
Тушами белых берез
испуганной рощи,
Что колыхали главами,
про ночь шелестя,
И что ему всё мало бы,
А их ведь не так уж
много.
О приходе людей были их
жалобы.
Даже на вывеску «Гробов
продажа»
(Крик улиц темноты)
Падала тихая сажа.
23 октября 1917
* * *
На лодке плыли боги,
И подымалась мимо рука,
В зеркальные окутана
чертоги,
Над долом теневого
выморока.
А сейчас все Временное
правительство
Отправлено в острог на
жительство.
25 октября 1917
* * *
Воин морщинистолобый
С глазом сига с Чудского
озера,
С хмурою гривою пращура,
Как спокойно ты вышел на
битву!
Как много заплат на
одеждах!
Как много керенских в
грубых
Заплатах твоего тулупа
дышит и ползает!
Радости боя полны, лезут
на воздух
Охотничьи псы,
преломленные сразу
В пяти измерениях.
28 октября 1917
ПИСЬМО В
СМОЛЕНКЕ
Два угломига.
И то и не <э>то.
Я счетоводная книга
Живых и загробного
света.
Это было, когда, точно
окорок
Теплый и вкусный у
вашего рта,
Встал, изумленный,
сегодняшнего рока Рок
И извинилась столетий
верста.
Теплыми, нежными
одеялами
Протянулись жирные,
черные грязи.
Шагали трехгодовалые,
Шагами смерть крестя.
Трупы морей были
вытесаны в храмы
Рукой рабочих посадов,
Столбы и доски речных
берегов,
Во львов,
поворачива<ющих> шар <земной>.
Трупы лесов далеких
столетий
Ели, сопя, паровозы,
Резво конюшни свои на
столе оставляя,
И грубо и не так тонко,
как люди,
Черною сажей дышали.
Трупы лугов в перчатке
коровы,
Нет, не в перчатке, в
парче
Круторогих, мычащих дрог
похоронных –
Дрог, машущих грязным
хвостом,
Как лучшего друга,
любовно
Люди глазами ласкали.
Клок сена в черных
Жующих губах коровы
Был открытым лицом
воскового покойника сена.
Труп вёсен и лет
В парче из зерна был
запрятан,
Да, в белой муке и в
зерне
Золотучем, как пиво.
Знайте, – это
Белыми машут сорочками
черные кони –
Похороны трупа Красного
Солнца.
[За это и в окороке и в
ветчине
Вылез Владимир Красное
Солнышко.]
И там с грохотом едет
телега,
Доверху полна мясными
кровавыми цветами,
У ноздрей бога красивого
Цветками коров и овец
многолепестковыми.
Знайте, – это
второй труп великого Солнца,
Раз похороненный устами
коров,
Когда <они>
бродили по лугу зеленому,
Второй раз – ножом
мясника,
Когда полоснул, как
поезд из Крыма
На север [в нем за зеркалом
стены вы едете],
По горлу коровы…
И если ребенок пьет
молоко девушки,
Няни или телицы,
Пьет он лишь белый труп
солнца.
И если в руне мертвых
коз
И в пышнорунной могиле
бобра
Гуляете вы или в бабочек
ткани искусной
Не знаете смерти и
тлена, –
Гуляете вы в оболочке
солнечной тлени.
Погребальная колесница
трупа великого Солнца:
Умерло солнце – выросли
травы,
Умерли травы – выросли
козы,
Умерли козы – выросли
шубы.
И сладкие вишни.
Мне послезавтра 33 года:
Сладко потому мне, что
тоже труп солнца.
А спички – труп солнца
древес.
Похороны по последнему
разряду.
О, ветер солнечных
смертей, гонимых роком
И духовенств<ом> –
попом мира.
[Так едете, будто бы за
столом перед зеркалом окна…]
– То есть
умер, – скажут все. Нет:
По морю трупов солнца,
По воле погребальных
дрог
На человеке проехал
человек.
И моря часть ведь стала
снова им,
Тем солнцем снова
материк, как пауком, заснован.
Подводи судно,
Где стукают мордой тупой
разноперые рыбы
Общей породы.
Гроб солнца за тканью
явленный,
За белой парчой обмана.
Труп солнца, как резвый
ребенок,
Отовсюду зовет вас все
резче,
Смеется хорошеньким
личиком.
Так, кривой на глаз,
может думать
Человек, у которого два
слова: «прожить» и «труп», –
Которому не вольно
влиять на письменном столе
И проливать чернила на
меня,
…на умные числа и мысль.
Баловень мира такой же у
матери труп солнца.
Так колесницу похорон
солнца,
Покрытую тысячью
покрывал,
Как чудовищно-прекрасных
зверей,
Приближали к ноздрям
чудовища.
Нюхает та земля, на
которой я живу.
– Ты не говори, что
и время и рок тоже труп солнца.
Так ли?
Пока же в озвучие
людской сажи
Летела б черной букой
паровозная сажа.
Украденный труп солнца в
продаже.
– Труп солнца, труп
солнца! – кричит земной шар-мальчик.
– Гробов продажа,
С запахом свежей краски
печатной!
1917
* * *
Земные стары сны.
Хохочут барышни.
Густой и белый
Достоевский,
Мужик замученный и
робкий,
Он понял всё – и он и
Невский
Дрожат в полночной
мышеловке.
Людские корявые лики,
Несутся толповкой,
Струятся сибирской
рекой.
Вот улица, суд и улики,
В ней первые люди
столики
И машет праотец рукой.
Заводов измученный бог,
В терновнике дыма и
сосен,
И сизые очи заоблачных ног,
На лбу его сотни дорог –
дороги тревог.
Чу! вывеска: гробов
продажа!
Пляс столетий,
Лютня звезд,
Поцелуев мертвых нети.
Вы птенцы единых гнезд,
Радость трупов, взоров
клети,
Полог мертвый и
сквозной.
И белый житель лесной
пущи,
Одно звено шпица.
Одно звено векоцепи,
Слепца-кобзаря лицо.
Я был одет темно и
строго,
Как приказал времен
разрез, –
След мудрости портного
На непокорный лоскут
лез.
Страницей северного льда
Воротнички стояли прямо,
Белели снегом и зимой.
Век поединка биржи хама
Вдоль плеч соперничества
с тьмой.
И черный шлем веселой
нитью
Соединялся с шелковой
петлицей,
Чтоб ветер строгий не
сорвал
И не увлек в кипящий
вал.
<…>
Сердечный холод льда.
Широт спокойной земной
оси,
Как управляющий города,
Спокойно задавал
вопросы.
Кто, где в плаще прошел,
когда?
Уже ушел, ушел туда…
Что я, кусок спокойный
льда,
Тебе, о знойная нужда?
<3ачем> в броне
смертей и гроба
Стою на страже
деньгороба,
Кольчугой мрака защищен
От тех ресниц, чьи
взгляды стон?
Могилы шелковые стены,
Кто злато солнца в
полной тьме пел
Свирелью гордою, трудом,
Тому от кар бросает
пепел,
Однажды сотканный со
льдом.
Земные лики одинаковы:
И если в хижине слез
каменных
Блестящим синим небом
ран<енный>
Твой облик смуглый и
заплаканный
Сойдет с стены красивою
цыганкой,
Пройдешь богиней
самозванкой,
Ты не заметишь, убегая,
Что Божья Матерь шла
нагая,
По граду нищему шагая.
Прошла, как тень времен
старинных,
Когда, бурля, потоки сел
В окраске крови, зелени
и зорь
Несли к ней зерна, мед и
хворь.
И каждая молвит: «Ты
хочешь жить… На!»
За то, что дика и
беззащитна…
Проклятый призрак, ночь.
И в шлеме круглом, но
босой
Парник шел. Куда он шел?
Куда спешил
В ночь темной осени туманов
Петербурга?
Его спросил я; он повел
плечом
И скрылся между
закоптелых срубов.
Других жильцов моей
светлицы
Давно уж спета песнь.
И сжаты в прутьях
мышеловок лица,
И каждый чем-то, как
птица, слеп.
Два-три пятна семейной
светописи,
Угар мещанской обстановки.
Сухая веточка в петлице
На память о суровой
ночи.
Явилось дерево, не
дерево, а ворожея,
Когда листами осени
чернея,
Дверь серую немного
отворило,
Плывет, как вольное
ветрило.
Пришло, как письмо иль
суровое поверье
Дороги – дерево рабочего
предместья.
Пришло оно, как роковое
известье.
Личиной лживою
наскучило,
Рукою, скрюченной
проклятьем.
За что? за что ты его
мучило,
Законодателя объятья?..
Оно шагнуло, дрогнуло и
стало,
Порой Кшесинская и ужас,
И поклонилось шагом
мотылька
И каждым трепетало лоскутом.
Как будто бога очи
черные,
Дикарский разум полоня,
Виденьем подошло в
падучей
И каждый лист
<его> сухой
Трепещет, точно мертвой
девы поцелуй.
Оно дрожит, проходит,
струясь.
Пришло и дышит:
«Ты», – кивая.
Кто это? – дерево?
волшебница живая?
1917
* * *
Ты же, чей разум стекал,
Как седой водопад,
На пастушеский быт
первой древности,
Кого числам внимал
очарованный гад
И послушно плясал,
И покорно скакал
В кольцах ревности,
И змея плененного пляска
и корчи,
И кольца, и свист, и
шипение
Кого заставляли все
зорче и зорче
Шиповники солнц понимать
точно пение,
Кто череп, рожденный
отцом,
Буравчиком надменно
продырявил
И в скважину спокойно
вставил
Душистую ветку Млечного
Пути
В жемчужинах синей росы,
В чьем черепе, точно
стакане,
Жила росистая ветка Млечного
Пути –
О колос созвездий, где с
небом на ты,
А звезды несут покорные
дани –
Крылатый, лети!
Я, носящий весь земной
шар
На мизинце правой руки,
Тебе говорю: Ты!
Так я кричу,
И на моем каменеющем
крике
Ворон священный и дикий
Совьет гнездо, и вырастут
ворона дети,
А на руке, протянутой к
звездам,
Проползет улитка
столетий.
7 декабря 1917, 1922
* * *
Сияющая вольза
Желаемых ресниц
И ласковая дольза
Ласкающих десниц.
Чезори голубые
И нрови своенравия.
О, мраво! Моя моролева,
На озере синем – мороль.
Ничтрусы – туда!
Где плачет зороль.
<1917>
* * *
Капает с весел сияющий
дождь,
Синим пловцов величая.
Бесплотным венком ты
увенчан, о вождь
То видим и верим, чуя и
чая.
Какой он? Он русый,
точно зори,
Как колос спелой ржи.
А взоры – льды и море,
Где плавают моржи.
И жемчугом синим пламёна
Сплетают холодный венок,
А он, потерявший имёна,
Стоит, как всегда
одинок.
Но стоит, держа кормило,
И не дружит с кистенем.
И что ему на море мило?
И что тосковало о нем?
А ветер все крепче и
крепче!
Суровый и бешеный моря
глагол!
Но имя какое же шепчет
Он, тот, кому море
престол?
Когда голубая громада
Закрыла созвездий звено,
Он бросил клич: Надо!
Веди, голубое руно!
1918, 1922
* * *
И черный рак на белом
блюде
Поймал колосья синей
ржи.
И разговоры о простуде,
О море праздности и лжи.
Но вот нечаянный звонок:
«Мы погибоша, аки обре!»
Как Цезарь некогда, до
ног
Закройся занавесью!
Добре!
Умри, родной мой! Взоры
если
Тебя внимательно
откроют,
Ты скажешь, развалясь на
кресле:
«Я тот, кого не беспокоят».
<1918>, 1922
* * *
Вновь труду доверил руки
И доверил разум свой.
Он ослабил голос муки,
Неумолчный ночью вой.
Судьбы чертеж, еще
загадочный,
Я перелистываю днями.
Блеснет забытыми
заботами
Волнующая бровь,
Опять звенит работами
Неунывающая кровь.
<1918>
* * *
Про узы,
Про цепи,
Про путы
Все песни пропеты.
Но я, опьяняемый тонкою
бровью,
Молнии слов серебро вью.
1918
* * *
Л. Г.
А я
Из вздохов дань
Сплетаю
В Духов день.
Береза склонялась к
соседу,
Как воздух зеленый и
росный.
Когда вы бродили по
саду,
Вы были смелы и
прекрасны.
Как будто увядает день
его,
Береза шуметь не могла.
И вы ученица Тургенева!
И алое пламя повязки
узла!
Может быть, завтра
Мне гордость
Сиянье сверкающих гор
даст.
Может, я сам
К семи небесам
Многих недель проводник,
Ваш разум окутаю,
Как строгий ледник.
И снежными глазами
В зеленые ручьи
Парчой спадая гнутою,
Что все мы – ничьи,
Плещем у ног
Тканей низами,
Горной тропой поеду я,
Вас проповедуя.
Чтó звезды и солнце
<?> – все позже устроится.
А вы, вы – девушка в
день Троицы.
Там буду скитаться годы
и годы.
С коз
Буду писать сказ
О прелестях горной
свободы.
Их дикое вымя
Сосет пастушонок.
Где грозы скитаются
мимо,
В лужайках зеленых,
Где облако мальчик
теребит,
А облако – лебедь,
Усталый устами.
А ветер,
Он вытер
Рыданье утеса
И падает, светел,
Выше откоса.
Ветер утих. И утух.
Вечер утех
У тех смелых берез,
С милой смолой,
Где вечер в очах
Серебряных слез.
И дерево чар
Серебряных слов.
Нет, это не горы!
Думаю, ежели к небу
камень теснится,
А пропасти пеной зеленою
моются,
Это твои в день Троицы
Шелковые взоры.
Где тропинкою шелковой,
Помните, я шел к вам,
Шелковые ресницы!
Это,
Тонок
И звонок,
Играет в свирель
Пастушонок.
Чтоб кашу сварить,
Пламя горит.
А в омуте синем
Листья кувшинок.
1918
* * *
Ветер – пение
Кого и о чем?
Нетерпение
Меча быть мячом.
Люди лелеют день смерти,
Точно любимый цветок.
В струны великих,
поверьте,
Нынче играет Восток.
Быть может, нам новую
гордость
Волшебник сияющих гор
даст,
И, многих людей
проводник,
Я разум одену, как белый
ледник.
1918, 1919
* * *
Там люди идут в рощи
Молиться – ложе с кем
Весною разделить;
И пламя глазом божеским
На белых старцев нить
(Молящиеся мощи)
Бросает тень багровую –
Веселою дубровою
Глазам седых небес
Листвой сквозных завес
В осинах среброствольных,
Прямых и богомольных.
1918
В САДУ
Где резкие цветы
На черной чаще,
Устами истомы
Звучащий
Там
Стоит и [поет]
И красен, точно плод,
рот.
И ты
За пеплом снеговым
Сидишь немая,
Как пламя одинока,
Певцу внимая
Под тенью дерева.
Слова венком плетет
Он, темноустый,
полуголый.
В нем моря стон,
И зверя вой,
И шум потока,
Прекрасен и отважен
Над темной чащею куста
Весенней вишней рта.
И в воздухе блеск ягоды
веселый!
И смелым заревом глаза
его горели.
И пальцы рук его –
свирели.
1918
НИЖНИЙ
Нежный Нижний! –
Волгам нужный,
Каме и Оке,
Нежный Нижний
Виден вдалеке
Волгам и волку.
Ты не выдуман
И не книжный
Своим видом он.
Свидетели в этом:
И Волга иволги,
Всегда золотая,
золотисто-зеленая!
И Волга волка,
В серые краски
влюбленная.
Старою сказкою око
Скитальца-слепца
успокоив,
Киев на Волге!
Киевский холм на Оке!
Киевом глаз успокоив,
Старою лютнею стен,
В облачной блещешь руке
Сказкою, сказкою иволги!
Там, где в зеленом
железо лугов, –
Одуванчиков золото.
А с белых высот
Мокрые струи берез
Хлещут венком в Троицын
день.
Девичьим хохотом
сомкнутых уст
Зеленые пели березы.
Дряхлые щеки напряг
Седоволосый старец
времен
И, ветхий рукой, дует и
дует…
В площадь твою вихрем
полета имен
Усопших, рожденных,
женатых,
Точно свист однозвучной
свирели,
Этот полет разумов
пыльных или пернатых.
<Та> пронеслась
сухопутной русалкой
По улицам, жаждущим
видеть нагое.
А этот свечой восковою
быть алкает
И с гробом одною давно
уже сросся ногою.
Этот глуп, а тот умен,
И в зелени прячутся
Из опасения, из
опасения.
А время дальней Москвою
Волгу целует.
Но если, Киев на Оке,
Тобой стрела Москвы
крылата,
И та сейчас слететь
готова
С великой тетивы из
серой влаги,
Будь перьями стрелы!
Ведь синий лук реки –
Он мечет города далёко,
Холмы венчает крепостями
И в бога зелени рассыпанные
кудри
Вонзать привык булавку
старой башни.
А под ее стеной
зелено-мшистой
Схоронить девушку и
ведра.
И быстрый крик
К реке и року
И к руке жестокой,
Заступ чей земле велел
умолкнуть крику
В вишнево-сочном рте.
Но лук из бурунов,
Из бурь, из бора,
Из берегов, из брани
И избранников,
Сплетенный туго,
Держал стрелец избы.
А Волга из чаш и
стаканов
В пещеры лилась
человека.
Катится там со ступени
на ступень,
Капля за каплей.
И после, точно
Священник седой на
колокольне
Или мулла на минарете,
На самый конец волоса
над смуглым небом
Каплею золотою пота
Волга солнцу выходит
молиться в часы зноя
Над потным лицом
бурлака.
И молится долго
Старая Волга
И вновь улетает.
1918
СМЕРТЬ КОНЯ
И даже
В продаже
Конского мяса
Есть «око за око»
И вера в пришедшего
Спаса.
Грубеем
И тихо гробеем.
Где в кольцах оглобли
говею,
Падая на земь бьющимся
задом,
Кониной,
Я – белый конь городов
С светлым русалочьим
взглядом,
Невидящим глазом
Синим,
В черной оглобле и
сбруе,
Как снежные струи,
Я бьюсь.
Так упаду
Убитым обетом.
Паяцы промчатся
Ду-ду и ду-ду,
А я упаду
Убитым обетом.
А город, он к каждому
солнцу ночному
Протянул по язве
И по вопросу: разве?
1918, 1919
О СВОБОДЕ
Вихрем разумным, вихрем
единым
Все за богиней – туда!
Люди крылом лебединым
Знамя проносят труда.
Жгучи свободы глаза,
Пламя в сравнении –
холод!
Пусть на земле образа!
Новых построит их голод…
Двинемся, дружные, к
песням!
Все за свободой –
вперед!
Станем землею –
воскреснем,
Каждый потом оживет!
Двинемся в путь
очарованный,
Гулким внимая шагам.
Если же боги закованы,
Волю дадим и богам!
1918, 1922
ЖИЗНЬ
Росу вишневую меча
Ты сушишь волосом
волнистым.
А здесь из смеха палача
Приходит тот, чей смех
неистов.
То черноглазою гадалкой,
Многоглагольная,
молчишь,
А то хохочущей русалкой
На бивне мамонта сидишь.
Он умер, подымая бивни.
Опять на небе виден Хорс.
Его живого знали ливни –
Теперь он глыба, он
замерз.
Здесь скачешь ты, нежна,
как зной,
Среди ножей, светла, как
пламя.
Здесь облак выстрелов
сквозной,
Из мертвых рук упало
знамя.
Здесь ты поток времен
убыстрила,
Скороговоркой судит
плаха.
А здесь кровавой жертвой
выстрела
Ложится жизни черепаха.
Здесь красных лебедей
заря
Сверкает новыми крылами.
Там надпись старого царя
Засыпана песками.
Здесь скачешь вольной
кобылицей
По семикрылому пути.
Здесь машешь алою
столицей,
Точно последнее
«прости».
1918-1919
* * *
Может, я вырос чугунною
бабой
На степях у неба зрачка.
Полны зверей они.
Может, письмо я,
Бледное, слабое,
На чаше других
измерений.
<1919>
* * *
О, если б Азия сушила
волосами
Мне лицо золотым и сухим
полотенцем,
Когда я в студеном
купаюсь ручье.
Ныне я, скромный пастух,
Косу плету из Рейна и
Ганга и Хоанхо.
И коровий рожок лежит
около.
Отпиленный рог и с
скважиной звонкая трость.
<1919>
* * *
Напитка огненной смолой
Я развеселил суровый
чай.
И Лиля разуму «долой»
Провозгласила невзначай.
И пара глаз на кованом
затылке
Стоит на страже бытия.
Лепешки мудрые и вилки,
Цветов кудрявая и смелая
семья.
Прозрачно-белой
кривизной
Нас отражает самовар,
Его дыхание и зной,
И в небо падающий пар –
Всё бытия дает уроки,
Забудь, забудь времен
потоки.
1919
* * *
Бег могучий, бег
трескучий –
Прямо к солнцу черный
бык,
Смотрит тучей, сыплет
кучей
Черных искр, грозить
привык.
Добрый бык, небес не
мучай,
Не дыши, как паровик.
Ведь без неба
<видеть> нечем,
В чьи рога венками
мечем.
1919
* * *
Малюток
В стае чижей,
Чужой,
Молю так:
Я видел выдел
Вёсен в осень,
Зная
Зной
Синей
Сони.
Сосни, летая,
Сосне латая
Взоры голубые
Прической голубей.
1919, 1920
* * *
Москва – старинный череп
Глагольно-глазых зданий,
Висящий на мече раб
Вечерних нерыданий.
Я бы каменною бритвой
Чисто срезал стены эти,
Где осеннею молитвой
Перед смертью скачут
дети.
И дева ночи черным тулом
Своих ресниц не осенит,
Она уйдет к глазам сутулым,
Мое молчанье извинит.
<1919>
* * *
Весеннего Корана
Веселый богослов,
Мой тополь спозаранок
Ждал утренних послов.
Как солнца рыболов,
В надмирную синюю тоню
Закинувши мрежи,
Он ловко ловит рев волов
И тучу ловит соню,
И летней бури запах свежий.
О, тополь-рыбак,
Станом зеленый,
Зеленые неводы
Ты мечешь столба.
И вот весенний бог
(Осетр удивленный)
Лежит на каждой лодке
У мокрого листа.
Открыла просьба «небо
дай»
Зеленые уста.
С сетями ловли Бога
Великий Тополь
Угаром рога
Ударит ó поле
Волною синей водки.
1919
* * *
Весны пословицы и
скороговорки
По книгам зимним
проползли.
Глазами синими увидел
зоркий
Записки стыдесной земли.
Сквозь полет золотистого
мячика
Прямо в сеть тополевых
тенёт
В эти дни золотая
мать-мачеха
Золотой черепашкой ползет.
1919
* * *
В этот день голубых
медведей,
Пробежавших по тихим
ресницам,
Я провижу за синей водой
В чаше глаз приказанье
проснуться.
На серебряной ложке
протянутых глаз
Мне протянуто море и на
нем буревестник:
И к шумящему морю, вижу,
птичая Русь
Меж ресниц пролетит
неизвестных.
Но моряной любес
опрокинут
Чей-то парус в воде
кругло-синей,
Но зато в безнадежное
канут
Первый гром и путь
дальше весенний.
1919
* * *
Сыновеет ночей синева,
Веет во всё любимое,
И кто-то томительно
звал,
Про горести вечера
думая.
Это было, когда золотые
Три звезды зажигались на
лодках
И когда одинокая туя
Над могилой раскинула
ветку.
Это было, когда великаны
Одевалися алой чалмой
И моряны порыв
беззаконный,
Он прекрасен, не знал
почему.
Это было, когда рыбаки
Запевали слова Одиссея
И на вале морском
вдалеке
Крыло подымалось косое.
<1919>, 1920
* * *
Туда, туда,
Где Изанами
Читала моногатари
Перуну,
А Эрот сел на колена
Шанг-ти,
И седой хохол на лысой
голове бога
Походит на снег, на ком
снега,
Где Амур целует Маа-эму
И Тиен беседует с
Индрой,
Где Юнона и Цинтекуатль
Смотрят Корреджио
И восхищены Мурильо,
Гду Ункулункулу и Тор
Играют мирно в шахматы,
Облокотись на руку,
И Хокусаем восхищена
Астарта,
Туда, туда!
9 мая 1919, 1921-1922
* * *
Зачем в гляделках
незабудки?
Это тоже месяц Ай!
И если лешевой дудкой
Запел соловей,
Это тоже месяц Ай!
Что это? кажется,
лешеня?
Как, до сих пор живут
бесы?
Так я пою на пусты лесы.
Это тоже месяц Ай!
И если у панской свирели
Корявый и сочный рот,
Это тоже месяц Ай!
1919, 1921-1922
* * *
Это было в месяц Ай,
Это было в месяц Ай!
Слушай, мальчик, не
зевай!
Это было иногда,
Май да-да, май да-да.
Лился с неба первый май,
Девы нежные года
Заклинаю и зову.
Что же в месяце Ау?
1919, 1921
КОРМЛЕНИЕ
ГОЛУБЯ
Вы пили теплое дыхание
голубки
И, вся смеясь, вы
наглецом его назвали.
А он, вложив горбатый
клюв в накрашенные губки
И трепеща крылом, считал
вас голубем? Едва ли!
И стая иволог летела,
Как треугольник зорь, на
тело,
Скрывая сумраком бровей
Зеркала утренних морей.
Те низко падали, как
пение царей.
За их сияющей соломой,
Как воздухом погоды
золотой,
Порою вздрагивал
знакомый
Холма на землю лёт
крутой.
И голубя малиновые лапки
В ее прическе утопали,
Он прилетел,
осенне-зябкий,
Он у товарищей в опале.
1919, 1922
* * *
Собор грачей осенний,
Осенняя дума грачей.
Плетня звено плетений,
Сквозь ветер сон лучей.
Бросают в воздух стоны
Разумные уста.
Речной воды затоны
И снежный путь холста.
Три девушки пытали:
Чи парень я, чи нет?
А голуби летали,
Ведь им не много лет.
И всюду меркнет тень,
Ползет ко мне плетень.
Нет!
1919, 1922
* * *
В полевое пали вои,
Вои пали полевые,
Полевая, в поле вою,
Полевую пою волю,
Сердце полночи молю так,
Грозных чудищ и малюток:
О, пойми меня, лесную,
Через лес ночей блесну
я,
Брошу косы в небеса я,
Из листов сниму копытце
И, могучая, босая,
Побегу к реке купаться
По полям к тополям.
1919, 1921
* * *
Точит деревья и тихо
течет
В синих рябинах вода.
Ветер бросает нечет и
чёт,
Тихо стоят невода.
В воздухе мглистом испарина,
Где-то не знают кручины,
Темный и смуглый выросли
парень,
Рядом дивчина.
И только шум ночной
осоки,
И только дрожь речного
злака,
И кто-то бледный и
высокий
Стоит, с дубровой
одинаков.
1919, 1921
ЛУННЫЙ СВЕТ
Син, сын сини,
Сей сонные сени и силы
На сёла и сад.
Чураясь дня, чаруй
Чарой голубого вина
меня,
Землежителя, точно волна
Падающего одной ногой
Вслед другой. Мои шаги,
Шаги смертного – ряд
волн.
Я купаю смертные волосы
Мои в голубой влаге
твоего
Тихого водопада, и вдруг
восклицаю,
Разрушаю чары: площадь,
Описанная прямой,
соединяющей
Солнце и Землю в 317
дней,
Равна площади
прямоугольника,
Одна сторона которого –
полупоперечник
Земли, а другая – путь,
проходимый
Светом в год. И вот в
моем
Разуме восходишь ты,
священное
Число 317, среди облаков
Неверящих в него. Струна
la
Делает 424 колебания в
секунду.
Удар сердца – 80 раз в
минуту,
В 317 раз крупнее.
Петрарка написал 317
сонетов
В честь возлюбленной.
По германскому закону
1912 года
В флоте должно быть 317
судов.
Поход Рожественского
(Цусима)
Был через 317 лет после
Морского похода Медины –
Сидонии в 1588 году,
Англичане в 1588 году и
Японцы в 1905 году.
Германская империя в
1871 году основана через
317 × 6 после Римской
империи
В 31 году до Р.
Христова.
Женитьба
Пушкина
Была через
317 дней после
Обручения.
1919
АНГЕЛЫ
1
Хладро гологолой божбы,
Ста юнчиков синих семья,
Ста юнчиков синих потоп.
Потопом нездешней байбы
И синие воздухом лбы,
И неба сверкающий скоп
Возникли сынами немья,
И песнями ветреных стоп
Воспели стороду земья.
Тихес исчезающих имя,
Святно пролетевшей
виданы,
Владро серебристых сиес.
Но их, исчезающих в дым,
Заснувших крылами
своими,
Лелебен лелеет божес,
Он мнит сквозь летучие
станы
Гряды пролетевших нагес.
То умчие шумчие маны,
То ветер умолкших любес.
2
Тиебном вечерним полны
Тела исчезающих воль.
А далее – сумрачный тол.
Он страж вероломной
волны,
На грани ниебной длины.
Нетотного мира престол.
Там море и горе и боль,
И мешенства с смертию
дол
– Земля, где
господствует моль.
И роя воздушного роины,
Нетучей страны ходуны,
Нетотного берега бойско
И соя идесного воины,
И белого разума соины –
Летит синеглазое войско
Сквозь время великой
койны
И бьется упорно и
свойско
С той силой, что пала на
ны.
3
И ветер суровою вавой
Донесся от моря нетот
С огласою старой виньбы.
Он бьется с ночной
зенницавой,
Им славится мервое
право.
И пали, не зная мольбы,
Просторцы нетучих летот,
Нетучего моря рабы,
Насельники первых
пустот.
Мервонцы, прекрасны и
наги,
Лежали крылатой
гробницей
Над морем, где плещется
мемя,
Лежали суровы и баги
Над вольною верою влаги.
Мольба неподвижной
лобницы,
Чтоб звонкое юношей
вемя,
Зарницей овивши цевницы,
Воспело ниесное время.
4
Мервонцы! Мервонцы! вы
пали!
Лежите семьей на утесах.
Тихес голубое веничие.
Почили на веки печали,
Червонцев блеснувшие
дали,
Зиес золотые струйничие,
Деревьев поломанный
посох,
Ослады восстанья
весничие,
Как снег, крылопад на
откосах.
Младро голубое полета,
Станица умерших нагес
И буря серебряных крыл,
Омлады умершей волота.
В пустынных зенницах
охота
Щитом заслонить
сребровеющий тыл.
И грустная вера инес,
О чем и кому, я забыл.
Как строга могила можес!
5
Во имя веимого бога
Зарницею жгучею лиц
Несничие молнии дикой,
Мы веем и плещем болого,
Мечтоги у моря ничтога,
Окутаны славой великой,
– Закон у весничего
сиц.
И скрылось лицо
молодика,
Где вица вечерних девиц.
Смотрели во сне
небесничие
Глазами ночей воложан
На тихое неба веничие,
Как неба и снега
койничие,
Темян озолотой
струйничие,
О славе и сладе
грезничие
Толпой голубой боложан,
Задумчивой песни
песничие
Во имя добра слобожан.
6
Мы мчимся, мы мчимся,
тайничие,
Сияют как снег волоса
На призраках белой
сорочки.
Далекого мира дайничие,
Нездешнею тайной
вейничие,
Молчебные ночери точки,
Синеют небес голоса,
На вице созвездия почки,
То ивы цветут инеса.
Разумен небес неодол
И синего лада убава,
И песни небесных малют.
Суровой судьбы гологол,
Крылами сверкнет
небомол,
А синее, синее тучи
поют,
– Литая летает
летава,
Мластей синеглазый
приют,
Блестящая солнца
немрава.
1919
* * *
Село голубого мечтога
Окутала снов вереница.
Во имя веимого Бога
Несут их виоты зарницу.
И крыльев блеснут
словарем
В молчаньи небес
голубом,
И прочь улетят с
зоварем, –
Стан в струйные страны
ведом.
Потоком ярким инесá
Упали наземь и бегут,
Восходит Бог, и сиеса
Ему служить приказа
ждут.
Сиот голубые потоки,
Тиес улетающих время
И петер звезд, его
уроки,
И навы голубое темя.
Они уныли в море
голубом,
Заявные боги миров.
Они ушли во тьму хором
Еще сиокой зенницавой.
И белого неба омлада,
Где на небе яркая зда, –
То умного разума влада,
Сеструнному ропоту «да».
И белого Бога изука
Боями тиес и сиес.
И радостью крыльев заука
Милебы далеких биес.
1919
СТЕПЬ
Пел петер дикой степи.
Лелепр синеет ночей.
Блеснул одинокий молон.
Усталое ветра ходно
По скачкам верхарни травы.
Весны хорошава ночная.
Чернели вдали земеса,
Поля бесконечных земён,
Отца позабывших имён.
Младыки, хладыки, летите
сюда!
Здесь гибельный гнестр
И умер волестр,
И снепр инес!
Здесь нитва людей
И хивень божеств.
На небе огнепр.
Сюда, мластелины!
<1919>, 1921
* * *
Бегава вод с верхот в
долину.
Верхарня серых гор.
Далекий кругозор.
И бьюга водотока об
утесы
Седыми бивнями волны.
И бихорь седого потока
Великой седыни воды,
Где черный мамонт
полутьмы
Качает бивень войн.
<1919>, 1921
* * *
Молóн упал в полóн
Как мравитель легкой
нравды.
Лосудари синих лон,
К инестру народных
волестров!
Из острова снестров, где
огнистéль и вених,
О бьюга младевы! бойба
их умён!
Виач содружества
сомужеств.
О легкие стоны мрузей!
О мервые глазами сиуны!
О метер мервий! Стон
младелицы!
На мервые всходы зари.
1919
ГОРНЫЕ ЧАРЫ
Я верю их вою и хвоям,
Где стелется тихо
столетье сосны
И каждый умножен и
нежен,
Как баловень бога
живого.
Я вижу широкую вежу
И нежу собою и нижу.
Падун улетает по дань,
И вы, точно ветка весны,
Летя по утиной реке
паутиной,
Ночная усадьба судьбы:
Север цели всех
созвездий
Созерцали вы.
Вилось одеянье волос,
И каждый – путь солнца,
Летевший в меня,
Чтобы солнце на солнце
менять.
Березы мох – маленький
замок,
И вы – одеяние ивы,
Что с тихим напевом
«увы!»
Качала качель головы.
На матери камень
Ты встала; он громок
Морями и материками,
Поэтому пел мой потомок.
Но вéдом ночным
небосводом
И за руку зорями зорко
ведóм,
Вхожу в одинокую хижу,
Куда я годую себя, и
меня
Печаль, распустив паруса,
Где делится горе
владелицы,
Увозит свои имена,
Слезает неясной слезой,
Изученной тропкой из
окон
Хранимой храмины.
И лавою падает вал,
Оливы желанья увел
Суровый поток
Дорогою пяток.
1919, 1920
* * *
Высоко руками подняв
Ярославну,
Железный араб, не
известный писателю Пушкину,
Быстро несется с
добычей.
Ветер стеклянных одежд,
ветер стеклянного стана.
Он шарит ухватами глаз
В горне пылающих верст,
Вспрыснув духами полей и
черного масла и пыли
Невесты потерю сознания.
Закинув стан стеклянный
божества,
Он хрюкнул громко в ухо
толп,
Как буйвол бело-красных
глаз.
Ночь черная за снежною
звездою
Зеркальной хаты.
1919, 1921
* * *
Над глухонемой отчизной:
«Не убей!»
И голубой станицей
голубей
Пьяница пением посоха
пуль,
Когда ворковало мычание
гуль, –
«Взвод, направо, разом
пли!
Ошибиться не моги! Стой
– пали!
Свобода и престол,
Вперед!»
И дева красная, открыв
подол,
Кричит: «Стреляй в
живот!
Смелее, прямо в пуп!»
Храма дальнего набат,
У забора из оград
Общий выстрел, дымов
восемь –
«Этот выстрел невпопад!»
Громкий выстрелов
раскат.
Восемнадцать быстрых
весен
С песней падают назад.
Молот выстрелов прилежен
И страницей ночи нежен,
По-русалочьи мятежен
Умный труп.
Тело раненой волчицы
С белой пеной на губах?
Пехотинца шаг стучится
Меж малиновых рубах.
Так дваждыпадшая лежала,
И ветра хладная рука
Покров суровый обнажала.
– Я видел тебя,
русалку восстаний,
Где стонут.
1919-1920
* * *
«Верую» пели пушки и
площади.
Хлещет извозчик коня,
Гроб поперек его дрог.
Образ восстанья
Явлен народу.
На самовар его не
расколешь.
Господь мостовой
Вчерашнею кровью
написан,
В терновнике свежих
могил,
В полотенце стреляющих
войск,
Это смотрит с ночных
площадей
Смерти большими глазами
Оклад из булыжных
камней.
Образ сурового бога
На серой доске
Поставлен ладонями
суток,
Висит над столицей.
Люди, молитесь!
В подвал голубые глаза!
Пули и плети спокойному
шагу!
– Мамо!
Чи это страшный суд?
Мамо!
– Спи, деточка,
спи!
Выстрелов веник
Кладбищем денег
Улицы мёл –
Дворник косматый.
Пуля вдогонку, пуля
вдогонку!
Трое уселось за конку.
Трое свинцовыми тропами
Сделаны трупами!
Дикий священник
В кудрях свинцовых
Сел на свинцовый ковер
возле туч.
В зареве кладбищ,
Заводских гудках,
ревевших всю ночь,
Искали черт Господа
смерти.
Узнавая знакомых,
Люди идут подымать
крышки гробов, гуськом, вереницей.
Черные улицы.
Пуля цыганкой из табора
Пляшет и скачет у ног.
Как два ружейные ствола,
Глаза того, кто пел:
«До основанья, а затем…»
Рукою сжатая обойма,
внизу мерцанье глаз толпы.
Это смех смерти
воистину.
Пел пуль пол.
Ветер свинцовый,
Темной ночи набат,
Дул в дол голода дел.
Стекла прекрасными
звездами
Слезы очей пули полета.
Шаги по стеклянному
снегу
Громко хрустят.
За стеклянной могилой
мяукает кошка.
«Тýса, тýса, тýса!
Мзн да да цацó».
Пели пули табора улиц.
Ветер пуль
Дул в ухо пугливых
ночных площадей.
Небо созвездий наполнило
куль.
Облако гуль
Прянуло кверху.
Нами ли срубленный
тополь падал сейчас,
Рухнул, листвою шумя?
Или, устав несть высоту,
Он опрокинулся и
схоронил многих и многих?
Срубленный тополь,
тополь из выстрелов
Грохнулся наземь
свинцовой листвой,
На толпы, на площади!
Срубленный тополь,
падая, грохнулся
Вдруг на толпу, падал
плашмя,
Ветками смерти закрыв
лица у многих?
Лязга железного крики
полночные
И карканье звезд над
мертвецкою крыш.
Эта ночь темней
голенища!
Множество звезд,
множество птиц
Вдруг поднялось кверху!
Мною испуганы!
1919-1920, 1922
СОВРЕМЕННОСТЬ
Где серых площадей забор
в намисто:
«Будут расстреляны на
месте!»
И на невесте всех времен
Пылает пламя ненависти.
И в город, утомлен,
Не хочет пахарь сена
везти.
Ныне вести:
Донские капли прописав
Тому, что славилось в
лони годы,
Хороните смерть былых
забав
Века рубля и острой
выгоды.
Где мы забыли, как
любили,
Как предков целовали
девы,
И паровозы в лоск
разбили
Своих зрачков набатных
хлевы,
Своих полночных зарев
зенки.
За мовою летела мова
И на устах глухонемого
Всего одно лишь слово:
«К стенке!»
Как водопад дыхания
китов,
Вздымалось творчество
Тагора и Уэльса,
Но черным парусом плотов
На звезды мира, путник,
целься.
Смертельный нож ховая
разговором,
Столетие правительства
ученых,
Ты набрано косым
набором,
Точно издание Крученых.
1920
* * *
Слава тебе, костер человечества,
Светлый, гори!
Ты, голубое отечество,
Видно вдали.
Шекспировский гордый замок,
Гомерида греческий храм
Пылают, падают.
Литайбона,
Калидасида,
Пушкинида помещичий дом
Пылают.
И подымается глупейший ребенок, заплаканный, утирающийся
– Мировой язык.
1920
* * *
И где земного шара ла
Золоном воздуха светла,
И где стоит созвездий го,
Вэ облаков, вэ звезд
ночного вала,
Вэ люда кругом оси,
Вэ солнца кругом оси,
Пу звезд ночных, и та и ка,
По небомоста ри и ро!
И в че морей и горных цепей,
И в че из зелени дубров,
Да разумом в светила пу,
О, за-за золоном огня!
Го человека на тебе.
Ты жила го людей,
Со пламени – людское мо.
И там, где ни событий дня,
Ты за-за синего огня,
Пылаешь золоном дубровы,
И нолос ведает меня
Рогами бешеной коровы.
1920
__________
Словарь: ла – плоская поверхность, поперечная
движению: лист, лопасть, ладья. Золон
– зеленый цвет; го – высшая точка поперечного
движения; гром, город. Вэ – вращение
одной точки около другой, как кружится точка дуги круга: волос, ветка, вьюн. Пу – движение по прямой; ри и ро
– проход точки через точечное множество, пересечение объема: резать, рубить. Че – оболочка, чехол, чёботы. Да – отделение точки от точечного
множества; за-за – отраженный луч,
зеркало; со – движение подвижных
точек из одной неподвижной, связующей их: семья, сад, солнце, село. Мо – распадение объема на отдельные
точки. Ни – исчезновение точки из
точечного множества. Нолос – тот,
кого нет. Та – затененная. Ка – остановка движения. Новообразования
писать особописью.
ЗВЕЗДНЫЙ
ЯЗЫК
* * *
В ха облаков исчезли люди,
Вэ черного хвоста коней
Пролито к мо полка.
В че дыма вся долина.
И мертвый глаз – зе неба
И созвездия.
* * *
Го седел –
всадник смуглый.
Ша синих облаков
и дыма темного, пушек черносмуглые цветы.
Вэ конского
хвоста, целуя мо людей,
Закрыло раненому небо,
Целует мертвому уста.
И пэ земли –
копыта пыль, пэ конницы стоит.
И ка навеки – мо орудий, грубые остатки, колеса и
станки.
Ла крови возле
шашки без че серебряного
Малиново горит.
* * *
Вэ вьюги мертвых глаз,
Ла пушки лучу месяца,
Ла крови на земле.
Ни песни, стонов по,
Го тишины – храпение коней.
Го седел – всадник дикий,
В че дыма – шашки блеск.
Вэ гривы белоснежной
На золотом коне,
Вэ веток вслед снаряду.
1920, 1921
ЗВЕЗДНАЯ
СВАЙНАЯ ХАТА
Где рой зеленых ха для двух
И эль одежд во время бега,
Го облаков над играми людей,
Вэ толп кругом столба огня,
Столба любви вечерних рощ,
Че парней – синие рубахи,
Зо голубой сорочки у другого,
Че девушек – червонная рубаха,
Червонная сорочка
В вечерней темноте,
Го девушек и баб, ка
крови и воды –
Венки лесных цветов.
Недолги ка покоя.
И вэ волос на голове людей,
Эс радостей весенних,
Мо горя, скорби и печали
И ла труда во время бега,
Сой смеха, да веревкою
волос,
Где рощи ха весенних пылов
И мо волос на кудри длинные.
1920, 1921
ВЫСТРЕЛ ИЗ
П
Пламя и полый пещеры
пучок пузырей –
Это пыжом пламенами по
пазу
Полой пищали. Пулями песни.
Пороха парень – пламени
почкой поет,
Пулéц прагом пыжа, палýн
полоном пули,
Где пламенем пóлон пола
полóн,
Пыжами пугая по полю
пули полет, пулями плюнул.
Пороха пузо! Паз и
пружина!
Он, прыжок пружин в
поля, как палка пала, –
Это пружиною пороха пули
прыжок
Палкой прямого пути, в
путь пуль.
Паров напор пинал
порогом паза,
Он пыл пути пуль по
полю.
А пуля упала и пела о
поле.
Это пороха пуль первое
пламя.
Парень пальбы, в порох
пружинясь,
Поет, как певец,
Парусом пения пьяница,
пучинит пещеру и пучит,
Посохом пламени пол
полосует.
Пения пучный прыжок
пузырями, пучная почка,
Прал пещеры полей,
пинал паром пушистый пустые поля,
Пёр пламени пазух опор,
Порохом пыльным пылко
опутан, в полоне,
Плещет и пляшет
песками, пеной о пашни и пóтом.
Пухнет пером и
перинами, прутьями, посохом, пеньем, –
Полох и порох, и пламя.
Полем пустот, пук
опаленного пара,
Поит полей пустоту,
путиной, как прут, проткнутый в пасть.
Пороха пахарь, распашет
запоры, правый и первый,
Пытками тянет и пялит
пути.
Пырнул перунами в
перины, полосуя
Пламени путь, и пил и
пел пыл пуль, путника пуль.
Пением пороха парус
парил, опираясь
В пучину пещерного
пола, порожний, полый, пустой.
П – удаление точки от точки,
К объему громадному
воля и путь.
Точка стоит, другая же
прочь уносилась, безумная.
Пещера, Перун, пузырь
или пена, палец, певец или палка, –
Вы растянули проход меж
собой, выпуском палки и точки,
Везде удаляются пуля
или пламя.
Кто там? не вижу,
Пух или пушка?
Пан или пень?
Случайно упали имена
На лопасти быта.
<1920>
* * *
Младенец – матери мукá,
моль,
Мот мощи, мот медов,
В мешке момры, где
марево младенца,
Медовый мальчик, мышь и
молот,
Медами морося во мраке,
Он мышью проточил ходы
И молью истребил
покровы,
И морем мух напился
меда.
<1920>, 1921
ЭЛЬ
Когда судов широкий вес
Был пролит на груди,
Мы говорили: это лямка
На шее бурлака.
Когда камней усталый бег
Листом в долину упадает,
Мы говорили: то лавина.
Когда плеск волн – удар
в моржа,
Мы говорили: это ласты.
Когда зимой снега
хранили
Пути ночные зверолова,
Мы говорили: это лыжи.
Когда волна лелеет челн
И носит ношу человека,
Мы говорили: это лодка,
Ладьи широкая опора.
Когда ложится тяжесть
вод
На ласты парохода,
Мы говорили: это
лопасть.
Когда броня на грýди
воина
Ловила копья на лету,
Мы говорили: это латы.
Когда растение листом
Остановило тяжесть
ветра,
Мы говорили: это лист,
Небес удару поперечный.
Когда умножены листы,
Мы говорили: это лес,
А время листьев роста –
лето.
Когда у ласточек широкое
крыло
Ее спасает от паденья,
Блеснет, как лужа шелка
синего,
Мы говорим: она летает.
Не падает, не тонет,
Как будто в лодке или
лыжах,
И вес ее, как лужа
ливня,
На площади широкой
пролит.
Когда лежу я на лежанке,
На ложе лога, на лугу,
Я сам из тела сделал
лодку.
И бабочка-ляпунья
Широкими летит крылами,
Доверив площади широкой
Путь силы поперечной.
Лопух и лопасть и листы…
Ладонь широка, как
ладья,
А лапа служит точно
лыжа,
И храбро ступает лапой
лось по болоту.
Когда труд пролит в
ширину,
Мы говорили: это лень.
И лень из неба льется
ливнем
Над лодырем, ленивцем,
Он высь труда
Широкой ленью заменил,
Боясь усталости
глубокой.
А легкий тот, чей вес
По площади широкой
пролит.
И белый лист воды –
прозрачный лед.
В широкой ложке держится
вода.
И лужей пролит площадью
широкой
Отвесный ливня путь.
Широким камнем льда расширилась
вода.
Не тонет лед, как лодка.
Мы воду пьем из ложки
И отдыхаем на широком
ложе.
Мы любим, служа лодкой
Для другого,
Лелеем, ослабляя
тяжесть,
Для детских ног
простертые, как лед.
Ляля и лели –
Легкие боги
Из облака лени.
Эль – луч весовой,
Что оперся о площадь
широкую.
Эль – воля высот
Стать шириной,
Путь силовой,
Высоту променявший
На поперечную площадь.
Широкое не падает, не
тонет,
Не проваливается в снег
И болото
Ни в воздухе, ни в море,
Ни в снегу.
Если опасность внизу
И угрожает паденье,
Там появляется Эль.
1920, 1921-1922
* * *
На лыжу времени
Ступило Эль:
Ленин, и Либкнехт, и
Люксембург,
И много соседей по воле,
Где бодро шагали народов
шаги
На лыжах по рыхлым
снегам.
То всенародная лыжа! для
тысячей толп.
Над ней летели:
Лебедь, лелека, лелюк и
ласточка,
Лели, любимые людом,
В воздухе синем не
падая.
Эль – это ласты моржа государства,
Крыл ширина для
государственной мысли,
чтоб в небе не падать.
Лужей широкой свободы
сделался ливень царей:
В ссоре с Эль были цари и утонули.
Гэ преклонилось пред ним вместе с Эр,
Два звука пред ним
опустили знамена.
Эль не знают цари.
Веревка судов
государственных
Лямкой широкой Советов
На груди бурлака
мирового
Замкнулась, чтоб грудь
не давило.
Ливень отвесный царей
Лужей великою стал.
Всем там есть место:
убийце, раклу и мазурику,
Пахарю, деве ночной
городов, вору, священнику, татю.
Все управляют собой, всё
стало широким,
И время Эль, как облако, повисло
над богослужением себе.
Все стали царями легко и
лениво.
Там, где цари шагали по
мели,
Боясь утонуть,
Бодро несется, парус
развеяв,
Ладья всенародная.
Пловец – государство не
боится пучины морской
На ладье всенародной,
Как знамя его
развевается Эль!
Лопух и лист, лежанка,
лапа и ладонь –
Это широкие плоские
вещи.
Крылá простыня птице
позволяет летать.
А бабочка имя имеет –
ляпун.
Эль – это власть, что несется на лыжах
Над снегом людей.
Крыльев широкая ширь
летуньи,
Отвесная нить высоты,
ставшая ширью –
Это великое Эль.
Эль подымает свой парус белым листом,
поперечным
копью бури дикой.
И о широкую лямку труда
Оперлося время, влача
Волги суда, чтоб
полегчало.
Эль – это лыжа: не падай, дикарь!
Эль – это тяжести лужа широкая, ей поперечная площадь.
Эль – это лодка широкая: моряк, не тони!
<1920>, 1921
ГОРОД
БУДУЩЕГО
Здесь площади из горниц,
в один слой,
Стеклянною страницею
повисли,
Здесь камню сказано
«долой»,
Когда пришли за властью
мысли.
Прямоугольники, чурбаны
из стекла,
Шары, углов, полей
полет,
Прозрачные курганы, где
легла
Толпа прозрачно-чистых
сот,
Раскаты улиц странного
чурбана
И лбы стены из белого
бревна –
Мы входим в город
Солнцестана,
Где только мера и длина.
Где небо пролито из синего
кувшина,
Из рук русалки темной
площади,
И алошарая вершина
Светла венком стеклянной
проседи,
Ученым глазом в ночь
иди!
Ее на небо устремленный
глаз
В чернила ночи ярко
пролит.
Сорвать покровы напоказ
Дворец для толп упорно
волит,
Чтоб созерцать ряды
созвездий
И углублять закон
возмездий.
Где одинокая игла
На страже улицы угла,
Стеклянный путь покоя
над покоем
Был зорким стражем
тишины,
Со стен цветным
прозрачным роем
Смотрели старцы-вещуны.
В потоке золотого,
куполе,
Они смотрели, мудрецы,
Искали правду, пытали,
глупо ли
С сынами сеть ведут
отцы.
И шуму всего
человечества
Внимало спокойное
жречество.
Но книгой черных
плоскостей
Разрежет город синеву,
И станет больше и синей
Пустотный ночи круг.
Над глубиной прозрачных
улиц
В стекле тяжелом, в
глубине
Священных лиц ряды
тянулись
С огнем небес наедине.
Разрушив жизни грубый
кокон,
Толпа прозрачно-светлых
окон
Под шаровыми куполами
Былых видений табуны,
Былых времен расскажет
сны.
В высоком и отвесном
храме
Здесь рода смертного
отцы
Взошли на купола концы,
Но лица их своим окном,
Как невод, не задержит
свет<а>,
На черном вырезе хором
Стоит толпа людей
завета.
Железные поля, что ходят
на колесах
И возят мешок толп,
бросая общей кучей,
Дворец стеклянный,
прямей, чем старца посох,
Свою бросает ось, один
на черных тучах.
Ремнями приводными живые
ходят горницы,
Светелка за светелкою,
серебряный набат,
Узнавшие неволю веселые
затворницы,
Как нити голубые
стеклянных гладких хат.
И, озаряя дол,
Верхушкой гордой цвел
Высокий горниц ствол,
Окутанный зарницей,
Стоит высот цевницей.
Отвесная хором нить,
Верхушкой сюда падай,
Я буду вечно помнить,
Стеной прозрачной радуй.
О, ветер города,
размерно двигай
Здесь неводом ячеек и
сетей,
А здесь страниц
стеклянной книгой,
Здесь иглами осей,
Здесь лесом строгих
плоскостей.
Дворцы – страницы,
дворцы – книги,
Стеклянные развернутые
книги,
Весь город – лист
зеркальных окон,
Свирель в руке суровой
рока.
И лямкою на шее бурлака
Влача устало небеса,
Ты мечешь в даль
стеклянный дол,
Разрез страниц
стеклянного объема
Широкой книгой открывал.
А здесь на вал окутал
вал
Прозрачного холста,
Над полом громоздил
устало пол,
Здесь речи лил сквозь
львиные уста
И рос, как множество
зеркального излома.
1920
* * *
О, город тучеед! Костер оков
Несущий вперед, с орлиным клювом!
Где громче тысячи быков
Стеклянных хат ревела глотка.
Ведром небесное пространство ты ловишь безустанно.
Черпал ночные бури в железоневод хат,
Жилой стеклянный парус, плющем обвитый улиц,
Как бочка полая широк.
Стеклянный дол, стеклянные утесы, где вился улиц хмель.
Еще угрюм, еще неловок
Весь город мчался, как суда,
Где нависали облака
На медленных глазах веревок.
Как раньше шло растение на посохе зеленой краски,
Весь город тою же тропинкой шел, – из белой зелени
растение, –
Желая быть травой стеклянной.
Ночей прибой ловил глазами в рыбацкий невод.
И не обманули никого его прозрачные глаза,
Когда сквозь них блестело солнце.
Старик железных стекломяс
Икрой железною завяз
Среди реки раскрытых книг –
Упруг, упорен и велик.
Старик стеклянного тулупа,
Чьи волосы – халупа над халупой,
Своих кудрей раскинув улей,
Где полдень заблудился пулей,
Надувши жилы на руке,
Бросал железосети
В ночную глубину,
Где тысячи очей,
Упрямым рыбаком,
За комом сетей ком.
Паук мостов опутал улицы,
Бросал лучи упорных ниток.
Ты – город мыслящих печей
И город звукоедов,
Где бревна грохота,
Крыши нежных свистов,
И ужин из зари и шума бабочкиных крыл
На отмели морского побережья,
Где камни – время.
1920, 1921
* * *
Он, город, синим оком
горд
И красотой железа сила.
В лицо небеснейшей из
морд
Жевал железные удила.
Он, город, синими
глазами
Скосил скулы жестокой
надписи
И черным зеркалом заране
Он завывал деревням: нас
спаси!
Жестокий, мрачный и
опальный,
Широкой бритвой горло
режь.
Из всей небесной
готовальни
Ты вынул битву и мятеж.
Он, пастух красивых
денег,
Созыватель сизых гуль,
Заплетал в веселый веник
Громкий вой железных
пуль.
И синими глазами падали
Уходит в мертвую тоску.
Кукушка ласковая, надо
ли
Часам тоски пробить
ку-ку?
И вечно слаб к тебе, о
водка,
Воспет убийством в
зеркалах,
Могучим камнем
подбородка
Он опирался на кулак.
Когда чернел высокий
глянец
Его таинственных зеркал,
Он улыбался, самозванец,
И жертву новую искал.
Крутят колеса, крутят
колеса,
Город понесся, город
понесся.
Дома пробегали худыми
кривляками,
Кланялись старым
знакомым,
Могила и свадьба сошлися
собаками
На площади, видны
хоромам.
1920, 1922
* * *
Москвы колымага,
В ней два имаго.
Голгофа
Мариенгофа.
Город
Распорот.
Воскресение
Есенина.
Господи, отелись
В шубе из лис.
Апрель 1920
ПРАЗДНИК
ТРУДА
Алое плавало, алое
На копьях у толпы.
Это труд проходит, балуя
Шагом взмах своей пяты.
Труднеделя! Труднеделя!
Кожа лóснится рубах.
О рабочих, не рабах! –
Льется песня, в самом
деле,
И, могучая раскатом,
Песня падает, пока
Озаряемый закатом
Отбивает трепака.
Лишь приемы откололи
Сапогами впереди,
Как опять востоком воли
Песня вспыхнула в груди.
Трубачи идут в поход,
Трубят трубам в медный
рот!
Веселым чародеям
Широкая дорога.
Трубач, обвитый змеем
Изогнутого рога.
Это синие гусары
На заснувшие ножи
Золотые лили чары
Полевых колосьев ржи.
Городские очи радуя
Огневым письмом полотен,
То подымаясь, то падая,
Труд проходит,
беззаботен.
И на площади пологой
Гулко шли рогоголовцы
– Битвенным богом.
Желтый околыш, знакомый
тревогам,
И на затылках, наголо
стриженных,
Раньше униженных, –
Черные овцы,
Лица закрыли,
Кудри струили.
Суровые ноги в зеленых
обмотках.
Ищут бойцы за свободу –
знакомых;
В каждой винтовке –
ветка черемухи –
Боевой привет красотке.
Как жестоки и свирепы
Скакуны степных долин!
Оцепили площадь цепи,
На макушках – алый блин!
Как сегодня ярки вещи!
Золотым огнем блеснув,
Знамя падает и плещет,
Славит ветер и весну.
Это идут трубачи,
С ног окованные в трубы.
Это идут усачи,
В красоте суровой грубы.
И, как дочь могучей
меди,
Меж богов и меж людей
Звуки, облаку соседи,
Рвутся в небо лебедей!
Веселым чародеям
Свободная дорога,
Трубач сверкает змеем
Изогнутого рога.
Алый волос расплескала,
Точно дева, площадь
города.
И военного закала
Черны ветреные бороды.
Золото с красными
птицами
Носится взад и вперед.
Огненных крыл вереницами
Был успокоен народ.
20 апреля 1920, 1921-1922
* * *
О, единица!
Подслушай говор звезд
И крикни мой завет.
«Вот моя охота, –
лапу положив,
Она прекрасна, моя
дичь!»
Все бросятся отнять твою
добычу
И тоже скажут – мой завет.
И ты, Аттила без меча,
Всех победив,
Их сделал данниками
звезд
И завоевал для неба
Великий рычагами я.
1920
* * *
Помимо закона тяготения
Найти общий строй
времени
Яровчатых солнечных
гусель,
Основную мелкую ячейку
времени и всю сеть.
Люди! утопим вражду
В солнечном свете!
В плаще мнимых звезд
пусть ходят – я жду –
Смелых замыслов дети,
Смелых разумов сын.
1920
* * *
Люди! Над нашим окном
В завтрашний день
Повесим ковер кумачовый,
Где были бы имена
Платона и Пугачева.
Пророки, певцы и провидцы!
Глазами великих озер
Будем смотреть на ковер,
Чтоб большинству не
ошибиться!
<1920>, 1922
* * *
I
Как снег серебровое
темя,
Огнями глаза зажжены,
А рядом великое немя
Мирами могатой волны.
Игрою небес небесничие
Промчатся среди голубес,
И кроткое льется величие
Потоком вечерних инес.
Веокие перья и очи,
Качается солнечный глаз,
Перо серебреющей ночи,
На ветке качается час.
Они голубой Тихославль,
Они золотой Ярославль,
Окутаны вещею трустью,
Летят к доразумному
устью.
Потоком синеющих сонз
Над миром печали и
стонз,
Одеты легчайшей веяной,
Пролиты как тучи руно,
Промчались нездешней
сияной,
Как неба быть синим
могно.
Крыла белоснежного
махари,
Земли голубые всегдавцы,
Дахари света, земли
иногдавцы,
Полета усталого знахари.
II
На длинной нити девы имя
Ресницей черною одето,
Как снежный глаз, плывет
за ними
Из полумглы и полусвета.
Но снежным ветром не
забыта
В потопе востока
всегдава.
Летуры инесного быта,
Всегдаве небес иногдава.
Когда же идет темногда
И небо нечаянной дайной
Очертится черною тайной,
Исполнено черной межбы
За вихрями белой нежбы,
Раскинув ночное прахно,
И дышит в чужое духно,
Как призрак безвестный и
странный,
Промчавшись вечерней
виданой.
III
Усталые крылья мечтога,
Река голубого летога.
Нетурные зовы, нетурное
имя!
Они, пролетевшие мимо,
Летурные снами своими.
Дорогами облачных
сдвигов
Промчались, как синий
Темнигов.
Незурное младугой пение,
Они голубой окопад.
Но синей в ресницах
грезурью
Давая дневному нетеж,
Летите к земному
вразурью,
Безбурному ночи
грезурью.
Они в голубое летеж.
Крылатые белой незурью
Вечернего воздуха дайны
И ветер задумчивой
тайны.
IV
Леляною вести, леляною
грусти
Ее вечеровый озор.
Увидев созвездье,
опустим
Мы, люди, задумчивый
взор.
Ни шумное крыл махесо,
Ни звездное лиц сиесо,
Ничто нас тревожить не
может.
Они голубой Тихославль,
Они в никогда улетавль,
Они полетят в
Никогдавль.
Несутся вечерней сияной,
Нездешнею дикой шуманой,
Шумящей и звездной
веяной,
В созвездиях босы,
Где умерло ты,
Грезурные косы,
Грезурные рты.
8 июля 1920, 1921
* * *
Летели незурные дымы,
Они молодой вероглавль,
Всегда голубой
тучеплавль.
Толпа синеглазых нощер
Сквозь белые дня лиеса
Несется, несется толпой
в инеса
И мчится, как птица,
Лилица заоких тихес
На зовы поспешных идес.
Радуний прекрасных
радеж,
В ресницах пел черный
нетеж
Ищерами древнего часа
И темени вился сетеж.
Бегурное племя,
вразурные сни,
Враждебноокие, широкие
дни.
Ударом серебряных виц
И глагою черных ресниц
Летели в мечтоги зовели.
Незурные лица. Умчурное
племя.
Смеется оно.
И ветер, лелея воздушную
лею,
Толпу чернобелых блещер,
Вервонцам доверит былое…
<1920>, 1921
* * *
Я верю:
Где роем звезд расстрел
небес,
Как грудь последнего
Романова,
Бродяга дум и друг повес
Перекует созвездье
заново!
И точно кольца
обручальные
Последних королей и
плахи
Носитесь в воздухе,
печальные
Раклы, безумцы и галахи…
Цари, ваша песенка
спета!
Помолвлено лобное место.
И таинство воинства это
– В багровом
слетает невеста.
Пришедший! раною болея,
Срывая с зарева засов,
Хватай за ус созвездье
Водолея,
Бей по плечу созвездье
Псов!
Ты разорвал времен
русло,
Чтобы летали пехотинцы,
И точно солнце, что
взошло,
Всему созвездью дав
весло,
Ты королей пленил в
зверинцы,
Назвав правительством
число.
В день смерти зим и
раннею весной
Нам руку подали
венгерцы.
Свой замок цен, рабочий,
строй
Из камней ударов сердца.
Пусть небо ходит ходуном
От тяжкой поступи твоей:
Скрепи созвездие бревном
И дол решеткою осей.
И пусть пространство
Лобачевского
Летит с знамен ночного
Невского!
Проклятьем души
окровавить
Тому, что жмет, гнетет и
давит!
И он сидит, король
последыш,
За четкою железною
решеткой,
Оравы обезьян соседыш
И яда дум испивши водки.
Это шествуют творяне,
Заменивши Дэ на Тэ!
Ладомира соборяне
С трудомиром на щите!
1920, 1921-1922
* * *
Стеклянный шест покоя над
покоем
Вдруг побледнел и вдруг
померк.
И поле битв, где людоед
лежит на людоеде,
Слагая сказку улиц птиц,
Снимая шкуру с бешеных
волчиц,
Мешая белену с волной
лесных криниц,
Чуме священной молится
Восток.
Ты вся – столетий
решето,
И твой прекрасный сын –
никто.
И более холма кумир
С улыбкой смотрит на
цветок,
И шеи жен под тяжестью
секир…
Всё помнит огненный
Восток.
1920
АЗИЯ
Всегда рабыня, но с
родиной царей
На смуглой грýди
И с государственной
печатью
Взамен серьги у уха,
То девушка с мечом, не знавшая
зачатья,
То повитуха мятежей –
старуха,
Ты поворачиваешь
страницы книги той,
Где почерк был нажим
руки морей,
Чернилами сверкали ночью
люди,
Расстрел царей был
гневным знаком восклицанья,
Победа войск служила
запятой,
А полем – многоточия,
Чье бешенство не робко,
Народный гнев воочию,
И трещины столетий –
скобкой.
1920, 1921
* * *
О, Азия! тобой себя я
мучу.
Как девы брови я
постигаю тучу.
Как шею нежного здоровья
–
Твои ночные вечеровья.
Где тот, кто день иной
предрек?
О, если б волосами синих
рек
Мне Азия покрыла бы
колени,
И дева прошептала
таинственные пени.
И, тихая, счастливая,
рыдала,
Концом косы глаза суша.
Она любила, она страдала
–
Вселенной смутная душа.
И вновь прошли бы снова
чувства
И зазвенел бы в сердце
бой:
И Махавиры, и Заратустры,
И Саваджи, объятого
борьбой.
Умерших их я был бы
современник,
Творил ответы и вопросы.
А ты бы грудой светлых
денег
Мне на ноги рассыпала бы
косы.
– Учитель, –
мне шепча, –
Не правда ли, сегодня
Мы будем сообща
Искать путей свободней?
1920, 1921
ЕДИНАЯ
КНИГА
Я видел, что черные Веды,
Коран и Евангелие
И в шелковых досках
Книги монголов
Сами из праха степей,
Из кизяка благовонного,
Как это делают
Калмычки каждое утро,
Сложили костер
И сами легли на него,
Белые вдовы,
В облаке дыма закрыты,
Чтобы ускорить приход
Книги единой.
Эту единую книгу
Скоро вы, скоро прочтете.
Белым блещут моря
В мертвых ребрах китов.
Священное пение, дикий, но правильный голос.
А синие реки – закладки,
Где читает читатель,
Где остановка читающих глаз.
Это реки великие –
Волга, где Разину ночью поют
И зажигают на лодках огни,
Желтый Нил, где молятся солнцу,
Янтцекиянг, где жижа густая людей,
И Сена, где продаются темноглазые жены,
И Дунай, где ночами блестят
Белые люди на волнах, на лодках
В белых рубахах,
Темза, где серая скука и здания – боги для толп,
Хмурая Обь, где бога секут по вечерам
И пляшут перед медведем с железным кольцом на белой шее,
Раньше чем съесть целым племенем,
И Миссисипи, где люди одели штанами звездное небо
И носят лоскут его на палках.
Род человеческий – книги читатель,
И на обложке надпись творца,
Имя мое, письмена голубые.
Да, ты небрежно читаешь.
Больше внимания!
Слишком рассеян и смотришь лентяем.
Точно урок Закона Божьего,
Эти снежные горные цепи и большие моря,
Эту единую книгу
Скоро ты, скоро прочтешь.
В этих страницах прыгает кит,
И орел, огибая страницу угла,
Садится на волны морские,
Чтоб отдохнуть на постели орлана.
<1920>. 1921
* * *
И если в «Харьковские
птицы»,
Кажется, Сушкина
Засох соловьиный дол,
И первый гром журавлей,
А осень висит запятой,
Ныне я иду к той,
Чье холодное и странное
руно
Зовет меня испить
«Египетских ночей»
Пушкина
Холодное вино.
1920, 1922
* * *
И ночь прошла, соседи не
заметили
Поляну,
Там, где кусты свидетели
Ночной любви без страха
И боя слов: «чудовище»,
«постой», «невеня» и «ахаха».
Приходит день, и
незнакомки нет,
Той горожанки, чья
улыбка детская
И косы пролиты речонкой
за плечо,
И галаха,
У кого через обувь
смотрит палец ноги.
Под веткой березовой
скомканы
Одежды черные и светские
И сапоги.
И видя беспорядок, бойко
Над ними закричала
сойка.
Он был босой, он был
оборван,
Когда блестел на ветках
иней,
Его глаза по-волчьи
зеленели,
Ему кричали дети «вор,
вон!»,
А ей в письме писали
«Милой Бэле»
И называли неприступною
богиней.
В нее все влюблялись,
Из-за нее стрелялись.
А он, осенних дач
скиталец,
Уж он один ревнивей
Святополка.
И жести голубой глаза
жестоки,
А на кусте лоскут
трепещет шелка,
Наверное, востока.
<1920>. 1921
* * *
[Батог рыбачий
В синем небе]
«Сéла – пáла»
Поют земле и жизни
судьбы.
А там мерцает
Широкой ржи людей
холодной иржище,
И дремлют голубцы.
Тишь… здесь боятся
худого глаза!
На жалобный стол
Собралися тени.
На сéмины и éмины
Уходят поколенья,
И на току развеяно
зерно.
Где вы, отцов осилки,
Метавшие желанья жернова?
Гук – Пук!
Цепов удары рока.
О, свирен – мертвых душ
кладбище!
Где ваши игры и жарты?
Когда двадцатовке
Или семнадцатовке чепуре
Шепталось в полутемках:
«ты?»
И рук просили
Рубахи-разини.
Какая ночь,
Какая стыдь!
Наружу выдь,
И сельский пах
Сменяет звездный,
И землепах
Немеет грезный…
И снега шýма
По небу скачет,
По небу пляшет,
И льется дума, и льется
дума
На эту площадь.
Звездные нарóты,
Звездная прýтня
Дух стерегут.
А в хате уютно.
Живые очи – это божницы
ресницы,
Это красный кут.
Жаровни звездной щели,
Мерцающие нити –
Таинственные цели
Людских событий.
И человек миркует,
И человек раится,
Чуть-чуть тоскует,
Чуть-чуть таится.
Ждать ли ему теплой
копейки,
Набежавшей рýчою
весенней,
Или повесить<ся?>
Одеться – обуться.
На цапях тучи висели
Ежа и одежа.
На дóно.
<1920>
НОЧНОЙ БАЛ
Девы подковою топали
Ó поле, ó поле, ó поле!
Тяжкие билися тополи.
Звездный насыпан курган.
Ночь – это глаз у цыган!
Колымага темноты,
Звучно стукали коты!
Ниже тучи опахала
Бал у хаты колыхала,
Тешась в тучах, тишина.
И сохою не пахала
Поля молодца рука.
Но над вышитой сорочкой
Снова выросли окопы,
Через мглу короткой
ночки
Глаз надвинулись потопы.
Это – бревна, не перина,
Это – кудри, не овчина…
Кто-то нежный и
звериный.
– Ты дичишься? что
причина?
Аль не я рукой одною
Удержу на пашне тройку?
Аль не я спалил весною
Так, со зла, шабра
постройку?
Чтобы ветра серебро
Покрывало милой плечи,
Кто всадил нож под ребро
Во глухом лесу, далече?
Кровью теплой замарал
Свои руки, деньги шаря.
Он спросонок заорал
С диким ужасом на харе.
И теперь красоткой
первой
Ты проходишь меж парней.
Я один горюю стервой
На задворках, на гумне.
Каркнет ворон на юру.
Всё за то, пока в бору
Роса пала над
покойником,
Я стоял лесным
разбойником.
Всё задаром! Даром голос
вьется скобкой,
Даром в поле зеленя,
Точно спичка о коробку,
Не зажжешься о меня.
Смотришь тихо и лениво,
Тихо смотришь на
кистень.
Где же искра? Знать,
огниво
Недовольно на кремень.
<1920>, 1922
* * *
Воет судьба улюлю!
Это слез милосердия
дождь.
Это сто непреклонных
Малют,
А за ними возвышенный
вождь.
Пали оленем высочества,
Выросли красные дочиста,
Множеством усиков
вылезли.
Собаки вчерашнего выли
зло,
Черные псы пробегали
дорогой.
Носится взы, ветер
тревоги.
Тело «вчера» кушали
раки.
Это сразились «вперед» и
«назад».
А песни летели железо
лизать.
И стяг руки усталой
выпал зла
И первая гадюка выползла
На позолоченный
пригорок.
1920, 1921
* * *
Мощные, свежие дóнага!
Прочь из столетия онаго!
Куда, точно зуб Плеве
взрывом Созонова
Или Каляева, не знаю, не
помню,
Вонзилось занозой все
человечество.
В черные доски
зеркального хлева,
Точно желтым зубом
Плеве,
Щепкою белой нечисти
Въелося в дерево времени
все человечество.
Выстрелом порван
чугунным
Воин верный знати,
Он на прощание плюнул
В лица живым
Зубом своим.
Захохотал! Нате!
Пора, уж пора!
Прочь от былого!
Приходит пора
Солнцелова!
Идемте, идемте в веков
камнеломню!
Срывать незабудки
грядущих столетий.
Мы небопёки – зачем же
половы?
Не надо гнилого, не надо
соломы.
Желтые прочь старые
зубы.
Мы ведь пшеницы
грядущего сеятели.
Мы голубые проводим
окопы.
(Но бьют, точно плети,
Зубы умершего деятеля.)
Эй! Настежь сердец
камнеломни!
Мы времякопы, время –
наша удаль!
А не холопы сгнивших
веков,
А не носители затхлых
оков.
Мы нищи и кротки,
вдохновений Продуголь,
На рынках торгуем
незабудками
И сумасшедших напевов
нашими дудками,
И по всем векам, под
всеми курганами,
Бродим слепыми цыганами,
Палкой стучать, слепые
глаза подымая
К гневному небу Мамая!
1920, 1921-1922
ПРОДУМА
ПУТЕСТАНА
Огневицы окон
Дворца для толп.
Серый пол,
Четыре точки.
Труба самоголоса,
Столы речилища,
За круглым решетом
железа
Песнекрики, тенекрылья у
плеч,
Алошар игрополя,
Снегополя пляски теней,
Тенебуда у входа,
Руку для теней
Протянувшая к тенеполю.
Книгощетки снегополя,
Железный самоголос
Кует речеложи отмеренную
ярость.
Око путестана
Высоким снегополем
Светит вдали.
<1920>, 1921
* * *
Чавкая сладости, слушали
люди
Речи безумца.
Снежные белые груди,
Лысина думца.
1920
* * *
И вечер темец,
И тополь земец,
И мореречи,
И ты далече!
<1920>
МОРЕ
Бьются синие которы
И зеленые ямуры.
Эй, на палубу, поморы,
Эй, на палубу, музуры,
Голубые удальцы!
Ветер баловень – а-хá-ха!
–
Дал пощечину с размаха,
Судно село кукорачь,
Скинув парус, мчится
вскачь.
Волны скачут лата-тах!
Волны скачут а-ца-ца!
Точно дочери отца.
За морцом летит морцо.
Море бешеное взыы!
Море, море, но-но-но!
Эти пади, эти кручи
И зеленая крутель.
Темный волн кумоворот,
В тучах облако и мра
Белым баловнем плывут.
Моря катится охава,
А на небе виснет зга.
Эта дзыга синей хляби,
Кубари веселых волн,
Море вертится юлой,
Море грезит и моргует
И могилами торгует.
Наше оханное судно
Полететь по морю будно.
Дико гонятся две влаги
Обе в пене и белаге,
И волною Кокова
Сбита, лебедя глава.
Море плачет, море
вакает,
Черным молния варакает.
Что же, скоро стихнет
вза
Наша дикая гроза?
Скоро выглянет ваража
И исчезнет ветер вражий?
Дырой диль сияет в небе,
Буря шутит и шиганит,
Небо тучи великанит.
Эй, на палубу, поморы,
Эй, на палубу, музуры,
Ветер славить, молодцы!
Ветра с морем нелады
Доведут нас до беды.
Судно бьется, судну
ва-ва!
Ветер бьется в самый
корог,
Остов бьется и трещит.
Будь он проклят,
ветер-ворог,
От тебя молитва щит.
Ветер лапою ошкуя
Снова бросится, тоскуя,
Грозно вырастет волна,
Возрастая в гневе
старом,
И опять волны ударом
Вся ладья потрясена.
Завтра море будет отеть,
Солнце небо позолотит.
Буря – киш, буря – кши!
Почернел суровый юг,
Занялась ночная темень.
Это нам пришел каюк,
Это нам приходит неман.
Судну ва-ва, море бяка,
Море сделало бо-бо.
Волны, синие борзые,
Скачут возле господина,
Заяц тучи на руке.
И волнисто-белой грудью
Грозят люду и безлюдью,
Полны злости, полны
скуки.
В небе черном серый
кукиш,
Небо тучам кажет шиш.
Эй ты, палуба лихая,
Что задумалась, молчишь?
Ветер лапою медвежей
Нас голубит, гладит,
нежит.
Будет небо голубо,
А пока же нам бо-бо.
Буря носится волчком,
По-морскому бога хая.
А пока же, охохонюшки,
Ветру молимся тихонечко.
1920, 1921
* * *
Восток, он встал с
глазами Маяковского,
С когтями песен на боку.
А я опять торчу, как ось
Минковского,
На сходе народов в Баку.
Гонец детей – их нет, но
будут, –
Чтоб клюнуть молотом по
чуду,
Я есмь! Я был! Я буду!
1 сентября 1920
* * *
Видите, персы, вот я иду
По Синвату к вам.
Мост ветров подо мной.
Я Гушедар-мах,
Я Гушедар-мах, пророк
Века сего и несу в руке
Фрашокéрети (мир
будущего).
Ныне, если целуются
девушка и юноша, –
Это Матия и Матиян,
первые вставшие
Из каменных гробов
прошлого.
Я Вогу Мано – благая
мысль.
Я Аша Вáгиста – лучшая
справедливость.
Я Кшатра Вайрия –
обетованное царство.
Клянемся волосами
Гурриэт эль Айн,
Клянемся золотыми устами
Заратустры –
Персия будет советской
страной.
Так говорит пророк!
1920
* * *
Ваши глаза – пустые
больничные стены.
И пламя глаз огненных,
Как Востока народы в
Баку.
Какая рана в нее
вогнана? –
Мадонну на веревке тянут
к кабаку.
1920
* * *
Тейлоризация
правительств,
И горца Habeas corpus,
За поясом в оправе,
Учитель равенства –
кинжал.
1920
* * *
Шахсейн-вахсейн! –
и мусульмане
Ударом кулака поют
На книгах загорелых грудей,
И версты черных глаз,
И черный шелк кудрей
младенца –
Как много ночей юга!
Железа стук цепей…
1920
* * *
Цыгане звезд
Раскинули свой стан.
Где круглых башен стадо?
Они упали в Дагестан.
И принял горный Дагестан
Железно-белых башен
табор.
А завтра чуть утро
умчатся
Шатры их белых башен.
<1920>, 1921
* * *
Россия, хворая, капли
донские пила
Устало в бреду.
Холод цыганский…
А я зачем-то бреду
Канта учить
По-табасарански.
Мукденом и Калкою,
Точно больными глазами,
Алкаю, алкаю.
Смотрю и бреду
По горам горя,
Стукаю палкою.
1920
* * *
Ручей с холодною водой,
Где я скакал, как бешеный мулла,
Где хорошо.
Чека за 40 верст меня позвала на допрос.
Ослы попадались навстречу.
Всадник к себе завернул.
Мы проскакали верст пять.
«Кушай». – Всадник чурек отломил золотистый,
Мокрый сыр и кисть голубую вина протянул на ходу,
Гнездо голубых змеиных яиц,
Только матери нет.
Скачем опять, на ходу
Кушая неба дары.
Кони трутся боками, ремнями седла.
Улыбка белеет в губах моего товарища.
«Кушай, товарищ», – опять на ходу протянулась рука
с кистью глаз моря.
Так мы скакали вдвоем на допрос у подножия гор.
И буйволов сухое молоко хрустело в моем рту,
А после чистое вино в мешочках и золотистая мука.
А рядом лес густой, где древний ствол
Был с головы до ног окутан хмурым хмелем,
Чтоб лишь кабан прошиб его, несясь как пуля.
Чернели пятна от костров, зола белела, кости.
И стадо в тысячи овец порою, как потоп,
Руководимо пастухом, бежало нам навстречу
Черными волнами моря живого.
Вдруг смерклось.
Темное ущелье. Река темнела рядом,
По тысяче камней катила голубое кружево.
И стало вдруг темно, и сетью редких капель,
Чехлом холодных капель
Покрылись сразу мы. То грозное ущелье
Вдруг стало каменною книгой читателя другого,
Открытое для глаз другого мира.
Аул рассыпан был, казались сакли
Буквами нам непонятной речи.
Там камень красный подымался в небо
На полверсты прямою высотой, кем-то читаемой доныне.
Но я чтеца на небе не заметил.
Хотя, казалось, был он где-то около,
Быть может, он чалмой дождя завернут был.
Служебным долгом внизу река шумела,
И оттеняли высоту деревья-одиночки.
А каменные ведомости последней тьмы тем лет
Красны, не скомканы стояли.
То торга крик? Иль описание любви и нежной и туманной?
Как пальцы рук, над каменной газетой белели облака.
К какому множеству столетий
Окаменелых новостей висели правильно строки?
Через день Чека допрос окончила ненужный,
И я уехал.
Овраги, где я лазил, мешки русла пустого, где прятались
святилища
растений,
И груша старая в саду, на ней цветок богов – омела
раскинула свой город,
Могучее дерево мучая древней кров<ью> другой, цветами
краснея, –
Прощайте все.
Прощайте, вечера, когда ночные боги, седые пастухи,
в деревни золотые вели свои стада.
Бежали буйволы и запах молока вздымался деревом на небо
И к тучам шел.
Прощайте, черно-синие глаза у буйволиц за черною решеткою
ресниц,
Откуда лились лучи материнства и на теленка и на людей.
Прощай, ночная темнота,
Когда и темь и буйволы
Одной чернели тучей,
И каждый вечер натыкался я рукой
На их рога крутые,
Кувшин на голове
Печальнооких жен
С медлительной походкой.
<1920>. 1921
АЛЕШЕ
КРУЧЕНЫХ
Игра в аду и труд в раю
–
Хорошеуки первые уроки.
Помнишь, мы вместе
Грызли, как мыши,
Непрозрачное время?
Сим победиши!
26 октября 1920
* * *
На нем был котелок вселенной
И лихо был положен,
А звезды – это пыль!
Не каждый день гуляла
щетка,
Расчесывая пыль.
Враг пыльного созвездия
И, верно, в ссоре с нею
он,
Салага,
по-морскому, – веселый мальчуган,
В дверную ручку сунул
«Таймс» с той звезды
Веселой, которой
Ярость ядер
Сломала полруки
(Беловолосая богиня с
отломанной рукой),
Когда железо билось в
старинные чертоги,
А волны, точно рыбы
В чугунном кипятке,
Вдоль печи морской битвы
Скакали без ума.
Беру… Читаю известия с
соседней звезды:
«Новость! Зазор!
На земном шаре, нашем
добром и милом знакомом,
Основано Правительство
Земного Шара.
Думают, что это
очередной выход будетлян,
Громадных паяцев
солнечного мира.
Их звонкие шутки, и
треск в пузыри, и вольные остроты
Так часто доносятся к
нам с земли,
Перелетев пустые области.
На события с земли
Ученые устремили
внимательные стекла».
Я вскочил с места.
Скомкал в досаде известия:
– Какая выдумка!
Какая ложь!
Ничего подобного. Ложь!
<1920>, 1922
<КАРАКУРТ>
От зари и дó ночи
Вяжет Врангель онучи,
Он готовится в поход
Защищать царев доход.
Чтоб, как ранее, жирели
Купцов шеи без стыда,
А купчих без ожерелий
Не видали б никогда.
Чтоб жилось бы им как
прежде
Так, чтоб ни в одном
глазу,
Сам Господь, высок в
надежде,
Осушал бы им слезу.
Чтоб от жен и до
наложницы
Их носил рысак,
Сам Господь, напялив
ножницы
Прибыль стриг бумаг.
Есть волшебная овца,
Каждый год дает руно.
«Без содействия Творца
Быть купцами не дано».
Речь доносится баронья:
«Я спаситель тех, кто
барин».
Только каркает воронья
Стая: «Будешь ты
зажарен!»
Тратьте рати, рать за
ратью,
Как морской песок.
Сбросят в море вашу
братью:
Советстяг – высок!
1920, <1921>
* * *
От Каира до Калькутты
Шаги белого Аллы,
На ногах качались путы,
По дороге, где ослы.
Долго белым был Алла,
И на нем сидел Энглиз.
Он, откуда ни возьмись,
Прыг на шею без седла.
Ловко правя ишаком,
Он катается легко.
Что же шепчут нынче
беки?
Пожар бога! Алла ал!
(Тот, кто раньше был,
как еж
………………………………..
Как на муле, на мулле
Он при белом был Алле.)
Вот какие здесь дела:
Раньше белым был Алла,
А теперь, как знамя, ал!
Свою ношу нес мулла
И тихохонько вздыхал,
Но Алла лишь заалел –
Он Энглиза одолел.
Точно бомба из Бомбея
Он врывается в Баку –
И грустит в объятьях бея
Англичанка на боку.
Дерзкий в лужу бритт
упал,
Лишь Алла стал ал.
Не взойди совет-звезда,
Долго длилась бы езда.
1920
Б
От Баку и до Бомбея,
За Бизант и за Багдад
Мирза Бабом в Энвер-бея
Бьет торжественный
набат.
«Ныне» Бакунина
Ныне в Баку.
1920
ГОД
Хахали хаты – тополи
Падали тенями о поле,
Пляской ручейною топали
Ветреных парней орава.
Баку! Бакунина Нины
уход!
Воет и режет стекло
пароход.
Сегодня я
Длинной черной соломиной
пороховой,
Соломы той,
Которой пушек голод
топят,
Курю из трубки моряка
<…>
Мой пороховой чубук,
Ты тлеешь тихо медленной
зарей
В губах писателя,
И колос выстрела пускает
дыма пузыри,
Горит на письменном
столе
Застенчивей окурка.
А ведь я сыграл бы в
ящик,
Будь ты дым горла пушки.
Лес вышек дымною хвоей,
Железных сосен бор,
башен мир,
Одетый в хвои сажей.
Москва
Украина
Баку
Персия
1920
* * *
Кто-то дикий, кто-то
шалый.
Время в осень задышало.
Эти серые коробки,
За решеткою глаза.
Вопль дикий и не робкий,
Что последняя гроза.
И его-то кистью детской
Чертит ворог Городецкий.
Тра – та-та-та!
Грохот вешанья кота!
25 декабря 1920
* * *
Разрушающий порядки,
Где б ты не был
– Искалеченное
небо,
И сверкают разом пятки.
1920
* * *
Замороженный Озирис
Зыбой мертвою уснул.
Голой воблой голос
вырос,
В глухом городе блеснул!
Голошанный,
Голоумный,
Голоногий,
Дышит небу диким стадом,
Что восходит звука атом!
1920
П, Т – Б, Д
В поле тихо бегал день.
Поршень душит домового.
Потроха тянулись бледно.
Дрыхнул бочкой дых
балдач.
<1920>
* * *
У колодезя молодезь,
Опрокинувши ведро,
Лил воды речной холодезь
На суровое бедро.
Позабыл родную ёнку,
Обманул, знать, сват,
И доверчиво теленку
Говорит: мой брат.
<1920>
* * *
…И рвался воздух
Из легких самолета
С жестоким похоронным
пением.
Снасти исчезли.
И рок за живым охотится
Суровым привидением.
Улыбки облаков
Ищу затылком
И ставлю крест
С высоты трех верст.
И на земь пал,
У глаза мертвая петля…
И падал долу,
Как во сне,
Без крика,
Туда, где степи.
Бал смерти
Прочитал я
На белых облаках,
А ворон крикнул:
Дай твой останок!..
1920
* * *
Мака алого настой
Этот звуков спотыкач.
Тонкий розлит углерод –
Этот плачущий скрипач.
<1920>
* * *
Слава пьянице, слава
мозгу,
Который однажды после
смерти
Напился до основания, а
затем
Был подан как учебный
помощник,
Учитель истины веселой
радости
На большом столе,
Как странный желтый
цветок,
Гриб, дышащий вином.
Его в руке держали
девушки,
И ноздри у них дрожали,
а брови подымались,
И ноздри живых впивали
запах крепкой водки,
И пьянели мозгом
мертвецкой мозги живых.
Зимние цветы с того
света, из тысячи извилин
Излучавших душистое
вино.
<1920>, 1921
* * *
Словес сломивший
скорлупу
Птенец людей взлетел на
воздух
И чисел улиц<ы>
толпу
Он увидал на дальних
звездах.
Пространство на
ко<ст>ре костей,
На руки раскаленные его
Бросали матери детей,
Умилостивляя Божество.
<1920>