Велимир Хлебников. СТИХОТВОРЕНИЯ 1917-1922. Часть II (1921)

* * *

Я – вестник времени, пою

Его расколы и утесы.

Всё было пением в раю,

Когда я, пьян собою, несся.

1921

* * *

И если сторонитесь вы песка,

В черепе суток в русле ресниц

Это случайная выписка –

Просьба устами усталых коснуться.

Шаг и за шагом в уме шаг

По руслам покорных событий.

Это молитва о первых умерших,

О разбитом в осколки обете!

7 января 1921

* * *

С верхарни

Летела биель,

Тиес жарко-синие речи,

Лиоты вечерних виес.

За мровью дождя

Закутана вечера мысль, чтоб не прочесть.

Незак глубины

Скользил, как шалунья, устами ущелья.

Угрюмады все в белом.

1921

* * *

Пришла и устала ночная лиель,

И пепел цветущего ока

Раздвинут кочергой ревности.

Всё бело, как тоска о зиме.

И только зеленый плащ пророка

Я подымаю с колен.

1921

САМОСТРЕЛ ЛЮБВИ

Хотите ли вы

Стать для меня род тетивы?

Из ваших кос крученых

На лук ресниц, в концах печеный,

Меня стрелою нате,

И я умчусь грозы пернатей!

25 января 1921

* * *

Хохол песка летит с кургана

Над важною орлицей.

Это спесиво смотрит верблюд,

Оцелован жемчугом синим узды.

Черные очи у птицы для гнева,

Чьи русые косы дикарки

На смуглом заката плече.

Птицезвериные очи

Замыты песчаною холкой,

И рядом свиные очи панны.

1921

* * *

Я видел хохоты зеркал,

Я слышу крик земного шара.

Веселитесь, еще наш город

Не одел шляпы песков

И на нем не шумят

Ветками высокие

Задумчивые сосны.

Когда будете землей

И колос качнется над вами,

Будут веселиться другие.

Ноги ваши еще работают!

Руки еще косят!

Торопитесь!

Вы еще не плаваете

В песчаном кургане

Над городом,

Как бесконечные зерна белого моря.

<1921>

* * *

Утраты, утраты, утраты…

До утра, до утра, всю ночь.

День темен и томит,

А ночь ярка своим пожаром.

И я – ресниц твоих наймит,

Я обнимал созвездье даром,

Я пролетал ветров ударом.

<1921>

* * *

Тайной вечери глаз

Знает много Нева.

Здесь Спасителей кровь

Причастилась вчера

С телом севера в черном булыжнике.

На ней пеплом любовь

И рабочих и умного книжника.

Тайной вечери глаз

Знает много Нева

У чугунных коней,

У суровых камней

Дворца Строганова.

Из засохших морей

Берега у реки.

И к могилам царей

Ведут нить пауки.

Лишь зажжется трояк

На вечерних мостах,

Льется красным струя.

Поцелуй на устах.

16 февраля 1921, 1922

* * *

Как стадо овец мирно дремлет,

Так мирно дремлют в коробке

Боги былые огня – спички, божественным горды огнем.

Капля сухая желтой головки на ветке,

Это же праотцев ужас –

Дикий пламени бог, скорбный очами,

В буре красных волос.

Молния пала на хату отцов с соломенной крышей.

Дуб раскололся, дымится.

Жены и дети, и старцы, невесты черноволосые –

Их развевалися волосы, –

Все убегают в леса, крича, оборачиваясь, рукой подымая до неба,

На острые зубы зверя лесного, гадов шипящих укус,

Как обед для летучего гнуса.

Дико пещеры пылают:

Золото здесь, зелень и синь горят языками.

Багровый, с зеленью злою

Взбешенных глаз в красных ресницах,

Бог пламени, жениной палкой побитый,

Машет дубиной корявой, гнев на селе срывает.

Соседи бросились грабить село из пещер.

Копья и нож, крики войны!

Клич «С нами бог!»

И каждый ворует у бога

Дубину и длинные красные волосы.

«Бог не с нами!» – плачут в лесу

Деревни пылавшей жильцы.

Как волк, дико выл прадед,

Видя, как пеплом

Становится хижина.

Только угли горят и шипят.

Ничего уже больше, горка золы.

Смотрят глазами волков

Из тьмы. Плачь, жена!

Нет уже хижины милой

Со шкурами, удочками, копьями

И мясом оленей, прекрасным на вкус.

В горы бежит он проворно, спасаясь.

А сыны «Мы с нами!»

Запели, воинственные,

И сделали спички,

Как будто и глупые –

И будто божественные,

Молнию так покорив,

Заперев в узком пространстве.

«Мы с нами!» – запели сурово они,

Точно перед смертью, –

«Ведайте, знайте, мы с нами!»

Сделали спички –

Стадо ручное богов,

Огня божество победив.

Это победа великая и грозная.

К печке, к работе

Молнию с неба свели.

Небо грозовое, полное туч, –

Первая коробка для спичек,

Грозных для мира.

Овцы огня в руне золотом

Мирно лежат в коробке.

А раньше пещерным львом

Рвали и грызли людей,

Гривой трясли золотой.

А я же, алчный к победам,

Буду делать сурово

Спички судьбы,

Безопасные спички судьбы!

Буду судьбу зажигать,

Разум в судьбу обмакнув.

– Мы с нами, спички судьбы,

Спички из рока, спички судьбы.

Кто мне товарищ?

Буду судьбу зажигать,

Сколько мне надо

Для жизни и смерти.

Первая коробка

Спичек судьбы –

Вот она! Вот она!

1921

* * *

Я велик. Лишь я поставлю «да»-единицу

В рассудке моем, –

Будет великого Рима пожар.

Ветер завоет в священных латинских дворцах.

Строчку Гомера прочтут полководцы

На крыше дворца, видя пожар,

Улыбаясь утонченно.

«Нет»-единицу поставлю, –

Будет гореть Византия.

Знакомые боги

Приветливо заржут

Из конюшни числа

И подымут вещие лица.

Кони-друзья! Простите, что часто

О наковальню ушей

Именем вашим стучу.

Точно дым,

Проклятья народов

На жестокость судьбы

Потекут с уравнений.

Сами они виноваты,

Что неука рока

Не взяли в науку,

Его обуздать.

1921

1789 ГОД

Точно колосья народного гнева,

Как убитых оленей рога,

14 июля мужья с копьями и пищалями,

Сорок тысяч – целые горы выковано их кузней восстания,

Брали Бастилию, –

Воевали много раз и умеют, –

Темную башню для сов, место для казни, застенок песен и пыток,

Где «Божия Матерь Застенка»

                                  в гостя впивалась шелком чугунных волос,

Светом дня пытки его озаряла, сжигая,

А белые черепа башен были цветами,

А кольца цепей роняли крови алые цветы,

И были ковры из белых черепов и красные звенели цепи.

Через 3⁴ и два дня

– 5 октября жёны на рынке,

Хлеба на нем не найдя, чтобы заполнить корзины,

Пошли к королю.

Взяли Версаль, место для игор любви

                                                 и цветов и соловьиного пения,

Нежно изысканных радостей рощи,

Где деревья бреют себя, свои щетки, как щеголь,

Ножницы знают, а цветы росли так,

Чтобы написать имя короля.

Это обратное дело.

А через 3⁵ – [13 марта 1896 года].

Поворот от тюрьмы к семье, от тюремщика к часовщику.

  Одна и та же звезда: 3⁵.

1921

* * *

Жиронды враг,

Жорж-Жак Дантон.

Три Жэ. Два Эн.

Безумец.

Современник Пугачева, тучный и опухший,

Весь в перстнях из причесанных волос.

Широкой груди мякоть

Он из рубашки показал,

Чтобы умели люди плакать

И царедворец задрожал.

С бровями яростной падучей,

Гроба плотник – ложится в него,

С устами клеветы,

Клевал ты –

Душа заряда в низложении царя, –

Когда могилу рыли для другого

И падали в нее.

1921

* * *

Рим, неси на челе, зверь священный,

Родимое пятно многих отцов числами узора –

Свое 666.

Ты извлек из длинной жизни,

Долгого чета дней

Корень площади

И царственно подал лапой

Человечеству

Число 666. Зверь непостижимый.

А три да три в степени три да три –

Шесть в степени шесть –

Делит паденья царей в России и Франции,

Изнеженных царей упадка.

Так, озаренный величием рока

И величья своего двукратным заревом

Святого падения, пылая смолою нравов,

Рим извлекал корень площади

Из своего бытия.

25 марта 1921 года

* * *

Слова пороли королей,

Былого мир – детей плевательница,

Над ней безглавый Водолей,

А голова – толпы приятельница.

<1921>

* * *

«Очи Перуна»

Я продырявил в рогоже столетий.

Вылез. Увидел. Звезды кругом.

Правительства все побежали бегом

С хурдою-мурдою в руках.

1921, 1922

* * *

Исчезающие! взгляните на себя!

Лорды! вы любите, кончив Оксфорд,

Охоту на дочеловечьих леса царей.

Приходите в чащу, как каменный гость

И, когда лев кровью харкает,

Вы бросаетесь толпой – скорей и скорей! –

Смотреть, как умирает лев.

А вы участвовали в Гайд-парке,

Другом Оксфорда,

В волнующей охоте на молодых королев?

1921, 1922

* * *

Этот строгий угол грýди в замке синего сукна

Был загаром зноя смугол, – это помнила она.

Вспомни пристань, белый город, рядом дремлющие тополи.

На скамейке вы сидели. – Что ж, – спросил ты, – мы потопали?

И вода на смену зноя в кольца струй оденет тело

И завяжет узел волн у истока смуглых ног.

1921

* * *

  Юноша,

Тебя родила дочь России

И дочь священника с смиренными глазами,

Любившая цыгана.

Ты на <берегу> морском сидел

И палкою чертил узор

В песке морском,

Порой бросаясь с диким криком

И посохом подъятым

На черные стада довольных змей…

Но день пробил –

2¹³ и 13² вместе, а это будет 8361,

Свой общий вес кидая на чашу времени

Счет равенства, число и тень его в обратном течении.

На чашку дня рождения упав, он пробил,

День урочный,

Подобный богу, отраженному в реке,

Когда с бессмертным юношей сидят вдвоем его речной двойник,

Где дева в тринадцатый сан

И тринадцать в второй сан возведены.

И ты – моряк замыслов свободу вернуть морям –

Ты повернул суда, на остров власти белые ссадил,

Вернул их семьям и перинам.

И, обманув лучистые глаза двух башен,

И молоко чугунных гор, для жажды сотен паровозов,

Из вымени холмов дымной коровы Биби эйбата

Птенцам изголодавшихся железных дрог

Ты в Красноводск привез,

И море красное сложил к подножью Красноводска,

Кровью не запятнав,

В клюве ласкового заговора.

Так баба-птица носит рыбу.

Другие в этот день великий

Творят обряды звезд, любовные обряды

С своей земной невестой.

Тебе же подвиг дан, и небесная невеста

Явилася с глазами Девушки Морской.

И лебеди с широким красным клювом

<Вослед за> красным журавлем,

Полетом управлявшим, встречая солнце,

Как будто алым знаменем махали, – казалось победителю.

1921

МОРЯК И ПОЕЦ

Как хижина твоя бела!

С тобой я подружился!

Рука морей нас подняла

На высоту, чтоб разум закружился.

Иной открыт пред нами выдел.

И, пьяный тем, что я увидел,

Я господу ночей готов сказать:

«Братишка»,

И Млечный Путь

Погладить по головке.

Былое – как прочитанная книжка,

И в море мне шумит братва,

Шумит морскими голосами,

И в небесах блестит братва,

Детей лукавыми глазами.

Скажи, ужели святотатство

Сомкнуть, что есть, в земное братство?

И, открывая умные объятья,

Воскликнуть: звезды – братья! горы – братья! боги – братья!

Сапожники! Гордо сияющий

Весь Млечный Путь –

Обуви дерзкой дратва.

Люди и звезды – братва!

Люди! дальше окоп

К силе небесной проложим.

Старые горести, стоп!

Мы быть крылатыми можем.

Я, человечество, мне научу

Ближние солнца честь отдавать!

Ась, два, – рявкая солнцам сурово, –

Солнце! дай ножку!

Солнце! дай ножку.

И чокаясь с созвездьем Девы,

И полночи глубокой завсегдатай,

У шума вод беру напевы,

Напевы слова и раскаты.

Года прошедшие, где вы?

В земле нечитаемых книг!

И пело созвездие Девы –

Будь воин как раньше велик!

Мы слышим в шуме дальних весел,

Что ужас радостен и весел,

Что он у серой жизни вычет

И с детской радостью граничит.

  Загар лица как ветер смугол,

  Синел морской рубашки угол.

  Откуда вы, моряк?

Где моря широкий уступ

В широкую бездну провалится,

Как будто казнен Лизогуб

И где-то невеста печалится.

И годы носятся вдали

Уж покорены небесами.

Так головы казненные Али

Шептали мертвыми устами,

Ему, любимцу и пророку,

Слова упорные «ты Бог»

И медленно скользили по мечу

И умирали в пыли ног,

Как тихой смерти вечеря,

Когда рыдать и грезить нечего.

1921

* * *

Где море бьется диким неуком,

Ломая разума дела,

Ему рыдать и грезить не о ком,

Оно, чужие удила

Соленой пеной покрывая,

Грызет узду людей езды,

Ломает умные труды.

Так девушка времен Мамая,

Свои глаза большой воды

С укором к небу подымая,

Вдруг спросит нараспев отца,

Зачем изволит гневаться?

Ужель она тому причина,

Что меч жестокий в ножны сýет,

А гневная морщина

Его лицо сурово полосует?

Лик пересекши пополам,

Согнав улыбку точно хлам.

Пусть голос прочь бежит, хоть нет у гласа ног,

Но разум – громкой ссоры пасынок.

И не виновна русская красавица,

Когда татарину понравится,

Когда с отвагой боевой

Звенит об месяц тетивой.

«Ты знаешь, как силен татарин,

Могучий вырванным копьем!

Во ржи мы спрятались, а после прибежали,

Сокрыты спеющим жнивьем.

И темно-синие цветы

Шептали нам то «вы», то «ты».

И смотрит точно Богородица,

Как написал ее пустынник,

Когда свеча над воском тает

И одуванчик зацветает

В ее глазах нездешне синих.

И гнев сурового растает,

И морщины глубокие расходятся,

И вновь морские облака

Дорогой служат голубка.

И девушкой татарского полона

Смотрело море во время óно.

1921, 1922

* * *

Идут священные рассказы

О том, что было и что будет.

Здесь были все: башкир чумазый

И темные востока люди.

Как стерегла судьба сурово

Пути удалого ловца,

А он, о ней не беспокоясь,

Стоял, пищаль свою за пояс

С беспечной удалью засунув,

Среди таинственных бурунов,

И в самом вызове степенный,

Стоял, венком покрытый пены.

А на корме широкой палубы

Лишь ветер пел ночные жалобы.

А люди, те знали их…

31 марта 1921

* * *

Внимательно читаю весенние мысли бога на узоре пестрых ног жабы.

Гомера дрожание после великой войны, точно стакан задрожал от телеги.

<Уота Уитмана> неандертальский череп с вогнутым лбом.

И говорю: всё это было! всё это меньше меня!

<1921>

* * *

Э-э! ы-ым, – весь в поту

Понукает вола серорогого,

И ныряет соха выдрой в топкое логово.

Весенний кисель жевали и ели зубы сохи деревянные.

Бык гордился дородною складкой на шее

И могучим холмом на шее могучей,

Чтобы пленять им коров.

И рога перенял у юного месяца,

Когда тот блестит над темным вечерним холмом.

Другой отдыхал,

Черно-синий, с холмом на шее, с горбом,

Стоял он, вор черно-синей тени от дерева, с нею сливаясь.

Жабы усердно молились, работая в белые пузыри,

Точно трубачи в рога,

Надув ушей перепонки, выдув белые шары.

Толстый священник сидел впереди,

Глаза золотые навыкате,

И книгу погоды читал.

Черепахи вытягивали шеи, точно удивленные,

Точно чем-то в этом мире изумленные, протянутые к тайне.

Весенних запахов и ветров пулемет

В нахмуренные лбы и ноздри

Стучал проворно ту-ту-ту,

Ноздри пленяя пулями красоты обоняния.

Цветы вели бои, воздушные бои пыльцой,

Сражались пальбою пушечных запахов,

Билися битвами запахов,

Кто медовее – будет тот победитель.

И давали уроки другой войны

И запахов весенний пулемет,

И вечер, точно первосвященник зари.

Битвами запаха бились цветы,

Летели душистые пули.

И было согласное и могучее пение жаб

В честь ясной погоды.

Люди, учитесь новой войне,

Где выстрелы сладкого воздуха,

Окопы из брачных цветов,

Медового неба стрельба, боевые приказы.

И вздымались молитвенниками,

Богослужебными книгами пузыри

У квакавших громко лягушек,

Как всегда вечерами кричавших,

Набожных тихой погоде.

1921

* * *

Где запахом поют небесные вонилья,

В вонесах диких трав,

Летурная негура,

Лилица синих птиц,

В плену узорных зорь,

Где кровь и синь и кров и снег.

Божественная ляпа

Царапает крылом

Утес широкий неба,

Ка ветра, Эль зари,

Вэ синих глаз, виель крыла

В лиелях белого цветога –

И зорианно умирает.

А негистель нежурно смотрит

На парус солнцеока голубого.

Ляпун с виелью синеглазой

На небо удаляется.

Лизунья синих медов,

Ляпунья ляпает божественным крылом,

Слепой красавицы глазами

И, близоруко-голубая,

В узоре синих точек

Божественными солнцами сверкает в небе.

И ветер волит, ловит приколоть

Ее к груди как радость точек,

Как шелковый листочек.

А ты щекочешь усиком траву –

И зорианно умираешь

В лиелях белого летога.

О, дочерь летес!

1921

* * *

Ра, видящий очи свои в ржавой и красной болотной воде,

Созерцающий свой сон и себя

В мышонке, тихо ворующем болотный злак,

В молодом лягушонке, надувшем белые пузыри в знак мужества,

В траве зеленой, порезавшей красным почерком стан

                                                        у девушки, согнутой с серпом,

Собиравшей осоку для топлива и дома,

В струях рыб, волнующих травы, пускающих кверху пузырьки,

Окруженный Волгой глаз,

Ра, продолженный в тысяче зверей и растений,

Ра, дерево с живыми, бегающими и думающими листами,

                                                     испускающими шорохи, стоны.

Волга глаз,

Тысячи очей смотрят на него, тысячи зир и зин.

И Разин,

Мывший ноги,

Поднял голову и долго смотрел на Ра,

Так что тугая шея покраснела узкой чертой.

1921

ПАСХА В ЭНЗЕЛИ

Темно-зеленые, золотоокие всюду сады,

Сады Энзели.

Это растут портахалы,

Это нарынчи

Золотою росою осыпали

Черные ветки и сучья.

Хинное дерево

С корой голубой

Покрыто улитками.

А в Баку нет нарынчей.

Есть остров Наргинь,

Отчего стала противною

Рыба морская, белуга или сомы.

О сумасшедших водолазах

Я помню рассказы

Под небом испуганных глаз.

Тихо. Темно.

Синее небо.

Цыганское солнышко всходит,

Сияя на небе молочном.

Бочонок джи-джи

Пронес армянин,

Кем-то нанят.

Братва, обнимаясь, горланит:

«Свадьбу новую справляет

Он, веселый и хмельной.

Свадьбу новую справляет

Он, веселый и хмельной».

Так до утра.

Пения молкнут раскаты.

– Слушай, годок, «Троцкий» пришел.

«Троцкого» слышен гудок.

Утро. Спали, храпели.

А берега волны бились и пели.

Утро. Ворона летит

И курским соловьем

С вершины портахала

Поет родной России «Ка»,

Вся надрываясь хриплою грудью.

На родине, на севере ее

Зовут каргою.

Я помню, дикий калмык

Волжской степи

Мне с сердцем говорил:

«Давай такие деньги,

Чтоб была на них карга».

Ноги, усталые в Харькове,

Покрытые ранами Баку,

Высмеянные уличными детьми и девицами,

Вымыть в зеленых водах Ирана,

В каменных водоемах,

Где плавают красные до огня

Золотые рыбы и отразились плодовые деревья

Ручным бесконечным стадом.

Отрубить в ущелье Зоргама

Темные волосы Харькова,

Дона и Баку,

Темные вольные волосы,

Полные мысли и воли.

1921

* * *

Я видел юношу – пророка,

Припавшего к стеклянным волосам лесного водопада,

Где старые мшистые деревья стояли в сумраке важно, как старики,

И перебирали на руках четки ползучих растений.

Стеклянной пуповиной летела в пропасть цепь

Стеклянных матерей и дочерей

Рождения водопада, где мать воды и дети менялися местами.

Внизу река шумела.

Деревья заполняли свечами своих веток

Пустой объем ущелья, и азбукой столетий толпилися утесы.

А камни-великаны, как плечи лесной девы

Под белою волной,

Что за морем искал священник наготы.

Он Разиным поклялся быть напротив.

Ужели снова бросит в море княжну? Противо-Разин грезит.

Нет! Нет! Свидетели высокие деревья!

Студеною волною покрыв себя

И холода живого узнав язык и разум,

Другого мира ледяную красу тела,

Наш юноша поет:

«С русалкою Зоргама обручен

        Навеки я,

Волну очеловечив.

Тот сделал волной деву».

Деревья шептали речи столетий.

1921

НОВРУЗ ТРУДА

Снова мы первые дни человечества!

Адам за Адамом

Проходят толпой

На праздник Байрама

Словесной игрой.

В лесах золотых

Заратустры,

Где зелень лесов златоуста!

Это был первый день месяца Ая.

Уснувшую речь не забыли мы

В стране, где название месяца – Ай

И полночью Ай тихо светит с небес.

Два слова, два Ая,

Два голубя бились

В окошко общей таинственной были…

Алое падает, алое

На древках с высоты.

Мощный труд проходит, балуя

Шагом взмах своей пяты.

Трубачи идут в поход,

Трубят трубам в рыжий рот.

Городские очи радуя

Золотым письмом полотен,

То подымаясь, то падая,

Труд проходит беззаботен.

Трубач, обвитый змеем

Изогнутого рога!

Веселым чародеям

Широкая дорога!

Несут виденье алое

Вдоль улицы знамёнщики.

Воспряньте, все усталые!

Долой, труда погонщики!

Это день мирового Байрама.

Поодаль, как будто у русской свободы на паперти,

Ревнивой темницею заперты,

Строгие, грустные девы ислама.

Черною чадрой закутаны,

Освободителя ждут они.

Кардаш, ружье на изготовку

Руками взяв, несется вскачь,

За ним летят на джигитовку

Его товарищи удач.

Их смуглые лица окутаны в шали,

А груди в высокой броне из зарядов,

Упрямые кони устало дышали

Разбойничьей прелестью горных отрядов.

Он скачет по роще, по камням и грязям,

Сквозь ветер, сквозь чащу, упорный скакун,

И ловкий наездник то падает наземь,

То вновь вверх седла – изваянья чугун.

Так смуглые воины древних кочевий

По-братски несутся, держась за нагайку,

Под низкими сводами темных деревьев,

Под рокот ружейный и гром балалайки.

1921

РЕШТ

Дети пекут улыбки больших глаз

Жаровнями темных ресниц

И подают случайным прохожим.

Лотки со льдом, бобы и жмыхи,

И залежи кувшинов голубых,

Чей камень полон синевы.

То камнеломни цвета голубого

Для путника случайного.

Темнеет сумрак, быстро пав.

И запечатанным вином

Проходят жены мимо улиц.

1921

* * *

Старый, желтый,

Мохнатый лев

С глазами старого знакомого

Кривым ножом

Кому-то угрожал холодно.

И солнце – тучная девица – любит варенье –

Льву закатилось за плечо.

Железные цветов побеги,

Охотник оловянных рощ.

Железной дичи туши и телá

Вдоль стен висели

– Железный урожай труда

В деревьях оловянных.

1921

КАВЭ-КУЗНЕЦ

Был сумрак сер и заспан.

Меха дышали наспех,

Над грудой серой пепла

Хрипели горлом хрипло.

Как бабки повивальные

Над плачущим младенцем,

Стояли кузнецы у тела полуголого,

Краснея полотенцем.

В гнездо их наковальни,

Багровое жилище,

Клещи носили пищу –

Расплавленное олово.

Свирепые, багряные

Клещи, зрачками оловянные,

Сквозь сумрак проблистав,

Как воль других устав.

Они, как полумесяц, блестят на небеси,

Змеей из серы вынырнув удушливого чада,

Купают в красном пламени заплаканное чадо

И сквозь чертеж неясной морды

Блеснут багровыми порой очами чёрта.

– Гнездо ночных движений,

Железной кровью мытое,

Из черных теней свитое,

Склонившись к углям падшим,

Как колокольчик бьется

Железных пений плачем.

И те клещи свирепые

Труда заре пою.

И где, верны косым очам,

Проворных теней плети

Ложились по плечам,

Как тень багровой сети,

Где красный стан с рожденья бедных

Скрывал малиновый передник

Узором пестрого Востока,

А перезвоны молотков – у детских уст свисток, –

Жестокие клещи,

Багровые, как очи,

Ночной закал свободы и обжиг

Так обнародовали:

«Мы, Труд Первый и прочее и прочая…»

1921

ИРАНСКАЯ ПЕСНЯ

Как по речке по Ирану,

По его зеленым струям,

По его глубоким сваям,

Сладкой около воды

Ходят двое чудаков

Да стреляют судаков.

Они целят рыбе в лоб,

Стой, голубушка, стоп!

Они ходят, приговаривают.

Верю, память не соврет.

Уху варят и поваривают.

«Эх, не жизнь, а жестянка!»

Ходит в небе самолет

Братвой облаку удалой.

Где же скатерть-самобранка,

Самолетова жена?

Иль случайно запоздала,

Иль в острог погружена?

Верю сказкам наперед:

Прежде сказки – станут былью.

Но когда дойдет черед,

Мое мясо станет пылью.

И когда знамена оптом

Пронесет толпа, ликуя,

Я проснуся, в землю втоптан,

Пыльным черепом тоскуя.

Или все свои права

Брошу будущему в печку?

Эй, черней, лугов трава!

Каменей навеки, речка!

1921

* * *

I

С утробой медною

Верблюд,

Тебя ваял потомок Чингисхана.

В пустынях белых, с шелестом сухих бумаг,

Письменного стола

Колючей мысли вьюк несешь

(Кузнец случайно ли забыл дать удила?)

Туда, где звон чернильных струй,

На берега озер черниловодных,

Под деревом времен Батыя, копной его ветвей,

Нависших на глаза, на лоб писателя,

Семьей птенцов гнезда волос писателя,

Кто древней Галилее

Дал грани большаков и угол.

Проносишь равенство, как вьюк,

Несешься вскачь, остановивши время

Над самой пропастью письменного стола

(Где страшно заглянуть),

Чтоб звон чернильных струй,

Чей водопровод –

Дыхание песчаных вьюг,

Дал равенство костру

И умному огню в глазах

Холодного отца чернильных рек,

Откуда те бежали спешным стадом,

И пламени зеркальному чтеца,

Чей разум почерк напевал,

Как медную пластинку губ Шаляпина –

Толпою управлявший голос.

Ты, мясо медное с сухою кожей

В узорном чучеле веселых жен,

По скатерти стола задумчивый прохожий,

Ты тенью странной окружен.

В переселеньи душ ты был,

Быть может, раньше нож.

Теперь неси в сердцах песчаных

Из мысли нож.

Люди открытий,

Люди отплытий,

Режьте в Реште

Нити событий!

Летевший

Древний германский орел,

Утративший Ха,

Ищет его

В украинском «разве»,

В колосе ржи.

Шагай

Через пустыню Азии,

Где блещет призрак Аза,

Звоном зовет сухие рассудки.

II

Раньше из Ганга священную воду

В шкурах овечьих верблюды носили,

Чтоб брызнуть по водам свинцовым на Волге, реке дикарей.

Этот, из меди, верблюд

Чернильные струи от Волги до Ганга

Нести обречен.

Не расплещи же,

Путник пустыни стола,

Бочонок с чернилами!

__________

Почерк писателя настраивает душу читателя на одно и то же число колебаний. Задача переносить груз чисел колебания из одной души в другую выпала <на> долю одного испаганского верблюда, когда он пески пустыни променял на плоскость стола, живое мясо – на медь, а свои бока расписал веселыми ханум, не боящимися держать в руках чаши с вином.

Итак, находясь у тов. Абиха, верблюд обречен носить на горбах равенство основного душевного звука в душе писателя и душе читателя.

Аз – освобожденная личность, освобожден<ное> Я. Хабих – по-германски орел. Орел хабих летит в страну Азии, построившей свободную личность, чего она до сих пор не сделала, а делали приморские народы (греки, англичане).

5 июня 1921

Решт

КУРИЛЬЩИК ШИРЫ

Где труд в очках пустой стены

Сидел над завтрашним уроком,

Прозрачных улиц тайники,

Чтобы читались настежь истины труда,

Полны рассказов

Про тени и притоны,

Где точно выстрел одинокий – стоны,

Успевшие у спавшего отнять

Дневного мира разум.

С устами высохшими досуха

Он тянет сладкий мед,

И с ядом вместо посоха

На берег сонных грез идет.

Внезапно святилище огня,

Бой молота по мягкому и красному железу, –

Исчезло все, лишь сновидений броня

Вооружила разум трезвый.

Те степи, где растут лишь цепи,

И голос улицы, вечерний и чарующий,

Цветы недавних слов, завядшие вчера еще,

И вы, пророки суеты,

Дневных забот морские шумы –

Забыто все, и в дыме сладкой думы

Труд уносился к снам любимым…

Но пленник у цепей железных дыма

Прикован к облачку желаний,

Дорогой сонною идет туда,

Где рай в дыму к себе звал райю,

Где вместо народа адамов – Адам.

Настанет утро. В ночную щель блеснет заря –

Он снова раб, вернувшийся к трудам.

Но прежний берег снова манит,

В долгу цепей железных долго

Он челн, кругом ночного дыма Волга.

1921

ДУБ ПЕРСИИ

Над скатертью запутанных корней

Пустым кувшином

Подымает дуб столетние цветы

С пещерой для отшельников.

И в шорохе ветвей

Шумит созвучие

С Маздаком Маркса.

«Хамау, хамау,

Уах, уах, хаган!» –

Как волки, ободряя друг друга,

Бегут шакалы.

Но помнит шепот тех ветвей

Напев времен Батыя.

1921

* * *

Очáна – мочáна,

Все хорошо!

– Ок!

Это дервиш,

Это пророк

Просит пушинкой.

Море поет: вечная память!

Тухлым собакам, мертвым сомам

      И событьям.

На скатерти песков

Провидцам, пророкам, собакам

Разложен обед: соленая икра.

Шамай! Садись!

Дети пекут улыбки

Жаровнями темных ресниц,

      И бросают прохожим.

– Гуль-мулла! – крикнули мне.

– Садись, гуль-мулла, перевезу! –

Говорил – Я – Я – темнолицый и поднял весло.

Я сел. Я знал, что меня так зовут

Здесь в Энзели,

Где я – урус дервиш.

1921

* * *

Море пело «Вечную память»

Тухлым собакам, мертвым сомам.

В берег морской волны бились и бились.

Собакам, провидцам, пророкам

Морем шумящим предложен обед.

Накрыт скатертью стол.

Одна за другою катилась волна,

Бежали валы на берег пологий.

Мертвый кутум с белой дырой вместо глаза

В крупной сухой чешуе, белый от зноя

Лежал близ меня.

Около грелся костер рыбака,

Бродяг приглашая испечь на костре

Мертвую сельдь из песчаных богатств

И мешочки икры палой рыбы.

Собакам, провидцам, всем

Был морем покрыт широкою

Скатертью стол.

Ныряла и падала взад и вперед черепаха.

Голоногие жены мыли белье дальних семей,

Стирали белье, сплошь берег усеяв

Циновками жирных мужей.

Священное море давало белью отпущенье в грехах.

Мальчик кричал мне: «Урус…

Русский дервиш… Гуль-мулла…»

Я соглашался, лежал на песке. Мне все равно.

Голоногие жены в белом и мокром белье,

Согнувшись, стояли над морем.

Море священною влагой

Давало белью отпущенье в грехах.

Был берег, как исповедь и исповедальня.

Море, великий безбожник,

Тухлою рыбой швыряло

В солнечный образ, дрожащий по волнам.

И в бороде его длинных лучей

Качался тухлый судак.

Чудак! мог бы поленом войти

В мыслящую печь человека

И зажечь его ум новыми мыслями,

Новым разумом мысли.

Видишь, – голодный, согнулся и бродит.

Печка живая без дров ходит по берегу.

1921

* * *

Сегодня я в гостях у моря.

Скатерть широка песчаная.

Нашел мешки с икрой,

Что выброшены морем,

Сельдь небольшую,

Испек на костре, горячем и днем.

Хорошо. Хуже в гостях у людей.

1921

* * *

Мной недовольное ты,

Я недовольный тобой.

Льешь на продажу версты

Пены корзины рябой.

Сваи и сваи, на свайных

Постройках, пьянея, лежит

Угроза, сверкавшая в тайнах

Колосьями сумрачных жит.

1921

* * *

Ночи запах – эти звезды

В ноздри буйные вдыхая,

Где вода легла на гвозди,

Говор пеной колыхая,

Ты пройдешь в чалме зеленой

Из засохнувшего сена,

Мой учитель опаленный,

Черный, как костра полено.

А другой придет навстречу,

Он устал, как весь Восток,

И в руке его замечу

Красный сорванный цветок.

1921

* * *

Подушка – камень,

Терновник – полог,

Прибоя моря простыня,

А звезд ряды – ночное одеяло!

Шуми, грызи молчание,

Как брошенную кость,

Зверь моря.

О, новый камень темноты за тучей.

1921

НОЧЬ В ПЕРСИИ

Морской берег.

Небо. Звезды. Я спокоен. Я лежу.

А подушка – не камень, не перья –

Дырявый сапог моряка.

В них Самородов в красные дни

На море поднял восстанье

И белых суда увел в Красноводск,

В красные воды.

Темнеет. Темно.

«Товарищ, иди, помогай!» –

Иранец зовет, черный, чугунный,

Подымая хворост с земли.

Я ремень затянул

И помог взвалить.

«Саул!» («спасибо» по-русски).

Исчез в темноте.

Я же шептал в темноте

Имя Мехди.

Мехди?

Жук, летевший прямо с черного

Шумного моря,

Держа путь на меня,

Сделал два круга над головой,

И крылья сложив, опустился на волосы.

Тихо молчал и после

Вдруг заскрипел,

Внятно сказал знакомое слово.

На языке, понятном обоим,

Он твердо и ласково сказал свое слово.

Довольно! Мы поняли друг друга!

Темный договор ночи

Подписан скрипом жука.

Крылья подняв, как паруса,

Жук улетел.

Море стерло и скрип и поцелуй на песке.

Это было!

Это верно до точки!

1921

Я И РОССИЯ

Россия тысячам тысяч свободу дала.

  Милое дело! Долго будут помнить про это.

А я снял рубаху,

И каждый зеркальный небоскреб моего волоса,

Каждая скважина

Города тела

Вывесила ковры и кумачевые ткани.

Гражданки и граждане

Меня – государства

Тысячеоконных кудрей толпились у окон.

Ольги и Игори,

Не по заказу

Радуясь солнцу, смотрели сквозь кожу.

Пала темница рубашки!

А я просто снял рубашку,

Дал солнце народам Меня!

Голый стоял около моря.

  Так я дарил народам свободу,

  Толпам загара.

<1921>, 1922

* * *

Ю. С.

Золотистые волосики

Точно день Великороссии.

В светлосерые лучи

Полевой глаз огородится.

Это брызнули ключи

Синевы у Богородицы.

Песенка – лесенка в сердце другое.

За волосами пастушьей соломы

Глаза пастушески-святые.

Не ты ль на дороге Батыя

Искала людей незнакомых?

Звенят голубые бубенчики,

Как нежного отклика звук,

И первые вылетят птенчики

Из тихого слова «люблю».

1921

* * *

Детуся! Если устали глаза быть широкими,

Если согласны на имя «браток»,

Я, синеокий, клянуся

Высóко держать вашей жизни цветок.

Я ведь такой же, сорвался я с облака,

Много мне зла причиняли

За то, что не этот,

Всегда нелюдим,

Везде нелюбим.

Хочешь, мы будем брат и сестра,

Мы ведь в свободной стране свободные люди,

Сами законы творим, законов бояться не надо,

И лепим глину поступков.

Знаю, прекрасны вы, цветок голубого.

И мне хорошо и внезапно,

Когда говорите про Сочи

И нежные ширятся очи.

Я, сомневавшийся долго во многом,

Вдруг я поверил навеки,

Чтó предназначено там,

Тщетно рубить дровосеку.

Много мы лишних слов избежим.

Просто я буду служить вам обедню,

Как волосатый священник с длинною гривой,

Пить голубые ручьи чистоты,

И страшных имен мы не будем бояться.

13 сентября 1921, 1922

Я И ТЫ

– Стой, девушки, жди!

Ля! паны! на дереве,

Как сомашечие, целуются, гляди!

Девочки, матушки, ля!

Да, Верочка, что ты?

Ума решилась?

Тебе на воздухе земля?

Да спрячьтесь в пещере вы!

На поцелуи в дереве охота?

Девушки, ай!

Ах вы, сени, мои сени,

Да в черемухе весенней! –

Качались гибко ветки,

И дева спрыгнула стыдливо

И в чаще яблоней исчезла.

А дым весны звездою жезла

Давал ей знаки шаловливо.

Сияй невестой в белой сетке,

Черемуха моя!

Ты трепетала, черемуха моя!

Шмели гудят. Летит оса.

Пчела летит за небеса.

И свист гудящий тысяч жал

Собором светлым окружал

Цветов весенних образа.

Гудят, как в полночи гроза,

Висят, как божии глаза,

Пчелы медовые обеды,

Искали в воздухе победы.

И то не ложь, и это истина!

Я плакал на воздушной пристани.

Жучок цветок весны пилил,

А я же тихи слезы лил.

Вы не птицы и не звери вы!

До распустившихся листов

Медовым пламенем цветов

Все дерево горело.

Глазам – веселая дорога,

Украденным в семействе бога!

Черней, дыра в пещере,

Нет Богоматери, есть череп!

Вершина дерева качается,

Здесь не показываются люди,

Хребты изученных оков.

Кругом нее дрожащий студень

Прекрасных белых лепестков.

Она цепляется за ветки,

Она кого-то в небе ждет,

Русалка веток – выстрел меткий –

Сейчас на землю упадет.

Как птица дикая

Иль сельской улицы девчонка,

Ее синеет рубашонка,

Глазами черными поводит,

Как парой неги словарей,

Как по морю, по веткам ходит.

Она стоит, она идет

И взором юношу зовет.

На ветке черной и трясучей

Она стоит одна меж сучей

И, черным пузом загорелая, нагая

Сквозит в рубахе синей и подоле.

Рабыней сдалась синей воле

В окне черемухи – невесты гая,

Ногами голыми шагая,

Русалка воздуха, пугая

Вдруг пролетевших снегирей.

И девы звонко хохотали

И побежали землю рыть.

Что делать им? мы не испытали,

Как можно птичей жизнью жить.

А дым весны зовет медами

Людей и пчел идти стадами,

Лететь сюда, как в белый дом.

На теле глиняно-гнедом

Горела синяя рубашка.

Вэ веток было гулко.

О, сумасшедшая прогулка!

Кормил медами шаловливо.

К чему, откуда, зáчем?

Откуда нравы? малиновки? раклá?

Огнем горячим

Рубашка синяя пекла.

Чернело пузо в промежутке.

А первые шаги так жутки.

Внизу же юноша стоял,

Лучистой радостью сиял

И, написав в глазах мольбу,

Не знал, что вылетит в трубу

Девичьего мяса.

И корень груди тоже трясся.

– Нашли, где целоваться!

А девка неплохая цаца!

1921

* * *

И шлюха ровных улиц слов,

Созвучий потаскушка

Правительством черных очей

Пришла и явилась: «Мы тут!»

Пожаром души силачей

Ресницы поют на лету.

1921

* * *

Он голубой, как день.

Она черна, как ночь.

Вы нежны, вы невинны.

Вы суток половины.

1921

* * *

Там, где солнце чистоганом

Светит доброму и злому,

Я одна с моим цыганом

Делю время и солому.

День голубой, а ночь темна, –

Две суток половины.

И я у ног твоих раба,

Мы оба, мы невинны.

1921

* * *

Где волосы, развеянные сечью,

И мимо глаз и на плечах,

И время, вспугнутое речью,

Дрожит в молчания лучах.

Лоб черепа немного вогнут

И бычей брови очерк тверд,

И губы дерзкие не дрогнут,

Как полководцы страстных орд.

Она к нему близка за то ли,

Что он недвижен, видя кровь?

1921

* * *

Щека бела, как снег, и неприятна.

Чахотки алой пятна.

И на мелу ее скулы

И волков бешеным укусом

Алели губы красным бусам.

1921

* * *

Девы сумрачной хребет,

Он прекрасно и угрюмо

На полях зеленых цвел,

Леса сумрачные думы

Тенью божеской обвел.

1921

УТРОМ

Слышишь ли шум, о мой друг?

Это Бог прыгнул в Буг.

1921

* * *

Воздушистый воздухан

Воздухее воздухеи,

Воздухее воздухини.

Сидушистый сидухан

Сидухее сидухини,

Сидухее сидухеи.

Колышистый колыхан

Колыхее колыхини,

Колыхее колыхеи.

Едушистый едухан

Едухее едухеи.

Видушистый видухан

Видухее видухеи,

Видухее видухини.

<1921>

НЕЖНЫЙ ЯЗЫК

Сегодня вещи

Нежны и вещи.

Неженки-беженки

В небе плывут.

1921

ГРУБЫЙ ЯЗЫК

На, дубину в зубы –

Мой поцелуй.

Красней,

Алей

Рябиной грубой.

Разбрызганные брызги

Оглобли красной.

Вишневые цветы –

Раздавленные губы.

И воздух в визге.

1921

* * *

Где засыпает невозможность на ладонях поучения,

Чтоб реки вольные, земного тела жилы,

Их оторвали бы от умных рук могилы.

Так ловит мать своих сынов

Под лезвием взбесившихся коров.

Мешайте всё в напитке общем,

Слова «мы нежны!», «любим!», «ропщем!»

И пенье нежной мглы моряны голубой

Бросайте чугуну с бычачьей головой!

С венком купен – волчицы челюсть,

С убийцею – задумчивое ладо,

С столетьями – мгновений легкий шелест,

И с хмелем лоз – стаканы яда,

Со скотской дворовой жижей – голубое,

И пенье дев – с глухонемым с разодранной губою,

Железу острому – березу

И борову – святую грезу.

Чтоб два конца речей

Слились в один ручей

И вдруг легли, как времени трупы,

У певучих бревен халупы.

1921

* * *

В тяжелых сапогах

Рабочие завода песни,

Тех зданий, где ремень проходит мысли,

Носите грузы слов,

Тяжелые посылки,

Где брачные венцы,

А может, мертвецы,

Укрытые в опилки.

И ящики с клеймом

«Умершая любовь»,

И с ним железный лом

Остатков гневной мысли

И девы умиравшей «ах!»,

Упавшей на подушки,

Вселенной блеск на коромысле

У озера стрекоз,

И жемчуг радостный в губах

Носите и возите дорогою подземной.

Кошелки шорохов и шумов,

И цоканья и свистов,

И тьмы таинственных, как полночь, звуков –

Очам закрытым.

Они стоят такой веселой кучей,

Что хочется, подумав,

Бежать туда, где бог неистов,

А страсть нацелилась из луков

И смотрит хмельными

И пьяными от полночи глазами

Былых путей и перечерченных широт.

Пусть останутся знаки клади.

Приклеенные клейма и печати

Другим расскажут про дороги.

Чёрт, бог, невеста, и чума,

Зачатие, и мор, и вера, и божба

Ножом в груди у бога.

1921

* * *

Мой череп – путестан, где сложены слова,

Глыбы ума, понятий клади

И весь умерших дум обоз,

Как боги лба и звери сзади,

Полей неведомых извоз.

Рабочие! кладите, как колосья в тяжелые стога,

И дайте им походку, и радость, и бегá.

Вот эти кажутся челом мыслителя

И громких песен книгой – те!

Рабочие, завода думы жители,

Работайте, косите, двигайте!

Давайте им простор, военной силы бег,

И ярость драки, и движенье.

Пошлите на ночлег

И беды, и сраженье.

Чтоб неподвижным камнем снов

Лежал бы на девичьем сене

Порядок мерных слов,

Усталый и весенний.

1921

* * *

Старые речи

Завода слóва духовенство

Усталым словам пропоет

«Вечную память», дыма нагонит.

Качайтесь, усталые белые речи в гробу,

Белейте, высокие лбы,

Венчанные знаками смерти!

А вас, молодые, ждет брачное дело,

И записи ваших рождений,

И счетоводный лист смертей и наслаждений.

Старшины звонких браков

Сложили ваши судьбы в широкий мешок песни,

Не думая о крыльях и пыли голубой,

Как полный бабочек мешок,

Согнувший собой человека –

Тяжела человека речь.

Но он открыт, края распались, развязана веревка,

Края мешка для углей, дров, яблок земляных,

И «да» и «нет» речей вспорхнувших летят в ничто

Могучей стаей ляпунов, подобной шумной грозной буре.

Летят в медовое, не зная

Недолгое, великое ничто,

Куда и тянет и зовет.

Цель Бога – быть ничем.

Ведь нечто – тяжесть, сила, долг, работа, труд.

А ничто – пух, перья, нежность, дым,

Объема ящик, полный пустоты,

То ящик бабочек и лени и любви.

И тучею крылатых «ничего», «нема» и грустных «ни»

Откроется мешок молчания,

Чтоб в двух словах был водопад и разница высот.

И падал с кручи смысл, и падала вода.

И, разбиваясь о русло, жесткие каменья,

Чумные бабочки и поцелуй –

Все мчатся к ничему, в объятьях умирая,

И машут равенства крылами.

Жените и венчайте стад слова пастухи,

Речей завода духовенство!

На скатерти печали пролитые глаза,

А вдаль уезжает телега –

Конь на задних ногах польку пляшущий с гробом,

Облапив копытами

Гроб, полный бабочек.

Зачем он оставлен на пыльной дороге?

Из поднятой крышки заря улетает в бесконечность.

Жабы воспели весну.

И девушек малиновых чуму в гостиной белоснежной,

Где пауки мерещатся созвездием.

И чехарду богов во время лихорадки.

И девы, провожающие мертвого брата

И чéрепа глаза, –

Из них вспорхнули мотыльки,

Огнем горя веселым, как синие очки,

Веселые гробы, костры на Купалу,

Где над богом смерти скачут ноги загорелые в платьях синих.

Отрубай за смертью, смерть!

Пока еще мы живы <…>

1921

* * *

Степи, где тучи буйволов живут

И свадьбы точек,

Слов жениховство

И части колес мысли,

Горелки слов и песен прятки,

Деволов с веселыми глазами,

Письмо в крыле голубя,

Любезность кулака, жестокость поцелуя

И черно-синий почерк бога

Морями «Я»,

Где парочка чахотки

Поставит парус лодки,

Слова, что могут «улюлю» кричать <зловеще льву> –

Всё принимаю и пойму.

В законы малых волн,

Вот этих Ча и Эм,

Моряк, направь проворный челн

И бабочкой садись

В хребет великой песни.

Ведь эти дрожи малые

Прошли кадык небес.

1921

* * *

Царапай мировой слух

Плеткою свежих слов.

Свобода – мировой пастух,

С нею умирание основ <…>

<1921>

ПОЭТИЧЕСКИЕ УБЕЖДЕНИЯ

Разложение речи на аршины, стук счета

и на звериные голоса.

Пепел,

Ты более Дэ.

Перунничать буду,

Прыгать и биться пружинкой

В сердце великого бога небес –

Игрушка сломалась, – забьюсь.

У бога чахотка,

Кашляет книжник Млечных Путей.

Ча стучится к нему через окошко.

Пусти. Переночую в груди.

Чашею станешь для пива смертей,

Брызнувшей пеной.

Ча бога невеста-чахотка.

И держит в руке какой-то цветок,

Нежный и вялый.

Небо – день белого цветка.

Бросьте копейку мысли о небе.

Чучело книги пустое,

Чаша для пен пустоты –

Место пустое чужого объема,

Неподвижный плен, тело чужое

                  в плену чужой пустоты неподвижной.

Я брагою в ней закипаю,

Как хмель пустоты.

Хмель закипел пустоты,

Как праздничный ковш

И чара дружины

Язычных над тризной миров.

Я хожу по рукам.

Бревна над свежей могилой.

Старый князь умер.

А после

Прыгну пружинкой

В сердце чахотки

И часами

Бога опять заведу

Для нового бега.

Пусть смотрятся люди,

Время сверяя по созвездья часам.

Пусть он бежит одинокий

До потухнувших звезд.

Я же пар паровоза поезда мощи его.

Я – Пэ,

Главный пар в сердце великой чахотки.

Разве не Мо бога,

Что я в черепе бога

Кляч гоню сивых, в сбруе простой,

Точно Толстой, бородатый, седой,

На известной открытке.

И кулака не боюсь

Небесной Чеки.

Корявой сохой провожу

За царапиной царапины по мозгу чахоточного бога.

И подымаются стаей грачи, летят и чернеют.

Жирных червей ловят грачи –

Русская пашня весной.

Разве не молью в шкуре

Всемирных божищ,

Не распаденье объема

На малосты части,

Глыбы мела на малую пыль муки.

Орлы сделались мухой,

Киты и слоны небесных потемок

Стали мурашом.

Звездные деревья стали маленьким мохом и муравой.

Полно лягушкою квакать

В болотах Евгенья Онегина и Ленского

Ссоры зеленой.

Буду мерить аршинами бога.

Довольно его обливать ушатами

Скользких, как угри,

Как черви земляные, слов.

Порохом буду выстрелов звезд

В черный лоб ночи.

Пулями черной пищали

Буду лететь.

Гонит меня кулак Пэ –

Бурный рост

Владений в пространстве

Точечных множеств.

Пламя пальбы мой кулак,

Вспыхнувший пар,

Пороха чайная ложка

Толкает ядро громадой туч силовых.

За выстрела облаком

У Пэ суровым обликом

Стою я.

Это я, наполнив сердце Перуна,

Сделал пену, пузырь, пыль и порох,

Запах, опухоль, перья, пазы,

Пустоту и пещеру.

Всюду стаю птиц вещества прочь распугал,

Прочь разогнал – великан пустоты.

Великан от пещер.

В недрах пещеры сквозя толстеет <вещество>.

В Че божества мое Пэ,

Оттуда пролью свое Эль

Лени, покоя на путь пересекающей площади.

Прыгать вином

В Че бога пустом, на блюде

Серебряном, кованом.

<1921>

ЛЕС

Бо сломанных стволов и белых щепок,

Мо зелени лесной на хвои и листы,

Пэ веток и стволов колючих,

Корней змеиных вэ,

Как будто шел змеиный праздник

И мощные крутились змеи.

В зеленом че осколки неба,

Ро синих глаз.

Темнеют ту стволов

Телами темноты.

Сквозь че змеиной кожи – небо.

И в мшистом че – деревьев руки.

Зеленых теней мо и шопот.

До мрака на куски

И по огня – в вечерней темноте

Зажегся горихвостки рыжий хвост.

Лес подожжен был спичкой птички

На святках деревянных змей.

Пу снежной пены, то черных камней

И вэ волос стеклянных

У бешеной красавицы воды.

Ла лопухов на берегу.

В дворец лесного водопада

Вошла оляпка,

Нырнула в че воды.

1921

* * *

Пи бешеного бега

И ка для путника в изнеженной осанке,

Са пламени, зо месяца кривого и сотни звезд,

И вэ невидимых колес.

Стеклянной хаты че,

Где ла зеркал дыханью ветра и встречной пыли.

Зо черноты

В зеркальном че для полубога.

Пещеры колеса надуты небесами.

Ту пыли – замысловатое кудрявое перо

Над головой средневековья.

1921

ГРОЗА В МЕСЯЦ АУ

Пупупóпо. Это гром.

Гам гра гра рапрап.

Пи-пипизи. Это он.

Гзайгзозизи. Молний блеск.

Вейгзозáва. Это ты.

Гóга, гáго. Величавые раскаты.

Гáго! гóга!

Зж! Зж.

Мн! Мн! Нм!

Мэ-момомуна. Все синеет.

Моа, моа,

Миа еву.

Вей вай эву! Это вихрь.

Взи зоцерн. Вэцерци.

Вравра, вравра!

Врап, врап, врап!

Гул гулгóта. Это рокота раскат.

Гугогá. Гак! Гакри.

Вува вэво. Круги колец.

Цирцици!

1921

ТРУДОСМОТР

<Звукопись>

Биээнзай – аль знамен.

Зиээгзой – почерк клятвы.

Чичечáча – шашки блеск.

Бобо биба – аль околыша.

Мимомая – синь гусаров.

Мивеаа – небеса.

Лелилили – снег черемух.

Мипиóпи – блеск очей.

Чучу бизи – блеск божбы.

Вээава – зелень толп.

Зизо зея – почерк солнца.

1921

ЛИЧНЫЙ ЯЗЫК

1

Гзи-гзи, зосмерчь!

Пак, пак, кво!

Лиоэли! Лиоэли!

Пактр, Практ, тво

Мимо эми!

Ку!

2

Пши, Пши, мехро меро

Пиоуча!

Паям, блям, эво!

Зизогзаги.

Зизорéчи!

Ак! Ук.

<3>

Мурчуарча!

Шишиши.

Ягу áгу,

Гу-га-гу

Свейчь! Свейчь! Свифть! Плирь! Зипс!

<4>

САД

Кигорекоо!

Бдев, бдев, птеп!

Цизып! Цизып!

Бэльг, влаг, малк

Зирум.

<5>

Мерми, мерми! Бибобаба. Сиоáса

Виоэвэй, лель, лель, лель

Это море.

1921

БЕЗУМНЫЙ ЯЗЫК

Глюм, глюм лип.

Правительственный восторг

      топчет капусту.

Две мыслящие печи

      бзам, бзам кво.

Сапогоокие кси и ксо,

      девы с волосами и гребенкой.

Щетка есть,

Один сапог – одна копейка!

      У жереб<енка>

        отымите «же»,

        <без> «же» буду я.

Пою: гзи, гзи бзи,

  дом, дом мом,

  маю, мею чин.

Мокрый морской студень, кисель с пятачком.

Сел на пустую дыру,

Вынул зеркало.

Ба! батюшки, здравствуй, Иванушко Грозный.

Апчхи!

Дыра меня ждала четыре столетия.

1921

ЗАМЕЧАНИЕ МЫСЛИТЕЛЯ

Правительства пришли в восторг.

Правительственный восторг

Топчет молодую капусту.

Их хвост поднят выше, чем у телят.

1921

* * *

Приятно, если великий народ

Вынет у вас из кармана носовой платок,

И вы ищете глазами, где тот,

Кто бы воришке сделал упрек.

1921

* * *

Мне, бабочке, залетевшей

В комнату человеческой жизни,

Оставить почерк моей пыли

По суровым окнам,

На стеклах рока.

Так серы и скучны обои из мертвых растений

Человеческой жизни; пылью своей

Быть живописцем себя

На стеклах рока, большеокого рока.

Вдруг увидать открытую дверцу

В другой мир, где пение птиц и синий сквозняк,

Где мило всё, даже смерть

В зубах стрекозы.

О, улетевшая прочь пыль

И навсегда полинявшие крылья!

Окон прозрачное «нет»,

За ними шелест и пляска

Бабочек любви стучится.

Пляшет любовь бабочек высоко в ветре.

Я уже стер свое синее зарево и точек узоры

Вдоль края крыла.

Скучны и жестоки мои крылья,

Пыльца снята. Навсегда.

Бьюсь устало в окно человека.

Ветка цветущих чисел

Бьется через окно

Чужого жилища.

1921

ОДИНОКИЙ ЛИЦЕДЕЙ

И пока над Царским Селом

  Лилось пенье и слезы Ахматовой,

  Я, моток волшебницы разматывая,

Как сонный труп влачился по пустыне,

  Где умирала невозможность.

  Усталый лицедей,

  Шагая напролом.

А между тем курчавое чело

  Подземного быка в пещерах темных

Кроваво чавкало и кушало людей

  В дыму угроз нескромных.

И волей месяца окутан,

  Как в сонный плащ вечерний странник,

Во сне над пропастями прыгал

  И шел с утеса на утес.

Слепой я шел, пока

  Меня свободы ветер двигал

  И бил косым дождем.

И бычью голову я снял с могучих мяс и кости,

  И у стены поставил.

Как воин истины, я ею потрясал над миром:

  Смотрите, вот она!

  Вот то курчавое чело, которому пылали раньше толпы

И с ужасом

  Я понял, что я никем не видим:

  Что нужно сеять очи,

  Что должен сеятель очей идти!

1921, 1922

* * *

Дикий хорон, дикий хорон,

Где ты, где ты?

Точно ворон, точно ворон,

Крылья умраком одеты.

<1921>

* * *

Столетие, трупей!

Трупарствуй и гробарствуй.

Летите, идеса!

Хатарствуй,

Хохотарствуй,

Охотарев<ай>

В охотарные поля.

Из барства

Избарства

Ушли

Идусь,

Идуса.

Мозгарствуй,

<Хорон>.

<1921>, 1922

* * *

Больше падежей

Искусственных

Умерших солнц.

Больше волыпи в мертвые очи.

Это изник

Узник себя, вольшевик.

Лоб – булыгою,

Книгой илийных столетий.

Бел и смел,

Илевик иловал

– Гробеса с собесами,

Трупеса с тропесами –

Илует тропы и трупы.

Нети идес,

Нети видес.

И бессильны волосы-летежи

И не нужны одежд хрустежи.

Это вольшак

Сломал шаг,

Волосами дыша,

Замолчал, задушил

Божествующий рев, божествующий крик.

Долоем

Не вытер беднец пыль потолка.

Это жизни уа,

Гроба ау,

Гопак торжествующих

Тог.

Поставить итог

И того и этого

Смог

Смерти бог,

В свинцовый воя рог.

1921

* * *

В каждом громком слове,

Как в тучном удаве рог оленя,

Мы можем узнать,

Кого оно насилует и пожирает,

Чьим молчанием питается.

Вот слово «большевик».

Под ним лежит звуковое молчание «вольшевик».

Большевик – больше.

Кого больше?

Больше – более воли.

Вот кто молчит из-под слова «большевик»,

                                                  придавленный им к земле.

Каждое слово опирается на молчание своего противника.

1921

* * *

В море мора! в море мора!

Точно чайка!

Чрезвычайка

То в подвале, в чердаке то,

То в гостиной, то в халупе

Заковала, заковала

Большевицких

Горы трупов.

Точно чайка!

Чрезвычайка

То опустит лапы алые,

В море смерти окунется,

Стонов смерти зачерпнет,

То в простыни земляные

Обовьет тела усталые,

Трупы мертвых завернет

И подушкой черной глины

Успокоит мертвецов,

И под ногти бледно-синие

Гвозди длинные вобьет.

Море плачет. Море воет.

Мы прошли моря и степи.

Годы, годы

Мы мечтали о свободе.

И свидетель наши дети:

Разве эти

Смерть и цепи

Победителя венок?

Кто расскажет, кто поверит

В горы трупов по утрам,

Где следы от мертвых ног,

На кладбищах, где гроба

Роет белая судьба?!

Кто узнает, кто поверит

В новый овощ, новый плод –

Яблоко глазное!

1921

ВОССТАНИЕ СОБАК

Гау! гау! гау!

Много их черных

Гау! гау! гау!

Восставших собак

Гау! гау! гау!

Бежало по снегу

Гау! гау! гау!

В ближние села

Гау! гау! гау!

Мертвецов разрывать

Гау! гау! гау!

Тащить чью-то ногу

Гау! гау! гау!

Тащить чью-то руку

Гау! гау! гау!

В брюхе и снеге

Морды кровавить.

1921

* * *

Ззыз – – – жжа!

Пата папт та!

Визгень взыгрень!

Гром окаянного гула…

Бич выстрелов,

Шум пастухов

Над стадом халуп.

Все оробело…

Целится дуло

В мирное дело.

Чугунное дуло

Целится в дело.

Скоро труп – обернулся:

По горе убегала собачка.

Воин, целясь в тулуп,

Нажимает собачку.

Бах!

И кувырнулся

Тулуп без рубах!

Бух – бах – бах!

Вот как пляшут,

Пляшут козы на гробах!

Печка за печкой

Село задымилось,

Как серная спичка.

Скажите на милость,

Какая смелая! –

Вспорхнула синичка,

Животом как чудо зеленая,

Чудо крылатое.

Пинь-пинь тара-рах!

Вспорхнула над хатою,

Зеленая,

В солнце заката влюбленная.

А рядом деревня дымилась спаленная.

От сада и до сада

Над этим селом опала.

Сегодня два снаряда

Мертвого яда

В него упало.

Эй, молодуха!

Сегодня небо –

Рот для мертвого духа.

Кто будет дышать – не будет дышать!

Лежи, колос людей обмолоченный…

Завтра у каждого человека

Будет наглухо заперто веко,

Ставней избы заколоченной!

Завтра ни одно не подымется веко

Ни у одного человека…

А воздух сладкий, как одиннадцать,

Стал ядовитым, как двадцать семь.

Под простынею смерти

Заснуло село.

<1921>, 1922

* * *

Из городов, где плоские черви

Мест службы,

Где люди проходят чередование поколений,

Где очи клячи оба

С жадной силой ремнем питала злоба

В печени государств,

И худеет народ очами калек

И толстеет сан пиявки

С красной звездой во рту, –

В села, сады, зелень,

Где человек – человек.

А здесь худеет печень

Клячи государств

От прохождения мест службы

Чередованием поколений

Людепохожих плоских червей.

<1921>

МОЛОТ

Удары молота

В могилу моря,

В холмы русалок,

По позвонкам камней,

По пальцам медных рук,

По каменным воронкам

В хребет засохшего потопа,

Где жмурки каменных снегур,

Где вьюга каменных богинь.

Удары молота

По шкуре каменного моря,

По тучам засохших рыб, по сену морскому,

В мятели каменных русалок,

Чьи волосы пролились ветром по камням,

С расчесанными волосами, где столько сна и грезы,

И крупными губами, похожими на лист березы.

Их волосы падали с плачем на плечи

И после летели по волнам назад.

Он вырастет – Бог человечий,

А сёла завоют тревожно в набат!

Удары молота по водопаду дыхания кита,

По губам,

По пальцам черных рук,

В великие очи железного моря,

Девичьего потопа в железных платьях волн,

По хрупким пальцам и цветам в руках,

По морю русалочьих глаз

В длинных жестоких ресницах.

Из горных руд

Родитель труд,

Стан опоясан летучею рыбою

Черного моря морей.

И черная корчилась дыбой

Русалочьей темною глыбой

Морская семья дочерей.

Удары молота

В потопы моря, потомка мора,

По мору морей,

По волнам засохшего моря.

Русалки черногубые берут

И, чернокожие, сосут

Сосуд

Тяжелых поцелуев молотка.

Раздавлены губы,

Раздавлены песни засохнувших морей,

Где плавали киты

И били водой в высокое небо.

Напиток пыток

И черного кувшин труда,

Откуда капли черных слез

Упали на передник

И на ноги.

Рукою темною в огне купаясь,

Хребтом пучины

И черным теменем высоких темных тел

Касаясь молотка,

Как ворон суровый, молот летел

На наковальню русалочьих тел,

На волны морского потопа,

Где плавали песни богинь.

И он ломал глаза и руки

У хрупких каменных богинь,

Чтоб вырос бы железный сын,

Как колос на поле зацвел

Через труды страды руды.

Труд руд,

Их перерод в железное бревно

С железными листами,

В мальчишку нежного и смелого,

В болвана-шалуна

В мятежных и железных волосах,

С пупком на темном животе,

В железное бревно в постели чугуна

И смелое глазами разумное дитя.

На ложе рыжего огня оно жило.

Живот темнеет мальчугана

На ложе темного кургана.

Так выросло, не он и не она,

– Оно

В гнезде для грез железного бревна,

В железных простынях и одеялах

С большими и железными глазами,

С кудрявыми железными устами.

1921

* * *

Завод: ухвата челюсти, громадные, тяжелые,

Проносят медь, железо, олово.

Огня – ночного властелина – вой.

Клещи до пламени малиновые.

В котлах чугунный кипяток

Слюной кровавою клокочет.

Он дерево нечаянно зажег –

Оно шипит и вспыхнуть хочет!

Ухват руду хватает мнями

И мчится, увлекаемый ремнями.

И неуклюжей сельской панн<ой>,

Громадной тушей великана

Руда уселась с края чана,

Чугун глотая из стакана.

Где печка с сумраком боролась,

Я слышал голос – ржаной, как колос:

«Ты не куй меня, мати,

К каменной палате.

Ты прикуй меня, мати,

К девичьей кровати».

Он пел по-сельскому у горна,

Где всё – рубаха даже – черно.

Зловещий молот пел набат,

Рука снует вперед-назад!

Всегда горбата, в черной гриве,

Плеснув огнем, чтоб быть красивей.

1921

* * *

В этот день, когда вянет осеннее,

Хороша и смуглей воскресенья,

Возникала из моря свобода,

Из груды черных мяс,

Из закипевших в море членов,

Мохнатых гор зачатия и рода.

Она стоит, русалки стан

Согнув и выжимая волосы,

И в ночь, когда небес бугай,

Громадно-черный и багровый

И от покрывал божеств нагой,

Вдруг сделался волом.

Внизу завод, шумлив и смугол,

В глазу жил алый попугай,

Своих горбов вздымая угол

Старинный бык пустынных гроз,

Чья молния забыла прорицанья,

Венки храмовных лоз

И песен восклицанья.

Сразу у моря смолкли жрицы,

Вопль умер вод девицы.

1921

* * *

Кольца, незурные кольца

Падали в слух шумомольца.

Бога небесного надо ли?

Кольца кружились и падали.

1921

* * *

Ночной тишак,

Спасибодей ночного ока,

Венцуемый шляпы крылом,

Людоятное небо далеко,

Взвился роковой боголом.

Этою смертью ныне

Хром людоятия храм.

И буква Тэ

Ложилась прямым косяком

На черноте

Смерца босиком.

Страх – глубокая ночь.

Смерть – красивые тучи.

Ибом слезы не выпьешь,

Этим долоем звезду не стереть.

Пловец нетыни,

Нагнивец речной темноты,

Увийцею вечер запел.

Ибоумные носятся вздохи.

Тело унийцы жертвеет.

<1921>

* * *

Судьба закрыла сон с зевком,

И снова мы во сне

Лежим ничком

И край подушки бешено грызем.

И наш удел – родимый зём.

Увы! Машá, на полках шаря

Громадным кулачищем,

И, водолазы картами созвездий,

В колоколе черных стекол звезд –

Что ищем мы?

С подушки к небу подымаясь

И пальцем согнутым хвоста

Цепляясь в земной шар

И броненосным телом извиваясь

В ночном бреду,

В небесной тяге, –

Ночною бездной нас манила, –

Себя венчаем мы?

И через решетку видим небо.

И бьем себя от ярости в висок.

И что же? Она закроет книгу сна

И шлет презрительный зевок.

Как к водке пьяница, мы тянемся

К прилавку Козерога,

Ревнуя сан ночного божества.

Увы, решетка между нами!

Так обезьяна скалит зубы человеку.

Октябрь 1921

* * *

Еда!

Шаря [дикими]

Лапами [песни],

Земного шара

[Яростно] грызу Сахару,

[Запивая] черный стакан

Ночного неба!

Пескам Сахары

И тебе, Тибет,

Думы мои.

Снежные перья

Окутали небо.

Земля – кубок

Любимого вина.

Держу у черных уст.

1921

* * *

А я пойду к тебе, в Тибет…

Там я домик отыщу –

Крыша небом крытая,

Ветром стены загорожены,

В потолок зелень глядит,

На полу цветы зеленые.

Там я кости мои успокою.

<1921>

* * *

Это год, когда к нам в человечество

Приходят пчелиные боги

И крупною блещут слезою глаза

В божницах пчелы образа,

Рабочей пчелы,

И крупными блещут крылами,

Другими богами.

Суровы, жестоки точно гроза,

А я не смыслю ни аза.

1921

<ГОЛОД>

Почему лоси и зайцы по лесу скачут,

Прочь удаляясь?

Люди съели кору осины,

Елей побеги зеленые.

Жены и дети бродят в лесах

И собирают березы листы

Для щей, для окрошки, борща.

Елей верхушки и серебряный мох,

Пища лесная!

Дети, разведчики леса,

Бродят по рощам,

Жарят в костре белых червей,

Заячью капусту и гусениц жирных

Или больших пауков, они слаще ореха.

Ловят кротов и ящериц серых,

Гадов шипящих стреляют из лука,

Хлебцы пекут из лебеды.

За мотыльками от голода,

Глянь-ка, бегают.

Полный набрали мешок.

Будет сегодня из бабочек борщ

– Мамка сварит.

На зайца, что нежно

Прыжками скачет по лесу,

Дети точно во сне,

Точно на светлого мира видение

Все засмотрелись

Большими глазами, святыми от голода,

Правде не веря.

Но он убегает проворным видением,

Кончиком уха чернея сквозь сосны.

И вдогонку ему стрела понеслась,

Но поздно.

Сытный обед ускакал!

А дети стоят очарованные.

«Бабочка, глянь-ка, там пролетела…

Лови и беги! а там голубая!»

Хмуро в лесу. Волк прибежал

Издалека

На место, где в прошлом году

Он скушал овцу.

Долго крутился юлой, крутобокий,

Всё место обнюхал,

Но ничего не осталось – дела муравьев, –

Кроме сухого копытца.

Огорченный, комковатые ребра поджал

И утек за леса.

Тетеревов алобровых и глухарей

Серогрудых,

Заснувших под снегом,

Будет давить лапой тяжелой,

Облаком снега осыпан…

Лисичка, огневка пушистая,

Комочком на пень взобралась

И размышляла, горюя…

Разве собакою стать? Людям

На службу пойти?

Сеток растянуто много, ложись в любую.

Опасно, съедят, как съели собак!

И стала лисица лапками мыться,

Покрытая парусом красным хвоста.

Белка ворчала:

«Где же мои орехи и желуди?

Я не святая, кушать я тоже хочу».

Тихо,

Прозрачно.

Сосна целовалась с осиной.

Может, назавтра их срубят на завтрак.

1921

* * *

Алые горы алого мяса.

Столовая, до такого-то часа.

Блюда в рот идут скороговоркою.

Только алое в этой обжорке.

Тучные красные окорока

В небе проносит чья-то рука.

Тихо несутся труды –

В белом, все в белом! – жрецами еды.

Снежные, дивные ломти.

«Его я не знаю, с ним познакомьте».

Алому мясу почет!

Часы рысаками по сердцу бьют

Косматой подковою лап.

Мясо жаркого течет,

Капает капля за каплей.

Воздух чист и свеж, и в нем нету гари.

На столах иван-да-марья.

Чистенькие листики у ней.

Стучат ножи и вилки

О блюда, точно льдины.

Почтенные затылки,

Седые господины.

Стол – ученик русской зимы.

Хвосты опускали с прилавка сомы.

Это кушанья поданы:

Завтрак готов.

Это кушанья падали

Усладою толп,

Речью любимой вождя

В уши пустых животов.

Кем-то зарезана эта говядина.

Белое блюдо – столб с перекладиной.

Каждое кушанье – плаха

Венчанного рогом галаха.

1921, 1922

ГОЛОД

Вы! поставившие ваше брюхо на пару толстых свай,

Вышедшие, шатаясь, из столовой советской,

Знаете ли вы, что целый великий край,

Может быть, станет скоро мертвецкой?

Я знаю, кожа ушей ваших, как у буйволов мощных, туга,

И ее можно лишь палкой растрогать,

Но неужели от «Голодной недели» вы ударитесь рысаками в бега,

Если над целой страной повис смерти коготь?

Это будут трупы, трупы и трупики

Смотреть на звездное небо.

А вы пойдете и купите

На вечер кусище белого хлеба?!

Вы думаете, что голод – докучливая муха

И ее можно легко отогнать,

Но знайте – на Волге засуха:

Единственный повод, чтоб не взять, а – дать!

Несите большие караваи

На сборы «Голодной недели»,

Ломоть еды отдавая,

Спасайте тех, кто поседели!

Волга всегда была нашей кормилицей,

Теперь она в полугробу.

Что бедствие грозно и может усилиться –

Кричите, <трубите>, к устам взяв трубу!

1921, 1922

* * *

Мать приползла с ребенком на груди,

Усталый серп остался за порогом.

И небеса плясуньи впереди

Идут веселья богом.

Вы, руку протянув, кричали: Ля!

Тикай, – я говорю,

Чтобы смущенные поля

Увидели зарю.

Но, вея запахом ржаных полей,

Суровый кружится подол.

Так ночью кружится небесный Водолей

И в колокол оденет дол.

1921

* * *

Голод! Голод! Голод!

Сваи вбиваю в мертвые воды

Этого года.

Мысли озябшей жилище –

Холодно, холодно.

Мертвые воды льются.

Бьется в заборы утесов людей

Этот мозг.

Это мировая утроба, кормив<шая>,

Чтоб выросла гордая голова миров<ой> революц<ии>,

Требует мировой совести.

Мало народной,

Мало русской!

Сегодня три кли<ча>:

Голод в России,

Самолеты на Западе,

Горы зерна в Америке.

Соедините эти <кличи>

И вырастет с<казочно> <ветка>

Победы над голодом.

Самолеты, летите, летите,

Сейте зерно!

<1921>

* * *

Народ отчаялся. Заплакала душа.

Он бросил сноп ржаной о землю

И на восток пошел с жаной,

Напеву самолета внемля.

В пожарах степь,

Холмы святые

В глазах детей

Встают батые.

Колосьев нет… их бросил гневно

    Боже ниц.

И на восток уходит беженец.

1921, март 1922

* * *

Я вышел юношей один

В глухую ночь,

Покрытый до земли

Тугими волосами.

Кругом стояла ночь,

И было одиноко,

Хотелося друзей,

Хотелося себя.

Я волосы зажег,

Бросался лоскутами колец

И зажигал кругом себя.

Зажег поля, деревья,

И стало веселей.

Горело Хлебникова поле.

И огненное Я пылало в темноте.

Теперь я ухожу,

Зажегши волосами…

И вместо Я

Стояло Мы!

<1921>

* * *

Нансен! Ты открыл материк –

  Новую Землю событий пророчества.

Когда ты входил в белую хижину самоеда,

Неужто ты не думал,

  Что голода его высочество

Прикажет России есть самое себя?

<1921>

* * *

Он с белым медведем бороться

Умеет рукою железной.

И грозной главой полководца

Он вышел, труду соболезнуя.

Щетиной глаза перевиты,

Стоит мореходец косматый,

Когда-то в волне ледовитой

С медведем купался как с братом.

Твоею судьбою очертишь

Союза другого холмы:

Норвегии, Русских, Сибири

Уделами ставшего Мы.

1921

* * *

Вши тупо молилися мне,

Каждое утро ползли по одежде,

Каждое утро я казнил их,

Слушая трески,

Но они появлялись вновь спокойным прибоем.

Мой белый божественный мозг

Я отдал, Россия, тебе.

Будь мною, будь Хлебниковым.

Сваи вбивал в ум народа и оси,

Сделал я свайную хату

– «Мы будетляне».

Все это делал как нищий,

Как вор, всюду проклятый людьми.

<1921>

* * *

Швеи проворная иголка

Должна вести стежки святые,

Чтобы уберечь грудь Свобо<до>полка

От полчищ сыпного Батыя.

<1921>

* * *

Баграми моров буду разбирать старое строение народов,

Чернилами хворей буду исправлять черновик, человеческий

                                                                               листок рукописи.

Крючьями чум после пожара буду выбирать бревна и сваи народов

Для нового сруба новой избы.

Тонкой пилою чахотки буду вытачивать новое здание,

Выпилю новый народ грубой пилой сыпняка.

Выдерну гвозди из стен, чтобы рассыпалось Я, великое Я,

То надевающее перстнем ваше это солнце,

То смотрящее через стекло слез собачонки.

<1921>

* * *

Вам срамно, дерево, расти с земли?

Боясь земли,

Брезгливо подымаешь платье,

И, оголяя ствол во мху, –

Оттоль овечьи лбы спускали клоки шерсти –

Ты подымаешь ветви вверх – как песни воинов,

Торжественным сказаньем,

Былиной о богах и пением на Красной площади

Свободного народа.

Зная, что свечек зеленых обедня

Все же темнее и хуже,

Чем руки свободы к народным вождям,

Я говорю – хорошо!

1921

ДЕРЕВО

1

Над алыми глазками малин, среди веселых голубей,

                                                                  что неба голубей,

Колючие ведешь пути Берлин-Бомбей!

В часы осенней злючки, когда сыны качались дико лет,

Ты мечешь острые колючки, чтоб очи выколоть,

Людям выцарапать лицо раба.

Железным полотном Москва – Владивосток

Идешь ты в синеве, Сибирь, ночей седых свисток!

И путь сибирских поездов, примчавшихся говеть,

                                                             зеленый и стыдливый

Закончит в синеве <с> печаль<ю> лепесток.

Где полночь зеркала кудрей земной дубровы уроженка,

Течет рекою небыть, изломан путь ветвей.

Как всадника скок и стоны людей, осужденных «к стенке».

Воюя за простор, блестя глазами чародеев

И наколовши ночь на черный дрот ветвей,

Ты, дерево, дуброву ужаснуло: пространство на крючке заснуло.

Донец-скакун, виски развеяв, летит по полю,

Копье в руке, военной радости полно.

Стучишь о звездное окно.

А у сумрака ока нет.

2

Клянусь «соседу гнев отдам!».

Дубиной русскою шумя, о, шорохи ночных ветвей!

Что умер соловей с пробитой головой.

Ты тянешь кислород ночей

Могучим неводом и споришь с высью.

Как звонка дубинушка тысячи листьев!

И месяц виноват:

В ячеях невода

Ночная синева сверкает рыбы чешуей

Тяжелым серебром.

И каждое утро шумит в лесу Ницше.

И каждое утро ты, солнечный нищий,

Снимая с очей очки, идешь за копеечкой.

Звезды, даже вон те,

Говорили всю ночь о белокуром скоте.

Есть драка и драка.

И право кулака

Лесного галаха.

И, звездный птицелов,

Наводишь черный лук рукой пещерных дикарей

На длинный ряд годов

И застываешь вдруг, как воин

Подземных боен.

И под землей и над землей

Город двуликий тысячи окон,

Ныряющий в землю и небо, как окунь.

Встаешь, как кóпья Дона,

Воюешь за объем, казалось, в поиске пространства Лобачевского.

И ищут юноши снять клятву на мече с кого.

Одеты в золотые шишаки

Идут по сумраку полки.

С нами Бог! Топот ног.

Здесь Ермаки ведут полки зеленые

На завоевание Сибирей голубых.

Дитя войны, одето горлинками в пение,

Ты осенью оденешь терн,

Узнаешь хвой скрипение.

Воюя корнями, сражаясь медленно, дуброва

Возносит дымы серебра.

Тут

Полки листов так медленно идут

Осадой голубого,

Что раз в десятки лет

Меняют предков след.

Ветку в локоть согнув, точно воин, держащий копье,

Точно птица раскрыла свой клюв на голубое.

1921

* * *

Воздух расколот на черные ветки,

Как старое стекло.

Молитесь Богоматери осени!

Окна часовни осени,

Пулей разбитые с разбегу, морщатся.

Дерево горело лучиной в воздухе золотом.

Гнется и клонится.

Осени огниво гневно,

Высекло золотые дни.

Молебствие леса. Все сразу

Упали золотые запахи.

Деревья вытянуты, точно грабли

Для охапок солнечного сена.

На чертеж российских железных дорог

Дерево осени звонко похоже.

Ветер осени золотой

Развеял меня.

7 ноября 1921

* * *

В тот год, когда девушки

Впервые прозвали меня стариком

И говорили мне «дедушка», вслух презирая,

Оскорбленного за тело, отнюдь не стыдливо

Поданного, но не съеденного блюда,

Руками длинных ночей

В лечилицах здоровья,

В этом я ручье нарзана

Облил тело свое,

Возмужал и окреп

И собрал себя воедино.

Жилы появились на руке,

Стала шире грудь,

Борода моя шелковистая

Шею закрывала.

7 ноября 1921

* * *

Девушки, те, что шагают

Сапогами черных глаз

По цветам моего сердца.

Девушки, опустившие копья

На озера своих ресниц.

Девушки, моющие ноги

В озере моих слов.

1921

КРАСОТЕ ДЕВУШЕК

О, если б ваши глаза

Блестели бы так, как голенище сапога.

О, если б ваш рот был певуч,

Как корова, зовущая теленка.

О, если бы на ваших косах

Было бы можно повеситься

И шея не согнулась…

1921

* * *

Жестоки старые тряпки волос.

Черная пашня – лоб.

Горелые пни на болоте – губы.

Вымя дикой козы – борода.

Веревка морская – усы.

Снегурочка с черной метлой – зубы.

Бессонных ночей глаза голубые –

Точно в старом одеяле дыры.

1921

* * *

На родине красивой смерти – Машуке,

Где дула войскового дым

Обвил холстом пророческие очи,

Большие и прекрасные глаза

И белый лоб широкой кости,

Певца прекрасные глаза,

Чело прекрасной кости

К себе на небо взяло небо.

И умер навсегда

Железный стих, облитый горечью и злостью.

Орлы и ныне помнят

Сражение двух желез,

Как небо рокотало

И вспыхивал огонь.

Пушек облаков тяжелый выстрел

В горах далече покатился

И отдал честь любимцу чести,

Сыну земли с глазами неба.

И молния синею веткой огня

Блеснула по небу

И кинула в гроб травяной,

Как почести неба.

И загрохотал в честь смерти выстрел тучи

Тяжелых гор.

Глаза убитого певца

И до сих пор живут, не умирая,

В туманах гор.

И тучи крикнули: «Остановитесь,

Что делаете, убийцы?» – тяжелый голос прокатился.

И до сих пор им молятся,

Глазам

Во время бури.

И были вспышки гроз

Прекрасны, как убитого глаза.

И луч тройного бога смерти

Блеснул по Ленскому и Пушкину и брату в небесах.

Певец железа – он умер от железа.

Завяли цветы пророческой души.

И дула дым священником

Пропел напутственное слово,

А небо облачные почести

Воздало мертвому певцу.

И доныне во время бури

Горец говорит:

«То Лермонтова глаза».

Стоусто небо застонало,

Воздавши воинские почести.

И в небесах зажглись, как очи,

Большие серые глаза.

И до сих пор живут средь облаков,

И до сих пор им молятся олени,

Писателю России с туманными глазами,

Когда полет орла напишет над утесом

Большие медленные брови.

С тех пор то небо серое,

Как темные глаза.

1921

* * *

Сегодня Машук, как борзая,

Весь белый, лишь в огненных пятнах берез,

И птица, на нем замерзая,

За летом летит в Пятигорск.

Летит через огненный поезд,

Забыв про безмолвие гор,

Где осень, сгибая свой пояс,

Колосья собрала в подол.

И что же? Обратно летит без ума,

Хоть крылья у бедной озябли.

Их очи колючи, как грабли,

На сердце же вечно зима.

И рынок им жизнь убыстрил.

Их очи суровы, как выстрел.

Чтоб слушать напев торгашей,

Приделана пара ушей.

9 ноября 1921,1922

* * *

К. А. Виноградовой

Перед закатом в Кисловодск

Я помню лик, суровый и угрюмый,

Запрятан в воротник:

То Лобачевский – ты,

Суровый Числоводск.

Для нас священно это имя.

«Мир с непоперечными кривыми»

Во дни «давно» и весел

Сел в первые ряды кресел

Думы моей,

Чей занавес уж поднят.

И я желал бы сегодня,

А может, и вчера,

В знаменах Невского,

Под кровлею орлиного пера,

Увидеть имя Лобачевского.

Он будет с свободой на «ты»!

И вот к колодцу доброты,

О, внучка Лобачевского,

Вы с ведрами идете,

Меня встречая.

А я, одет умом в простое,

Лакаю собачонкой

В серебряном бочонке

Вино золотое.

10 ноября 1921

* * *

Облако с облаком

Через воблы ком,

Через бублики

Бросили вливы

Шелеста девы.

Светлых губ лики,

Тени, утесы ли?

И были

Трупы моря,

Вздымали рукой великанов

Постели железа зеленого – крыши,

Поля голубые

Для босикóв облаков, босых белых ног.

Город был поднят бивнями звезд,

Черные окна темнели, как О,

Улица – рыба мертвых столетий,

Из мертвых небес, из трупов морей,

Мясо ночных великанов.

Черные дыры в черепе белом – ночь такова.

Там, где завода дорог чугуна

Для ног наковал,

Глухой, сумрачный нынче,

Громко пел тогда голос Хлебникова

О работнице, о звездном любимце.

Громадою духа он раздавил слово древних,

Обвалом упал на старое слово коварно,

Как поезд, разрезавший тело Верхарна.

Вот ноги, вот ухо,

Вот череп – кубок моих песен.

Книга-старуха,

Я твоя есень!

1921

* * *

На стенку вскочила цыганка

В красном и желтом, где много огня,

Где знойное вечер хотело отнять,

Где кружево скрыло глаза на засов,

Треском ладоней сказать – хорошо!

Вот они, милые, вот они,

Слепою кишкою обмотаны,

Кривые тугие рога.

Черной громадой бугая

Всех малокровных пугая,

Тайных друзей и врага,

Кишкой, как косынкой алой, обмотаны

Косые, кривые рога –

В Троицын день повязка березы тугая.

И пока

На боках

Серебрилась река

Солнечного глянца,

Какого у людей гопака

Искала слепая кишка

Слепого коня,

Боязливая раньше?

Молчащей былины певца

Сверкали глаза голубые слепца.

– Слепого коня, еще под седлом –

Белый хвост вился узлом.

Подпруги чернеет ремень,

Бессильные звуки стремян.

Рукоплесканья упали орлом.

И трупной кровью был черен песок,

И люди шумели листами осок.

Копье на песке сиротело.

Металося черное тело.

И, алое покрывало

Вкапывая в песчище,

Черный бугай носился, кружился,

И снова о пол настойчиво топал.

Это смех или ржанье, или сдавленный крик?

Топтал и больно давил,

Наступая всей тяжестью туши,

И морду подымал и долго слушал.

Ужели приговора звезд?

И после рвал копытами желудок,

Темницу калуг, царских кудрей и незабудок.

Ребра казались решеткой.

[Солнца потомки, гуляя, ходили по ней,

По шкуре казненных быками коней.]

Цыганка вскочила на стенку,

Деньгою серебряных глаз хороша.

Животных глаз яркие лились лучи,

Где бык

Казненного плоть волочил

И топтал пузыри голубые.

У стенки застенчиво смерть отдыхала.

– К стенке! К стенке! – так оттолкнувши нахала, –

Не до усов.

Не отдыхала восемь часов.

1921

* * *

Пусть пахарь, покидая борону,

Посмотрит вслед летающему ворону

И скажет: в голосе его

Звучит сраженье Трои,

Ахилла бранный вой

И плач царицы,

Когда он кружит, черногубый,

Над самой головой.

Пусть пыльный стол, где много пыли,

Узоры пыли расположит

Седыми недрами волны.

И мальчик любопытный скажет:

Вот эта пыль – Москва, быть может,

А это – Пекин иль Чикаго пажить.

Ячейкой сети рыболова

Столицы землю окружили.

Узлами пыли очикажить

Захочет землю звук миров.

И пусть невеста, не желая

Носить кайму из похорон ногтей,

От пыли ногти очищая,

Промолвит: здесь горят, пылая,

Живые солнца и те миры,

Которых ум не смеет трогать.

Закрыл холодным мясом ноготь.

Я верю, Сириус под ногтем

Разрезать светом изнемог темь.

1921, 1922

* * *

Просьба великих столиц:

– Боги великие звука,

Волнуя пластину земли,

Вы пробегаете по небу,

Пыль рода людей

Собрали в столицы

Узлами стояния волн,

Сетью единой,

Многосетник столиц

Их чертеж.

– Люди!

Мы великие звуки,

Волнуем вас,

Даем вам войны,

Гибели царств.

Мы дикие кони,

Приручите нас,

Мы понесем вас

В другие миры.

1921

* * *

Старый скрипач

Играл для друзей.

И боги красивые звуков

Плескались детьми.

1921

ДОЖДЬ

Иверни выверни,

Серый игрéнь,

Травы топча.

Кýчери тучери,

Очери ночери,

Точери тучери,

Дочери вечери

Длинные кудри

Чуткими четками

Течи и тучи.

Иверни выверни,

Умный игрень.

Это на око ночная гроза,

Это наука легла на глаза.

В дол свободы,

Сын погонь,

Ходы, ходы,

Добрый конь.

Это Погода или Подáга

Моется мокрою губкой дождя.

Эй, выноси, иноходец, вождя!

1921

* * *

В щеки и очи

Сегодня больше и больше пощечин.

Товарищи! Товарищи!

На что тебе цари?

Когда ты можешь крикнуть: «дурак, стой!»

Приятелю с той половины земного шара.

Пора

Царей прочь оторвать,

Как пуговицу штанов, что стара

И не нужна и их не держит.

А говорят, что самодержец –

С небесными и сине-голубыми глазами…

Эй, винтовочка любезная,

Камни с перстня снять!

И в тайгу исчезну я.

Камушки для мамушки,

А для царей – пуля винтарей.

Охала, ухала, ахала

Вся Россия-матушка.

Погоди, платком махала?

А нам что…

Каждый с усами нахала,

В ус не дуем ничего,

Кулачищи наши – во!

Это хаты, согнувшись, ползут,

Берут на прицел

Белых царей.

Вот она, вот она

Охота на белых царей.

Нет, веревкой пеньковой обмотана

Свобода висит на кремле.

Старики трясут головой,

В ямах глаз – кури<тся> месть,

Вылетели из лохмоты руки исхудалые,

Как голуби птицы из гнезд.

Пусть пулеметы та-та-та!

Иди смелее, нищета!

Наши жизни – торцы мостовой,

Чтоб коляски каталися, балуя?

Долой этих гадов, долой!

Катался, пожалуй, я!

Сутки возьми пушки стволом,

Что молча смотрит в окна дворцов,

После шагай напролом

В страну детей или отцов.

Голод порохом будет,

Ядром – нагие, бегущие по снегу, люди.

Грянет. Народ.

Зловещи, как убийцы или заговорщики,

Огромной шляпой нахлобучив тучу,

Стоят ночные небоскребы.

Неси туда огонь летучий,

Неси туда раскаты злобы.

Он, он с народом спорщик –

Давайте небу оплеухи,

Пусть долго не сможет смыть позор щеки.

1921

* * *

Кобылица свободы. Дикий бег напролом.

  Грохот падавших орлов.

Отсвет ножа в ее

Синих глазах,

Не самодержавию

Бег задержать.

Скачет, развеяв копытами пыль,

Струи волос разметав вдогонку,

Гневная скачет пророчица.

Царская быль

Бьется по камням, волочится.

На ней, как алая попона,

Бьется красный день Гапона.

В глазах ее пламя и темя,

В устах ее пена.

Пали цари

С обрывком уздечки в руке,

И охота за ними

«Улюлю» вдалеке

Воет вдаль победительным рогом.

Вот она, вот она,

Охота на белых царей.

С петлей зверолова,

С лицом деволова

Вышел охотник.

Нет, веревкой пеньковой обмотана

Свобода висит на кремле.

1921

* * *

Я вспоминал года, когда,

Как железные стрижи,

Пули, летя невпопад,

В колокола били набат.

Царь – выстрел вышли!

Мы – вышли.

А, Волга, не сдавай!

Дон, помогай!

Кама, Кама! <Где твои орлы?>

Днепр, где твои чубы?

Это широкие кости,

Дворцов самочинные гости,

Это ржаная рать

Шла умирать.

С бледными, злыми, зелеными лицами,

Прежде добры и кротки,

Глухо прорвали плотину и хлынули

Туда, где полки

Шашки железные наголо вынули.

Улиц, царями жилых, самозваные гости!

Улиц спокойных долгие годы!

Это народ выпрямляется в росте

С знаменем алой свободы.

Брать плату оков с кого?

И не обеднею Чайковского,

Такой медовою, что тают души,

А страшною чугунною обедней

Ответил выстрел первый и последний,

Чтоб на снегу валялись туши.

Дворец безумными глазами,

Дворец свинцовыми устами

Похож на мертвеца,

Похож на Грозного-отца,

Народ любимый целовал…

Тот хлынул прочь, за валом вал.

Над Костромой, Рязанью, Тулой,

Ширококостной и сутулой,

Шарахал веник пуль дворца.

Бежали, пальцами закрывши лица,

И через них струилась кровь.

Шумела в колокол столица.

Но то, что было, будет вновь!

Чугунных певчих без имен –

Придворных пушек рты открыты.

Это отец подымал свой ремень

На тех, кто не сыты.

И, отступление заметив,

Чугунных певчих Шереметев

Махнул рукой, сказав «довольно

Свинца для сволочи подпольной».

С челюстью бледной, дрожащей, угрюмой,

С остановившейся думой

Шагают по камням знакомым:

«Первый блин комом».

Вот она, вот она, вот она,

Охота на белых царей!

Нет. Веревкою серой обмотана

Свобода висит на Кремле.

1921, 1922

* * *

Могила царей –

Урал,

Где кровью царей

Руки свои замарал

Эль этих лет,

Крикнув «ура!».

1921

ЦАРСКОЕ СЕЛО

Где выходили цари,

Чтоб выть зимой

Над крышами дворцов,

Подняв головы к звездам,

И ползал царский полк, как волки,

Вслед за венценосным вождем

На четвереньках по площади –

Любимый полк царя,

Которому водка

Не была лекарством от скуки.

<1921>

НА СЕВЕРЕ

В замке чума,

Воет зима.

В Неве Рим,

В Неве Рим.

– Третий!

Не верим,

Не верим.

<Плети!>

В замке зима,

И север просеял

Красу вер

Как сивер.

В замках чума.

<1921>

* * *

Русь, ты вся поцелуй на морозе!

Синеют ночные дорози.

Синею молнией слиты уста,

Синеют вместе тот и та.

Ночами молния взлетает

Порой из ласки пары уст.

И шубы вдруг проворно

Обегает,

Синея, молния без чувств.

А ночь блестит умно и чорно.

1921

* * *

Русь, зеленая в месяце Ай!

Эй, горю-горю, пень!

Хочу девку – исповедь пня.

Он зеленый вблизи мухоморов.

Хоти девок – толкала весна.

Девы жмурятся робко,

Запрятав белой косынкой глаза.

Айные радости делая,

Как ветер проносятся

Жених и невеста, вся белая.

Лови и хватай!

Лови и зови огонь горихвостки.

Туши поцелуем глаза голубые.

Шарапай!

И, простодушный, медвежею лапой

Лапай и цапай

Девичью тень.

Ты гори, пень,

Эй, гори, пень!

Не зевай!

В месяце Ай

Хохота пай

Дан тебе, мяса бревну.

Ну?

К девам и жонкам

Катись медвежонком.

Или на панской свирели

Свисти и играй. Ну!

Ты собираешь в лукошко грибы

В месяц Ау.

Он голодай, падает май.

Ветер сосною люлюкает,

Кто-то поет и аукает,

Веткой стоокою стукает.

И ляпуна не поймать

Бесу с разбойничьей рожей.

Сосновая мать

Кушает синих стрекоз.

Кинь ляпуна, он негожий.

Ты, по-разбойничьи вскинувши косы,

Ведьмой сигаешь через костер,

Крикнув: «струбай!»

Всюду тепло. Ночь голуба.

Девушек толпы темны и босы,

Темное тело, серые косы.

Веет любовью. В лес по грибы:

Здесь сыроежка и рыжий рыжик

С малиновой кровью,

Желтый груздь, мохнатый и круглый,

И ты, печерица,

Как снег скромно-белая,

И белый, крепыш с толстой головкой.

Ты гнешь пояса,

Когда сенозорник.

В темный грозник

Он – месяц страдник,

Алой змеею возник

Из черной дороги Батыя.

Колос целует

Руки святые

Полночи богу.

В серпня неделю машешь серпом,

Гонишь густые колосья,

Тучные гривы коней золотых,

Пóтом одетая, пьешь

Из кувшинов холодную воду.

И в осенины смотришь на небо,

На ясное бабие лето,

На блеск паутины.

А вечером жужжит веретено.

Девы с воплем притворным

Хоронят бога мух,

Запекши с малиной в пирог.

В месяц реун слушаешь сов,

Урожая знахарок.

Смотришь на зарево.

После зазимье, свадебник месяц,

В медвежьем тулупе едет невеста,

Свадьбы справляешь,

Глухарями украсив

Тройки дугу.

Голые рощи. Сосна одиноко

Темнеет. Ворон на ней.

После пойдут уже братчины.

Брага и хмель на столе.

Бороды политы серыми каплями,

Черны меды на столе.

За ними зимник –

Умник в тулупе.

1921

МОИ ПОХОДЫ

Коней табун, людьми одетый,

Бежит назад, увидев море.

И моря страх, ему нет сметы,

Неодолимей детской кори.

Но имя веры, полное Сибирей,

Узнает снова Ермака –

Страна, где замер нежный вырей,

И сдастся древний замок А.

Плеск небытия за гранью Веры

Отбросил зеркалом меня.

О, моря грустные промеры

Разбойным взмахом кистеня!

1921, 1922

СИБИРЬ

Зимами рек полосатая,

Ты умела быть вольной,

Глаз не скосив на учебник

1793-его года,

        Как сестры твои.

Ты величавее их

И не хочешь улова улыбок

Даже в свободе.

1921

САЯН

1

Саян здесь катит вал за валом,

И берега из мела.

Здесь думы о бывалом

И время онемело.

Вверху широким полотнищем

Шумят тревожно паруса,

Челнок смутил широким днищем

Реки вторые небеса.

Что видел ты? войска?

Собор немых жрецов?

Иль повела тебя тоска

Туда, в страну отцов?

Зачем ты стал угрюм и скучен,

Тебя течением несло,

И вынул из уключин

Широкое весло?

И, прислонясь к весла концу,

Стоял ты очарован,

К ночному камню одинцу

Был смутный взор прикован.

Пришел охотник и раздел

Себя от ветхого покрова,

И руки на небо воздел

Молитвой зверолова.

Поклон глубокий три разá,

Обряд кочевника таков.

«Пойми, то предков образа,

Соседи белых облаков».

На вышине, где бор шумел

И где звенели сосен струны,

Художник вырезать умел

Отцов загадочные руны.

Твои глаза, старинный боже,

Глядят в расщелинах стены.

Пасут оленя и треножат

Пустыни древние сыны.

И за суровым клинопадом

Бегут олени диким стадом.

Застыли сказочными птицами

Отцов письмёна в поднебесье,

Внизу седое краснолесье

Поет вечерними синицами.

В своем величии убогом

На темя гор восходит лось

Увидеть договора с богом

Покрытый знаками утес.

Он гладит камень своих рог

О черный каменный порог.

Он ветку рвет, жует листы

И смотрит тупо и устало

На грубо-древние черты

Того, что миновало.

2

Но выше пояса письмён

Каким-то отроком спасен,

Убогий образ на березе

Красою ветхою сиял.

Он наклонился детским ликом

К широкой бездне перед ним,

Гвоздем над пропастью клоним,

Грозою дикою щадим,

Доской закрыв березы тыл,

Он, очарованный, застыл.

Лишь черный ворон с мрачным криком

Летел по небу, нелюдим.

Береза чтó ему сказала

Своею чистою корой,

И пропасть чтó ему молчала

Пред очарованной горой?

Глаза нездешние расширил,

В них голубого света сад,

Смотрел туда, где водопад

Себе руслó ночное вырыл.

<1921>

ПРАОТЕЦ

Мешок из тюленей могучих на теле охотника,

Широко льются рыбьей кожи измятые покровы.

В чучеле сухого осетра стрелы

С орлиными перышками, дроты прямые и тонкие

С камнем, кремнем зубчатым на носу и парою перьев

                                                                       орлиных на хвосте.

Суровые могучие глаза, дикие жестокие волосы у охотника.

И лук в руке, с стрелою наготове, осторожно вытянут вперед,

Подобно оку бога в сновидении, готовый ринуться

                                                                   певучей смертью: дззи!

На грубых круглых досках и ремнях ноги.

<1921>

* * *

Сто десять тысяч тюленей грустят,

Чьи очеса людовиты,

Этих божеств моря и леней

Было убито

В море плача волос,

Пока земля поворачивалась

В 24 часа,

Чтобы закрылись их очеса.

А море кругом ледовито.

Вот он с неба спустился, людина, –

Может, тюленев Будда?

Может, сошли Магометы?

Нет, окровавлена льдина.

Будут плакать тюлени и я.

  Беда.

В крови полынья.

У человечества в небе

  Земные приметы.

<1921>

БУРЛЮК

С широкой кистью в руке ты бегал рысью

И кумачовой рубахой

Улицы Мюнхена долго смущал,

Краснощеким пугая лицом.

Краски учитель

Прозвал тебя

«Буйной кобылой

С черноземов России».

Ты хохотал

И твой живот трясся от радости буйной

Черноземов могучих России.

Могучим «хо-хо-хо!»

Ты на всё отвечал, силы зная свои.

Одноглазый художник,

Свой стеклянный глаз темной воды

Вытирая платком носовым

И говоря «Д-да!»,

Стеклом закрывая

С черепаховой ручкой,

И точно бурав

Из-за стеклянной брони, из-за окопа

Внимательно рассматривая соседа,

Сверлил собеседника, говоря недоверчиво: «д-да».

Вдруг делался мрачным и недоверчивым, скорбным.

Силу большую тебе придавал

Глаз одинокий.

И, тайны твоей не открыв,

Что мертвый стеклянный шар

Был товарищем жизни, ты ворожил.

Противник был в чарах воли твоей,

Черною мутною бездной вдруг очарован.

Братья и сестры, сильные хохотом, все великаны,

С рассыпчатой кожей, рыхлой муки казались мешками.

Перед невидящим глазом

Ставил кружок из стекла,

Оком кривой, могучий здоровьем, художник.

Разбойные юга песни порою гремели

Через рабочие окна, галка влетела, увидеть в чем дело.

И стекла широко звенели

На Бурлюков «хо-хо-хо!».

Горы полотен могучих стояли по стенам.

Кругами, углами и кольцами

Светились они, черный ворон блестел синим клюва углом.

Тяжко и мрачно багровые и рядом зеленые висели холсты,

Другие ходили буграми, как черные овцы волнуясь,

Своей поверхности шероховатой, неровной,

В них блестели кусочки зеркал и железа.

Краску запекшейся крови

Кисть отлагала холмами, оспой цветною.

То была выставка приемов и способов письма

И трудолюбия уроки.

И было всё чарами бурлючьего мертвого глаза.

Какая сила искалечила

Твою непризнанную мощь

И дерзкой властью обеспечила

Слова: «Бурлюк и подлый нож

В грудь бедного искусства?»

Ведь на «Иоанне Грозном» шов –

Он был заделан позже густо –

Провел красиво Балашов.

Россия – расширенный материк

И голос Запада громадно увеличила,

Как будто бы донесся крик

Чудовища, что больше тысячи раз.

Ты, жирный великан, твой хохот прозвучал по всей России.

И, стебель днепровского устья, им ты зажат был в кулаке,

Борец за право народа в искусстве титанов,

Душе России дал морские берега.

Странная ломка миров живописных

Была предтечею свободы, освобожденьем от цепей.

Так ты шагало, искусство,

К песне молчанья великой.

И ты шагал шагами силача

В степях глубоко жирных

И хате подавал надежду

На купчую на земли,

Где золотились горы овинов,

Наймитам грусти искалеченным.

И, колос устья Днепра,

Комья глины людей

Были послушны тебе.

С великанским сердца ударом

Двигал ты глыбы волн чугуна

Одним своим жирным хохотом.

Песни мести и печали

В твоем голосе звучали.

Долго ты ходы точил

Через курган чугунного богатства

И, богатырь, ты вышел из кургана

Родины древней твоей.

1921

КРУЧЕНЫХ

Лондонский маленький призрак,

Мальчишка в тридцать лет, в воротничках,

Острый, задорный и юркий,

Бледного жителя серых камней

Прилепил к сибирскому зову на «чёных».

Ловко ты ловишь мысли чужие,

Чтоб довести до конца, до самоубийства.

Лицо энглиза, крепостного

Счетоводных книг,

Усталого от книги.

Юркий издатель позорящих писем,

Небритый, небрежный, коварный.

Но – девичьи глаза.

Порою нежности полный.

Сплетник большой и проказа,

Выпады личные любите

Вы – очаровательный писатель,

Бурлюка отрицательный двойник.

1921

КАК Я УВИДЕЛ ВОЙНУ?

Ястребиное лицо в оспе.

Мокрые всклокоченные кудри.

Товарищи молча

Прижали руки и ноги к скамье поезда.

– Ать!.. урр… урр– хырр…

Стой, гад,

Белая рожа,

Стой, не уйдешь!

Сколько? Десять тысяч?

Слушай, браток, нож есть?

Зарежем – купец,

Господа мать!

Богова мать!

Зарежу как барана.

Азь-два,

Ноги вдевать в стремена!

Но-жки!

Первый, имени Ленина взвод,

За мной!

Направо – руби, налево – коли, ать!

Красные моряки, здорово!

Хра… хрра, хрра…

Азь-два, порядок наведи…

Товарищи кубанцы,

Готовь на переправу. Стой!

Первый осетинский конный полк,

Шашки выдергать!..

– Вон, ать!

Ну, хорошо, хорошо,

Радуйся, курва.

– Познакомьтесь.

– А, очень приятно.

И я русский…

У меня вино.

А, хорошо, теперь легче.

Спасибо!

Что, поляки?

Годок, где мы, в Тернополе?

Поезд стоит у Ростова.

– Тише, тише…

Кричит больной ребенок.

– Ш-ш-шы…

Бабы кормили детей голой грудью.

Няньки мыли грязный пол.

Так через окошко припадка

Я раз увидел войну

На излете трех лет.

9 декабря 1921

* * *

На глухом полустанке

С надписью «Хапры»,

Где ветер оставил «Кипя»

И бросил на землю «ток»,

Ветер дикий трех лет.

Ветер, ветер,

Сломав жестянку, воскликнул: вот ваша жизнь!

Ухая, охая, ахая, всей братвой

Поставили поваленный поезд

На пути – катись.

И радостно говорим все сразу: есть!

Рок, улыбку даешь?

14 декабря 1921

* * *

Москва, ты кто?

Чаруешь или зачарована?

Куешь свободу

Иль закована?

Чело какою думой морщится?

Ты – мировая заговорщица.

Ты, может, светлое окошко

В другие времена,

А может, опытная кошка:

Велят науки распинать

Под острыми бритвами умных ученых,

Застывших над старою книгою

На письменном столе

Среди учеников?

О, дочь других столетий,

О, с порохом бочонок –

<Твоих> разрыв оков.

15 декабря 1921

МОСКВА БУДУЩЕГО

В когтях трескучих плоскостей,

Смирней, чем мышь в когтях совы,

Летели горницы

В пустые остовы и соты,

Для меда человека бортень,

Оставленные соты

Покинутого улья

Суровых житежей.

Вчера еще над Миссисипи,

Еще в пыли Янтцекиянга

Висела келья

И парила и взором лени падала

К дворцу священного безделья,

И, весь изглоданный полетами,

Стоял осенний лист

Широкого, высокого дворца.

Под пенье улетавших хат

Лист города изглоданный

Червём полета,

Лист осени гнилой

Сквозит прозрачным костяком

Истлевшей и сопревшей сердцевины.

Пусть клéтчатка жилая улетела –

Прозрачные узоры сухожилья

И остова сухой чертеж

Хранились осенью листа.

Костлявой ладонью узорного листа

Дворец для лени подымал

Стеклянный парус полотна.

Он подымался над Окой,

Темнея полыми пазами,

Решеткою пустою мест,

Решеткою глубоких скважин

Крылатого села,

Как множество стульев

Ушедшей толпы:

«Здесь заседание светлиц

И съезд стеклянных хат».

<1921>

ВЕСЬ СБОРНИК

СКАЧАТЬ ВЕСЬ СБОРНИК