ЭДГАР АЛЛАН ПО (Константин Бальмонт. ИЗ МИРОВОЙ ПОЭЗИИ)




ВОРОН


Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался – постучался в дверь ко мне.
«Это верно», прошептал я, «гость в полночной тишине,
      Гость стучится в дверь ко мне».

Ясно помню… Ожиданья… Поздней осени рыданья…
И в камине очертанья тускло тлеющих углей…
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье, без привета, на вопрос о ней, о ней,
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней,
      О светиле прежних дней.

И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя: –
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине –
      Гость стучится в дверь ко мне».

Подавив свои сомненья, победивши опасенья,
Я сказал: «Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, – и не слышал я его,
Я не слышал» – тут раскрыл я дверь жилища моего: –
      Тьма, и больше ничего.

Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь – «Ленора!» – прозвучало имя солнца моего, –
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, –
      Эхо, больше ничего.

Вновь я в комнату вернулся – обернулся – содрогнулся, –
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это ветер, усмирю я трепет сердца моего, –
      Ветер, больше ничего».

Я толкнул окно с решеткой, – тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво,
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей,
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
      Он взлетел – и сел над ней.

От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
«Твой хохол ощипан славно и глядишь ты презабавно»,
Я промолвил, «но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда!»
      Молвил Ворон: «Никогда».

Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало,
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь когда –
Сел над дверью – говорящий без запинки, без труда –
      Ворон с кличкой: «Никогда».

И, взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точна всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он,
Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».
      Ворон молвил: «Никогда».

Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной,
«Верно, был он», я подумал, «у того, чья жизнь – Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
      Вновь не вспыхнет никогда».

Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: «Это – Ворон, Ворон, да.
«Но о чем твердит зловещий этим черным «Никогда»,
      Страшным криком «Никогда».

Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой, головой своей усталой,
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда: –
Я один, на бархат алый та, кого любил всегда,
      Не прильнет уж никогда.

Но постой, вокруг темнеет, и как будто кто-то веет,
То с кадильницей небесной Серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье,
Это Бог послал забвенье о Леноре навсегда,
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!»
      Каркнул Ворон: «Никогда».

И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, –
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?»
      Каркнул Ворон: «Никогда».

«Ты пророк», вскричал я, «вещий! Птица ты иль дух зловещий,
Этим Небом, что над нами – Богом скрытым навсегда –
Заклинаю, умоляя, мне сказать, – в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?»
      Каркнул Ворон: «Никогда».

И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, – уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу – один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь – всегда!»
      Каркнул Ворон: «Никогда».

И сидит, сидит зловещий, Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда,
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда,
И душа моя из тени, что волнуется всегда,
      Не восстанет – никогда!

<1844/1849>



КОЛОКОЛЬЧИКИ И КОЛОКОЛА


1

      Слышишь, сани мчатся в ряд,
            Мчатся в ряд!
      Колокольчики звенят,
Серебристым легким звоном слух наш сладостно томят,
Этим пеньем и гуденьем о забвеньи говорят.
      О, как звонко, звонко, звонко,
      Точно звучный смех ребенка,
      В ясном воздухе ночном
      Говорят они о том,
      Что за днями заблужденья
      Наступает возрожденье,
Что волшебно наслажденье – наслажденье нежным сном.
      Сани мчатся, мчатся в ряд,
      Колокольчики звенят,
Звезды слушают, как сани, убегая, говорят,
      И, внимая им, горят,
И мечтая, и блистая, в небе духами парят;
      И изменчивым сияньем
      Молчаливым обаяньем,
Вместе с звоном, вместе с пеньем о забвеньи говорят.


2

      Слышишь, к свадьбе звон святой,
            Золотой!
Сколько нежного блаженства в этой песне молодой!
      Сквозь спокойный воздух ночи
      Словно смотрят чьи-то очи,
            И блестят,
Из волны певучих звуков на луну они глядят,
      Из призывных дивных келий,
      Полны сказочных веселий,
Нарастая, упадая, брызги светлые летят.
      Вновь потухнут, вновь блестят,
      И роняют светлый взгляд
На грядущее, где дремлет безмятежность нежных снов,
Возвещаемых согласьем золотых колоколов.


3

      Слышишь, воющий набат,
      Точно стонет медный ад!
Эти звуки, в дикой муке, сказку ужасов твердят.
      Точно молят им помочь,
      Крик кидают прямо в ночь,
      Прямо в уши темной ночи
            Каждый звук,
      То длиннее, то короче,
      Выкликает свой испуг, –
      И испуг их так велик,
      Так безумен каждый крик,
Что разорванные звоны, неспособные звучать,
Могут только биться, виться, и кричать, кричать, кричать!
      Только плакать о пощаде,
      И к пылающей громаде
      Вопли скорби обращать!
      А меж тем огонь безумный,
      И глухой и многошумный,
            Все горит,
      То из окон, то по крыше,
      Мчится выше, выше, выше,
      И как будто говорит: –
            Я хочу
Выше мчаться, разгораться, встречу лунному лучу,
Иль умру, иль тотчас – тотчас вплоть до месяца взлечу!
      О, набат, набат, набат,
      Если б ты вернул назад
Этот ужас, это пламя, эту искру, этот взгляд,
      Этот первый взгляд огня,
О котором ты вещаешь, с плачем, с воплем, и звеня!
      А теперь нам нет спасенья,
      Всюду пламя и кипенье,
      Всюду страх и возмущенье!
            Твой призыв,
      Диких звуков несогласность
      Возвещает нам опасность,
То растет беда глухая, то спадает как прилив!
Слух наш чутко ловит волны в перемене звуковой,
Вновь спадает, вновь рыдает медно-стонущий прибой!


4

      Похоронный слышен звон,
            Долгий звон!
Горькой скорби слышны звуки, горькой жизни кончен сон,
Звук железный возвещает о печали похорон!
      И невольно мы дрожим,
      От забав своих спешим.
И рыдаем, вспоминаем, что и мы глаза смежим.
      Неизменно-монотонный
      Этот возглас отдаленный,
      Похоронный тяжкий звон,
            Точно стон,
            Скорбный, гневный,
            И плачевный,
      Вырастает в долгий гул,
Возвещает, что страдалец непробудным сном уснул.
      В колокольных кельях ржавых,
      Он для правых и неправых
      Грозно вторит об одном: –
Что на сердце будет камень, что глаза сомкнутся сном.
      Факел траурный горит,
С колокольни кто-то крикнул, кто-то громко говорит,
      Кто-то черный там стоит,
      И хохочет, и гремит,
      И гудит, гудит, гудит,
      К колокольне припадает,
      Гулкий колокол качает,
      Гулкий колокол рыдает,
      Стонет в воздухе немом,
И протяжно возвещает о покое гробовом.



ФЕЙНАЯ СТРАНА


Долы дымные – потоки
Теневые – и леса,
Что глядят как небеса,
Многооблачно-широки,
В них неверная краса,
Формы их неразличимы,
Всюду слезы, словно дымы;
Луны тают и растут –
Шар огромный там и тут –
Снова луны – снова – снова –
Каждый миг поры ночной
Озаряется луной,
Ищут места все иного,
Угашают звездный свет,
В бледных ликах жизни нет.
Чуть на лунном циферблате
Знак двенадцати часов, –
Та, в которой больше снов,
Больше дымной благодати,
(Это чара в той стране,
Говорит луна луне),
Сходит ниже, – сходит ниже –
На горе на верховой
Ставит шар горящий свой –
И повсюду – дальше – ближе –
В легких складках бледных снов
Расширяется покров
Над деревней, над полями,
Над чертогами, везде –
Над лесами и морями,
По земле и по воде –
И над духом, что крылами
В грезе веет – надо всем, –
Что дремотствует меж тем –
Их заводит совершенно
В лабиринт своих лучей,
В тех извивах держит пленно,
И глубоко, сокровенно,
О, глубоко, меж теней,
Спит луна, и души с ней.
Утром, в свете позолоты,
Встанут, скинут страсть дремоты,
Мчится лунный их покров
В небесах, меж облаков.
В лете бурь они носимы,
Колыбелясь между гроз –
Как из жерл вулканов дымы,
Или желтый Альбатрос.
Для одной и той же цели
Та палатка, та луна
Им уж больше не нужна –
Вмиг дождями полетели
Блески-атомы тех снов.
И, меняясь, заблестели
На крылах у мотыльков,
Тех, что, будучи земными,
Улетают в небеса,
Ниспускаются цветными,
(Прихоть сна владеет ими!)
Их крылами расписными
Светит вышняя краса.



УЛЯЛЮМ


Небеса были серого цвета,
      Были сухи и скорбны листы,
      Были сжаты и смяты листы,
За огнем отгоревшего лета
      Ночь пришла, сон глухой черноты,
Близ туманного озера Обер,
      Там, где сходятся ведьмы на пир,
      Где лесной заколдованный мир,
Возле дымного озера Обер,
      В зачарованной области Вир.

Там однажды, в аллее Титанов,
      Я с моею Душою блуждал,
      Я с Психеей, с Душою блуждал.
В эти дни трепетанья вулканов
      Я сердечным огнем побеждал,
      Я спешил, я горел, я блистал, –
Точно серные токи на Яник,
      Бороздящие горный оплот,
Возле полюса, токи, что Яник
      Покидают, струясь от высот.

Мы менялися лаской привета,
      Но в глазах затаилася мгла,
      Наша память неверной была,
Мы забыли, что умерло лето,
      Что октябрьская полночь пришла,
      Мы забыли, что осень пришла,
И не вспомнили озеро Обер,
      Где открылся нам некогда мир,
Это дымное озеро Обер,
      И излюбленный ведьмами Вир.

Но когда уже ночь постарела,
      И на звездных небесных часах
      Был намек на рассвет в небесах, –
Что-то облачным сном забелело
      Перед нами, в неясных лучах,
И внезапно предстал серебристый
      Полумесяц, двурогой чертой,
Полумесяц Астарты лучистый,
      Очевидный двойной красотой.

Я промолвил: – «Астарта нежнее
      И теплей, чем Диана, она –
      В царстве вздохов, и вздохов полна: –
Увидав, что, в тоске не слабея,
      Здесь душа затомилась одна, –
Чрез созвездие Льва проникая,
      Показала она в облаках
      Путь к забвенной тиши в небесах,
И чело перед Львом не склоняя,
      С нежной лаской в горящих глазах,
Над берлогою Льва возникая,
      Засветилась для нас в небесах».

Но Психея, свой перст поднимая,
      «Я не верю», промолвила, «в сны
      Этой бледной богини Весны.
О, не медли, – в ней бледность больная!
      О, бежим! Поспешим! Мы должны!»
И в испуге, в истоме бессилья,
      Не хотела, чтоб дальше мы шли,
И ее ослабевшие крылья
      Опускались до самой земли –
      И влачились, влачились в пыли.

Я ответил: – «То страх лишь напрасный,
      Устремимся на трепетный свет,
      В нем кристальность, обмана в нем нет,
Сибиллически ярко прекрасный,
      В нем Надежды манящий привет,
      Он сквозь ночь нам роняет свой след,
О, уверуем в это сиянье,
      Так зовет оно вкрадчиво к снам,
Так правдивы его обещанья
      Быть звездой путеводною нам,
      Быть призывом, сквозь ночь, к Небесам!»

Так ласкал, утешал я Психею
      Толкованием звездных судеб,
      Зоркий страх в ней утих и ослеп.
И прошли до конца мы аллею,
      И внезапно увидели склеп,
      С круговым начертанием склеп.
«Что гласит эта надпись?» – сказал я,
      И как ветра осеннего шум,
Этот вздох, этот стон услыхал я: –
      «Ты не знал? Улялюм – Улялюм –
      Здесь могила твоей Улялюм».



АННАБЕЛЬ-ЛИ


Это было давно, это было давно,
      В королевстве приморской земли: –
Там жила и цвела та, что звалась всегда,
      Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим, мы любили вдвоем,
      Только этим мы жить и могли.

И, любовью дыша, были оба детьми
      В королевстве приморской земли,
Но любили мы больше, чем любят в любви, –
      Я и нежная Аннабель-Ли,
И, взирая на нас, серафимы небес
      Той любви нам простить не могли.

Оттого и случилось когда-то давно,
      В королевстве приморской земли, –
С неба ветер повеял холодный из туч,
      Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой многознатной сошлись,
      И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить в саркофаг,
      В королевстве приморской земли.

Половины такого блаженства узнать
      Серафимы в раю не могли, –
Оттого и случилось, (как ведомо всем
      В королевстве приморской земли), –
Ветер ночью повеял холодный из туч
      И убил мою Аннабель-Ли.

Но, любя, мы любили сильней и полней
      Тех, что старости бремя несли, –
      Тех, что мудростью нас превзошли, –
И ни ангелы неба, ни демоны тьмы
      Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою душу с душой
      Обольстительной Аннабель-Ли.

И всегда луч луны навевает мне сны
      О пленительной Аннабель-Ли;
И зажжется ль звезда, вижу очи всегда
      Обольстительной Аннабель-Ли;
И в мерцаньи ночей я все с ней, я все с ней,
С незабвенной – с невестой – с любовью моей –
      Рядом с ней распростерт я вдали,
      В саркофаге приморской земли.