ВОРОН
Как-то в полночь, в час угрюмый, полный тягостною думой,
Над старинными томами я склонялся в полусне,
Грезам странным отдавался, вдруг неясный звук раздался,
Будто кто-то постучался – постучался в дверь ко мне.
«Это верно», прошептал я, «гость в полночной тишине,
Гость стучится
в дверь ко мне».
Ясно помню… Ожиданья… Поздней осени рыданья…
И в камине очертанья тускло тлеющих углей…
О, как жаждал я рассвета, как я тщетно ждал ответа
На страданье, без привета, на вопрос о ней, о ней,
О Леноре, что блистала ярче всех земных огней,
О светиле прежних
дней.
И завес пурпурных трепет издавал как будто лепет,
Трепет, лепет, наполнявший темным чувством сердце мне.
Непонятный страх смиряя, встал я с места, повторяя: –
«Это только гость, блуждая, постучался в дверь ко мне,
Поздний гость приюта просит в полуночной тишине –
Гость стучится
в дверь ко мне».
Подавив свои сомненья, победивши опасенья,
Я сказал: «Не осудите замедленья моего!
Этой полночью ненастной я вздремнул, и стук неясный
Слишком тих был, стук неясный, – и не слышал я его,
Я не слышал» – тут раскрыл я дверь жилища моего: –
Тьма, и больше
ничего.
Взор застыл, во тьме стесненный, и стоял я изумленный,
Снам отдавшись, недоступным на земле ни для кого;
Но как прежде ночь молчала, тьма душе не отвечала,
Лишь – «Ленора!» – прозвучало имя солнца моего, –
Это я шепнул, и эхо повторило вновь его, –
Эхо, больше
ничего.
Вновь я в комнату вернулся – обернулся – содрогнулся, –
Стук раздался, но слышнее, чем звучал он до того.
«Верно, что-нибудь сломилось, что-нибудь пошевелилось,
Там, за ставнями, забилось у окошка моего,
Это ветер, усмирю я трепет сердца моего, –
Ветер, больше
ничего».
Я толкнул окно с решеткой, – тотчас важною походкой
Из-за ставней вышел Ворон, гордый Ворон старых дней,
Не склонился он учтиво, но, как лорд, вошел спесиво,
И, взмахнув крылом лениво, в пышной важности своей,
Он взлетел на бюст Паллады, что над дверью был моей,
Он взлетел – и
сел над ней.
От печали я очнулся и невольно усмехнулся,
Видя важность этой птицы, жившей долгие года.
«Твой хохол ощипан славно и глядишь ты презабавно»,
Я промолвил, «но скажи мне: в царстве тьмы, где ночь
всегда,
Как ты звался, гордый Ворон, там, где ночь царит всегда!»
Молвил Ворон:
«Никогда».
Птица ясно отвечала, и хоть смысла было мало,
Подивился я всем сердцем на ответ ее тогда.
Да и кто не подивится, кто с такой мечтой сроднится,
Кто поверить согласится, чтобы где-нибудь когда –
Сел над дверью – говорящий без запинки, без труда –
Ворон с
кличкой: «Никогда».
И, взирая так сурово, лишь одно твердил он слово,
Точна всю он душу вылил в этом слове «Никогда»,
И крылами не взмахнул он, и пером не шевельнул он,
Я шепнул: «Друзья сокрылись вот уж многие года,
Завтра он меня покинет, как надежды, навсегда».
Ворон молвил:
«Никогда».
Услыхав ответ удачный, вздрогнул я в тревоге мрачной,
«Верно, был он», я подумал, «у того, чья жизнь – Беда,
У страдальца, чьи мученья возрастали, как теченье
Рек весной, чье отреченье от Надежды навсегда
В песне вылилось о счастьи, что, погибнув навсегда,
Вновь не
вспыхнет никогда».
Но, от скорби отдыхая, улыбаясь и вздыхая,
Кресло я свое придвинул против Ворона тогда,
И, склонясь на бархат нежный, я фантазии безбрежной
Отдался душой мятежной: «Это – Ворон, Ворон, да.
«Но о чем твердит зловещий этим черным «Никогда»,
Страшным
криком «Никогда».
Я сидел, догадок полный и задумчиво-безмолвный,
Взоры птицы жгли мне сердце, как огнистая звезда,
И с печалью запоздалой, головой своей усталой,
Я прильнул к подушке алой, и подумал я тогда: –
Я один, на бархат алый та, кого любил всегда,
Не прильнет уж
никогда.
Но постой, вокруг темнеет, и как будто кто-то веет,
То с кадильницей небесной Серафим пришел сюда?
В миг неясный упоенья я вскричал: «Прости, мученье,
Это Бог послал забвенье о Леноре навсегда,
Пей, о, пей скорей забвенье о Леноре навсегда!»
Каркнул Ворон:
«Никогда».
И вскричал я в скорби страстной: «Птица ты иль дух ужасный,
Искусителем ли послан, иль грозой прибит сюда, –
Ты пророк неустрашимый! В край печальный, нелюдимый,
В край, Тоскою одержимый, ты пришел ко мне сюда!
О, скажи, найду ль забвенье, я молю, скажи, когда?»
Каркнул Ворон:
«Никогда».
«Ты пророк», вскричал я, «вещий! Птица ты иль дух зловещий,
Этим Небом, что над нами – Богом скрытым навсегда –
Заклинаю, умоляя, мне сказать, – в пределах Рая
Мне откроется ль святая, что средь ангелов всегда,
Та, которую Ленорой в небесах зовут всегда?»
Каркнул Ворон:
«Никогда».
И воскликнул я, вставая: «Прочь отсюда, птица злая!
Ты из царства тьмы и бури, – уходи опять туда,
Не хочу я лжи позорной, лжи, как эти перья, черной,
Удались же, дух упорный! Быть хочу – один всегда!
Вынь свой жесткий клюв из сердца моего, где скорбь –
всегда!»
Каркнул Ворон:
«Никогда».
И сидит, сидит зловещий, Ворон черный, Ворон вещий,
С бюста бледного Паллады не умчится никуда,
Он глядит, уединенный, точно Демон полусонный,
Свет струится, тень ложится, на полу дрожит всегда,
И душа моя из тени, что волнуется всегда,
Не восстанет –
никогда!
<1844/1849>
КОЛОКОЛЬЧИКИ
И КОЛОКОЛА
1
Слышишь, сани мчатся в ряд,
Мчатся в ряд!
Колокольчики звенят,
Серебристым легким
звоном слух наш сладостно томят,
Этим пеньем и гуденьем
о забвеньи говорят.
О, как звонко, звонко, звонко,
Точно звучный смех ребенка,
В ясном воздухе ночном
Говорят они о том,
Что за днями заблужденья
Наступает возрожденье,
Что волшебно
наслажденье – наслажденье нежным сном.
Сани мчатся, мчатся в ряд,
Колокольчики звенят,
Звезды слушают, как
сани, убегая, говорят,
И, внимая им, горят,
И мечтая, и блистая, в
небе духами парят;
И изменчивым сияньем
Молчаливым обаяньем,
Вместе с звоном, вместе
с пеньем о забвеньи говорят.
2
Слышишь, к свадьбе звон святой,
Золотой!
Сколько нежного
блаженства в этой песне молодой!
Сквозь спокойный воздух ночи
Словно смотрят чьи-то очи,
И блестят,
Из волны певучих звуков
на луну они глядят,
Из призывных дивных келий,
Полны сказочных веселий,
Нарастая, упадая,
брызги светлые летят.
Вновь потухнут, вновь блестят,
И роняют светлый взгляд
На грядущее, где
дремлет безмятежность нежных снов,
Возвещаемых согласьем
золотых колоколов.
3
Слышишь, воющий набат,
Точно стонет медный ад!
Эти звуки, в дикой
муке, сказку ужасов твердят.
Точно молят им помочь,
Крик кидают прямо в ночь,
Прямо в уши темной ночи
Каждый звук,
То длиннее, то короче,
Выкликает свой испуг, –
И испуг их так велик,
Так безумен каждый крик,
Что разорванные звоны,
неспособные звучать,
Могут только биться,
виться, и кричать, кричать, кричать!
Только плакать о пощаде,
И к пылающей громаде
Вопли скорби обращать!
А меж тем огонь безумный,
И глухой и многошумный,
Все горит,
То из окон, то по крыше,
Мчится выше, выше, выше,
И как будто говорит: –
Я хочу
Выше мчаться,
разгораться, встречу лунному лучу,
Иль умру, иль тотчас –
тотчас вплоть до месяца взлечу!
О, набат, набат, набат,
Если б ты вернул назад
Этот ужас, это пламя,
эту искру, этот взгляд,
Этот первый взгляд огня,
О котором ты вещаешь, с
плачем, с воплем, и звеня!
А теперь нам нет спасенья,
Всюду пламя и кипенье,
Всюду страх и возмущенье!
Твой призыв,
Диких звуков несогласность
Возвещает нам опасность,
То растет беда глухая,
то спадает как прилив!
Слух наш чутко ловит
волны в перемене звуковой,
Вновь спадает, вновь
рыдает медно-стонущий прибой!
4
Похоронный слышен звон,
Долгий звон!
Горькой скорби слышны
звуки, горькой жизни кончен сон,
Звук железный возвещает
о печали похорон!
И невольно мы дрожим,
От забав своих спешим.
И рыдаем, вспоминаем,
что и мы глаза смежим.
Неизменно-монотонный
Этот возглас отдаленный,
Похоронный тяжкий звон,
Точно стон,
Скорбный, гневный,
И плачевный,
Вырастает в долгий гул,
Возвещает, что
страдалец непробудным сном уснул.
В колокольных кельях ржавых,
Он для правых и неправых
Грозно вторит об одном: –
Что на сердце будет
камень, что глаза сомкнутся сном.
Факел траурный горит,
С колокольни кто-то
крикнул, кто-то громко говорит,
Кто-то черный там стоит,
И хохочет, и гремит,
И гудит, гудит, гудит,
К колокольне припадает,
Гулкий колокол качает,
Гулкий колокол рыдает,
Стонет в воздухе немом,
И протяжно возвещает о
покое гробовом.
ФЕЙНАЯ
СТРАНА
Долы дымные – потоки
Теневые – и леса,
Что глядят как небеса,
Многооблачно-широки,
В них неверная краса,
Формы их неразличимы,
Всюду слезы, словно
дымы;
Луны тают и растут –
Шар огромный там и тут –
Снова луны – снова –
снова –
Каждый миг поры ночной
Озаряется луной,
Ищут места все иного,
Угашают звездный свет,
В бледных ликах жизни
нет.
Чуть на лунном
циферблате
Знак двенадцати часов, –
Та, в которой больше
снов,
Больше дымной благодати,
(Это чара в той стране,
Говорит луна луне),
Сходит ниже, – сходит
ниже –
На горе на верховой
Ставит шар горящий свой
–
И повсюду – дальше –
ближе –
В легких складках
бледных снов
Расширяется покров
Над деревней, над
полями,
Над чертогами, везде –
Над лесами и морями,
По земле и по воде –
И над духом, что крылами
В грезе веет – надо
всем, –
Что дремотствует меж тем
–
Их заводит совершенно
В лабиринт своих лучей,
В тех извивах держит
пленно,
И глубоко, сокровенно,
О, глубоко, меж теней,
Спит луна, и души с ней.
Утром, в свете позолоты,
Встанут, скинут страсть
дремоты,
Мчится лунный их покров
В небесах, меж облаков.
В лете бурь они носимы,
Колыбелясь между гроз –
Как из жерл вулканов
дымы,
Или желтый Альбатрос.
Для одной и той же цели
Та палатка, та луна
Им уж больше не нужна –
Вмиг дождями полетели
Блески-атомы тех снов.
И, меняясь, заблестели
На крылах у мотыльков,
Тех, что, будучи
земными,
Улетают в небеса,
Ниспускаются цветными,
(Прихоть сна владеет
ими!)
Их крылами расписными
Светит вышняя краса.
УЛЯЛЮМ
Небеса были серого
цвета,
Были сухи и скорбны листы,
Были сжаты и смяты листы,
За огнем отгоревшего
лета
Ночь пришла, сон глухой черноты,
Близ туманного озера
Обер,
Там, где сходятся ведьмы на пир,
Где лесной заколдованный мир,
Возле дымного озера
Обер,
В зачарованной области Вир.
Там однажды, в аллее
Титанов,
Я с моею Душою блуждал,
Я с Психеей, с Душою блуждал.
В эти дни трепетанья
вулканов
Я сердечным огнем побеждал,
Я спешил, я горел, я блистал, –
Точно серные токи на
Яник,
Бороздящие горный оплот,
Возле полюса, токи, что
Яник
Покидают, струясь от высот.
Мы менялися лаской
привета,
Но в глазах затаилася мгла,
Наша память неверной была,
Мы забыли, что умерло
лето,
Что октябрьская полночь пришла,
Мы забыли, что осень пришла,
И не вспомнили озеро
Обер,
Где открылся нам некогда мир,
Это дымное озеро Обер,
И излюбленный ведьмами Вир.
Но когда уже ночь
постарела,
И на звездных небесных часах
Был намек на рассвет в небесах, –
Что-то облачным сном
забелело
Перед нами, в неясных лучах,
И внезапно предстал
серебристый
Полумесяц, двурогой чертой,
Полумесяц Астарты
лучистый,
Очевидный двойной красотой.
Я промолвил: – «Астарта
нежнее
И теплей, чем Диана, она –
В царстве вздохов, и вздохов полна: –
Увидав, что, в тоске не
слабея,
Здесь душа затомилась одна, –
Чрез созвездие Льва
проникая,
Показала она в облаках
Путь к забвенной тиши в небесах,
И чело перед Львом не
склоняя,
С нежной лаской в горящих глазах,
Над берлогою Льва
возникая,
Засветилась для нас в небесах».
Но Психея, свой перст
поднимая,
«Я не верю», промолвила, «в сны
Этой бледной богини Весны.
О, не медли, – в ней
бледность больная!
О, бежим! Поспешим! Мы должны!»
И в испуге, в истоме
бессилья,
Не хотела, чтоб дальше мы шли,
И ее ослабевшие крылья
Опускались до самой земли –
И влачились, влачились в пыли.
Я ответил: – «То страх
лишь напрасный,
Устремимся на трепетный свет,
В нем кристальность, обмана в нем нет,
Сибиллически ярко
прекрасный,
В нем Надежды манящий привет,
Он сквозь ночь нам роняет свой след,
О, уверуем в это сиянье,
Так зовет оно вкрадчиво к снам,
Так правдивы его
обещанья
Быть звездой путеводною нам,
Быть призывом, сквозь ночь, к Небесам!»
Так ласкал, утешал я
Психею
Толкованием звездных судеб,
Зоркий страх в ней утих и ослеп.
И прошли до конца мы
аллею,
И внезапно увидели склеп,
С круговым начертанием склеп.
«Что гласит эта
надпись?» – сказал я,
И как ветра осеннего шум,
Этот вздох, этот стон
услыхал я: –
«Ты не знал? Улялюм – Улялюм –
Здесь могила твоей Улялюм».
АННАБЕЛЬ-ЛИ
Это было давно, это было
давно,
В королевстве приморской земли: –
Там жила и цвела та, что
звалась всегда,
Называлася Аннабель-Ли,
Я любил, был любим, мы
любили вдвоем,
Только этим мы жить и могли.
И, любовью дыша, были
оба детьми
В королевстве приморской земли,
Но любили мы больше, чем
любят в любви, –
Я и нежная Аннабель-Ли,
И, взирая на нас,
серафимы небес
Той любви нам простить не могли.
Оттого и случилось когда-то
давно,
В королевстве приморской земли, –
С неба ветер повеял
холодный из туч,
Он повеял на Аннабель-Ли;
И родные толпой
многознатной сошлись,
И ее от меня унесли,
Чтоб навеки ее положить
в саркофаг,
В королевстве приморской земли.
Половины такого
блаженства узнать
Серафимы в раю не могли, –
Оттого и случилось, (как
ведомо всем
В королевстве приморской земли), –
Ветер ночью повеял
холодный из туч
И убил мою Аннабель-Ли.
Но, любя, мы любили сильней
и полней
Тех, что старости бремя несли, –
Тех, что мудростью нас превзошли, –
И ни ангелы неба, ни
демоны тьмы
Разлучить никогда не могли,
Не могли разлучить мою
душу с душой
Обольстительной Аннабель-Ли.
И всегда луч луны навевает
мне сны
О пленительной Аннабель-Ли;
И зажжется ль звезда,
вижу очи всегда
Обольстительной Аннабель-Ли;
И в мерцаньи ночей я все
с ней, я все с ней,
С незабвенной – с
невестой – с любовью моей –
Рядом с ней распростерт я вдали,
В саркофаге приморской земли.