ЗАГОВОР НА
ЗЕЛЕНУЮ ДУБРОВУ
Я по острову хожу,
Через все леса гляжу,
По прогалинам и мракам,
По оврагам, буеракам,
Дуб, береза, липа, ель,
Ива, жимолость, и хмель,
И калина, и рябина,
И дрожащая осина.
Я по всем гляжу ветвям,
По листам, и по цветам,
Я зову мою дуброву, –
Быть бы живу мне,
здорову:
Подступясь к ней зверь и
гад,
Чтоб сейчас же шли
назад,
Чтоб не шли к нам люди
злые,
Ведьмы, вихри, водяные,
Чтоб в дуброве, под
листвой,
Сам себе я был большой,
Чтобы листья мне, в
шуршаньи,
Были в тихом послушаньи,
Чтобы легкий ветер к нам
Шел, танцуя, по верхам.
ЗАГОВОР НА
ТРИДЦАТЬ ТРИ ТОСКИ
Там на море Океане,
Там на острове Буяне,
Светит камень Алатырь,
А кругом и даль и ширь.
На огне там есть доска,
На доске лежит тоска,
Не одна тоска, смотри,
Не одна, а тридцать три.
И мечутся тоски,
Кидаются тоски,
И бросаются тоски,
Вдоль дороги, вдоль
реки.
Через все пути-дороги,
Через горы крутороги,
Перепутьем и путем,
Мчатся ночью, мчатся
днем.
Дева смотрит вдоль реки,
Вы мечитесь к ней,
тоски,
К деве киньтесь вы,
тоски,
Опрокиньтесь вы, тоски,
Киньтесь в очи,
бросьтесь в лик,
Чтобы мир в глазах
поник,
И в сахáрные уста,
Чтоб страдала красота.
Чтобы молодец был ей
Света белого милей,
Чтобы Солнце ослепил,
Чтобы Месяцем ей был.
Так, не помня ничего,
Чтоб плясала для него,
Чтобы тридцать три тоски
Были в пляске позвонки.
Чтоб кидалася она,
И металася она,
И бросалася она,
И покорна, и нежна.
ЖЕРНОВА
Вертитесь,
обращайтесь,
Мои жернова.
Литовская песня
Вертитесь, обращайтесь,
Мои жернова.
Вы, мысли, разрешайтесь
В певучие слова.
В душе есть тоже зерна,
И долго и упорно
Таятся зерна те
В душевной темноте.
Но мрак души не вечен,
Восходят зеленя.
О, милый, ты отмечен
Там в сердце у меня.
Вот стебли зеленеют,
Желтеют и полнеют.
Густеет их толпа,
И мирно ждет серпа.
Красиво жнется нива,
Красив склоненный жнец.
О, все в тебе красиво,
И мой ты наконец.
Лежат снопы рядами,
Блестят они пред нами,
Наполнены воза,
Любуются глаза.
Вы, зерна,
возвращайтесь,
Уж мельница жива.
Вертитесь, обращайтесь,
Мои жернова.
Без друга, молодая,
На мельнице была я,
Вдвоем зерно дроблю,
Люблю тебя, люблю.
ТРАВА-КОСТЕР
Есть трава – растет
Возле тихих рек.
И не каждый год
Та трава цветет,
А когда придет
Человек.
Рост ее – стрела,
И красив узор.
Та трава была
Много раз светла,
Снова расцвела,
Как костер.
И горит огонь
Возле тихих рек.
Мчится красный конь,
Ржет, поет: Не тронь,
Не хватай огонь,
Человек.
С ржаньем конь скакал,
Убежал в простор.
Ярко промелькал.
Был расцветно ал,
Возле рек сверкал
Цвет-костер.
И светла была
Влага тихих рек.
В мире весть прошла,
Что трава цвела: –
Был здесь, в мире зла,
Человек.
ГЛУБИННАЯ
КНИГА
Восходила от Востока туча сильная, гремучая,
Туча грозная, великая, как жизнь людская – длинная,
Выпадала вместе с громом Книга Праотцов могучая,
Книга-Исповедь Глубинная,
Тучей брошенная к нам,
Растянулась, распростерлась по равнинам, по горам.
Долины́ та Книга будет – описать ее нельзя,
Поперечина померяй,
истомит тебя стезя,
Буквы, строки – чащи леса, расцвеченные кусты,
Эта Книга – из глубинной беспричинной высоты.
К этой Книге ко божественной,
В день великий, в час торжественный,
Соходились сорок мудрых и царей,
Сорок мудрых, и несчетность разномыслящих людей.
Царь Всеслав до этой Книги доступается,
С ним ведун-певец подходит Светловзор,
Перед ними эта книга разгибается,
И глубинное писанье расцвечается,
Но не полно означается узор.
Велика та Книга – взять так не поднять ее,
А хотя бы и поднять – так не сдержать ее,
А ходить по ней – не выходить картинную,
А читать ее – прочесть ли тьму глубинную.
Но ведун подходит к Книге, Светловзор,
И подходит царь Всеслав, всепобедительный,
Дух у них, как и у всех, в телесный скрыт цветной убор,
Но другим всем не в пример горит в них свет нездешний,
длительный.
Царь Славянский вопрошает, отвечает Светловзор.
«Отчего у нас зачался белый вольный свет,
Но доселе, в долги годы, в людях света нет?
Отчего у нас горит Солнце красное?
Месяц светел серебрит Небо ясное?
Отчего сияют ночью звезды дружные,
А при звездах все ж глубоки ночи темные?
Зори утренни, вечерние – жемчужные?
Дробен дождик, ветры буйные – бездомные?
Отчего у нас ум-разум, помышления?
Мир-народ, как Море, сумрачный всегда?
Отчего всей нашей жизни есть кружение?
Наши кости, наше тело, кровь-руда?»
И ведун со взором светлым тяжело дышал,
Перед Книгою Глубинной он ответ царю держал.
«Белый свет у нас зачался от хотенья Божества,
От великого всемирного Воления.
Люди ж темны оттого, что воля света в них мертва,
Не хотят в душе расслышать вечность пения.
Солнце красное – от Божьего пресветлого лица,
Месяц светел – от Божественной серебряной мечты,
Звезды частые – от риз его, что блещут без конца,
Ночи темные – от Божьих дум, от Божьей темноты.
Зори утренни, вечерние – от Божьих жгучих глаз,
Дробен дождик – от великих, от повторных слез его,
Буйны ветры оттого, что есть у Бога вещий час,
Неизбежный час великого скитанья для него.
Разум наш и помышленья – от высоких облаков,
Мир-народ – от тени Бога, светотень живет всегда,
Нет конца и нет начала – оттого наш круг веков,
Камень, Море – наши кости, наше тело, кровь-руда».
И Всеслав, желаньем властвовать и знать всегда томим,
Светловзора вопрошал еще, была беседа длинная.
Книгу Бездны, в чьи листы мы каждый день и час глядим,
Он сполна хотел прочесть, забыл, что Бездна – внепричинная,
И на вечность, на одну из многих вечностей, пред ним
Заперлась, хотя и светит, Книга-Исповедь Глубинная.
ПЕРУН
У Перуна рост могучий,
Лик приятный, ус златой,
Он владеет влажной
тучей,
Словно девой молодой.
У Перуна мысли быстры,
Что захочет – так
сейчас,
Сыплет искры, мечет
искры
Из зрачков сверкнувших
глаз.
У Перуна знойны страсти,
Но, достигнув своего,
Что любил он – рвет на
части,
Тучу сжег – и нет его.
ЯРИЛО
В венке из весенних
цветов,
Цветов полевых,
Овеян вещаньями прошлых
веков,
В одеждах волнистых,
красиво-живых,
На белом коне,
Тропою своей,
Я еду, Ярило, среди
Белорусских полей,
И звездные росы сияют на
мне,
Погаснут, и снова
зажгутся светлей,
Под рокот громов,
В венке из весенних
цветов,
Цветов полевых.
По селам, за мной,
хороводами, девы,
«Ярило», поют, «озари
нам напевы»,
Яриле слагают свой стих,
Играют мне песни, на
игрищах пляшут,
Сердца расцветают в миг
пляски мирской,
Там где-то работают,
где-то там пашут,
А игрища – в уровень с
белой сохой.
Горсть желтых колосьев,
колосья ржаные,
Я левой рукою держу,
И маки горят, васильки
голубые
Роняю я в рожь,
расцвечаю межу.
По селам, в их избах, и
тесных, и узких,
В полях беспредельных,
по имени – Русских,
Являюсь я взору, и грезе
во сне.
Я между живых – как
дающий забвенье.
Для них – я виденье
На белом коне,
Миг страсти, бог
счастья, бог отдыхов пленных,
И вновь пробуждений и
игрищ живых.
В венке из весенних
цветов, не надменных,
Но вечно желанных цветов
полевых.
БОГИНЯ-ГРОМОВНИЦА
Девица волшебная, богиня
Громовница,
Моя полюбовница
Лежала в гробу.
И ветры весенние плакали
жалостно,
И с воплями, яростно,
Играли на флейтах, и
дули в трубу.
Покойница юная – о, с
косами русыми,
И с рдяными бусами
На шее своей –
Белела застылая, словно
дремотная
Купава болотная,
Что еле раскрылась среди
камышей.
Девица волшебная, богиня
Громовница,
Душа-полюбовница,
Ты крепко ли спишь?
Ужели ты вновь не
исполнишься силою
Пред богом Ярилою,
Не вспрянешь со смехом,
разрушивши тишь?
Проснулась, проснулась
ты! Я молньями рдяными
Взмахнул над туманами,
О, слава мечу!
Какая ты светлая с этими
маками,
Ты мчишься над мраками,
Ворчат твои громы, рычат
они. Чу!
РУЕВИТ
У Руевита семь мечей
Висит, в запас, в
ножнах.
У Руевита семь мечей,
Восьмой в его руках.
У Руевита семь есть лиц,
Что зримы над землей.
А для богов, певцов, и
птиц
Еще есть лик восьмой.
У Руевита семь есть
дней,
Чтоб праздновать
расцвет.
А день восьмой есть день
огней,
Есть день резни и бед.
У Руевита семь ночей
Для игрищ и любви.
У Руевита семь мечей,
Чтоб их омыть в крови.
ЦАРЬ
ОГНЕННЫЙ ЩИТ
Царь Огненный Щит, на
коне восьминогом,
Над миром поставленный
богом Белбогом,
С Востока на Запад
проходит свой путь.
И конь его – белый, и
конь его – смелый,
Едва только, в
знойностях, мир онемелый
Коня заприметил – и
может вздохнуть.
Царь Огненный Щит
выпивает все росы,
И сушит дороги, и жжет
он откосы,
И влага восходит к нему
из морей.
Но конь его, с каждою
каплею влаги,
Все больше в себе
ощущает отваги,
Растет восьминогой
громадой своей.
Растет, подвигаясь по
Небу с Востока,
Мгновеньями вспыхнет
огромное око,
И огненный бросит над
миром излом.
Растет, надвигаясь, и
странно темнеет,
Меняется в цвете,
густеет, чернеет,
И чу, под копытами
рушился гром.
Царь Огненный Щит,
вознесясь до зенита,
Замедлил, подумал, и
глянул сердито,
Он поднял коня на дыбы,
и глядит.
Вот дернул за повод, и
грянули громы,
Для жаждущих – вниз
сорвались водоемы,
И вдвое светлее Царь
Огненный Щит.
ВЕЛЕС
Волос, Велес, бог пышных
стад,
Бог изумрудностей в
Апреле,
Прими – не грозовой
раскат,
Текучесть льющихся рулад
Моей пастушеской
свирели.
Бог мирных дней, Велес,
Волос,
Уж в наших долах
отшумели
Игранья первых громких
гроз,
И стебли светлые овес
Поит росой под звук
свирели.
Бог нежных трав, Волос,
Велес,
Ты кроткий друг забав
при деле,
Ты пращур мой, ты дух
чудес.
Ты дед Баяна. Чу, как
лес
Поет под звук моей
свирели.
Бог сочных трав, Велес,
Волос,
Твои луга не оскудели,
Звенит и светит сенокос.
Чу, сколько песен
понеслось
В ответ на зов моей
свирели.
Бог тучных нив, Волос,
Велес,
В честь бога – жатвы
подоспели.
И меж снопами, в честь
Небес,
Куст ржи завитый не
исчез.
Закрут воскрес, под звук
свирели.
Чу, колокольчики звенят,
Нежней, чем гомон птиц в
Апреле,
Стада идут с возами в
ряд,
Волос, Велес, бог пышных
стад,
Год спет. Домой, под зов
свирели.
ЛЕС
1
Пробуждается с весною,
Переливною волною
Зеленеет на ветвях.
Отзовется гулким эхом,
Криком, гиканьем, и
смехом
Для потехи будит страх.
Кружит, манит, и
заводит,
В разных обликах
проходит,
С каждым разное всегда.
Малой травкой – на
опушке,
В старом боре – до
верхушки,
Вона, вон где борода.
Лапти вывернул, и правый
Вместо левого, лукавый,
Усмехаясь, натянул.
То же сделал и с другою,
В лапоть скрытою, ногою,
И пошел по лесу гул.
То же сделал и с
кафтаном,
И со смехом, словно
пьяным,
Застегнул наоборот.
В разнополость
нарядился,
В человечий лик
вместился,
Как мужик идет, поет.
Лишь спроси его дорогу.
Уж помолишься ты Богу.
Уж походишь по лесам.
Тот же путь сто раз
измеришь,
Твердо в Лешего
поверишь,
Будешь верить старикам.
2
Гулко в зеленом лесу
откликается,
В чащах темнеет, покуда
смеркается,
Смотрит в сплетенных
кустах.
Прячется, кажется,
смутным видением
Где-то там, с шепотом, с
хохотом, с пением,
С шорохом быстрым
возникнет в листах.
Лапчатой елью от взора
укроется,
Встанет, и в росте
внезапно удвоится,
Вспрыгнет, и с треском
обломится сук.
Вырос, с вершиной,
шурша, обнимается,
Сразу на многих деревьях
качается,
Тянется тысячью рук.
Вот отовсюду качанья и
ропоты,
Тени, мигания, шорохи,
шепоты,
Кто-то, кто долго был
мертвым, воскрес.
Что-то, что было в
беззвучном, в неясности,
Стало грозящим в своей
многогласности, –
Лес!
3
Смотрит из тихих озер,
Манит в безгласную
глубь,
Ветви сплетает в узор.
– Лес, приголубь!
Тянет войти в изумруд,
С пыльного манит пути,
В глушь, где деревья
цветут.
– Лес, защити!
Шепчет несчетной
листвой,
Морем зеленых пустынь.
– Лес, я такой же
лесной,
Лес, не покинь!
СОВА
Сова, кто смотрел в твое круглое желтое око.
Тот знает великую тайну чудес.
Не царила ли ты в Небесах? В их провалах немых, там,
высоко,
В бездонностях синих доныне твой знак не исчез.
Кто в полночь читал под ущербной Луною
Пожелтевшую летопись дней,
Тот меня понимает без слов, и сейчас он со мною,
Над одной мы строкою,
В песне моей,
В струне мы одной, что во славу Вселенной бряцает.
О, мудрая птица, чей взор темноту проницает,
В ночи, где дневные не видят ни зги,
Ты сидела на страшной избушке Яги,
Ты глядела в глаза благородной Афины,
Ты была за плечами у всех колдунов,
Ты крылом прорезаешь ночные долины,
Навевая виденья вещательных снов
На ведовские стебли полночных цветов,
От которых приняв дуновение, мрак
Нашим снам сообщает твой знак, –
Я знаю, когда-нибудь в безднах, далеко,
Погаснет Светило кружащихся дней,
Но в новых ночах первозданных, в смешении тьмы и огней,
Пред творчеством новым зажжется, сквозь Хаос, безмерное
желтое око.