ИСПАНЕЦ – ПЕСНЯ.
От
речи мы требуем логики, от песни – полета. Речь есть разумное строительство,
песня есть срыв и безумие. Неуместны в речи вскрики, в песне хороши все вопли,
когда они музыкальны. Взгляните на Испанца, как на песню, – вам все будет
понятно в его нраве и в его фантастической истории. У Испанца одна только
логика – логика чувства, у него одно лишь построение – план войны, которая все
разрушает, он весь в порыве, в безумьи хотенья. Взглянуть, пожелать, побежать,
схватить. Отметить чужое как свое. Завладев, разметать и остаться, как прежде,
вольным и нищим. Один лирический взмах.
Испанский
язык – самый певучий и красочный из всех Европейских языков. Змеино-вкрадчив и
внезапно-мужественен. Женски-лукав и рыцарски-прям. Сладок как скрипка и
флейта, а вдруг в нем бой барабанов. Влюбит – и стрелы пускает отравленные.
Поцелует – и острым взмахнет лезвием. Такие есть в Мексике цветы, – к ним
нельзя прикоснуться, не обрезавшись и не исколовшись.
В
Испанском языке есть вся напевность нежной Итальянской речи, но еще в нем
чувствуется жгучий ветер, прилетевший из Африки, дикий порыв Арабской стремительности, мешающий
ему стать изнеженным и вечно напоминающий о битвах. В нем есть также дуновения
древнейших Иберийских влияний, уводящие нас вовсе от наших дней – к алым зорям
и расцветам Атлантиды.
Испанец
не похож на Европейца. В нем есть что-то, что делает его совершенно иным.
Глаза, которые видят, руки, которые берут, воистину берут. Во всем цельность и
непосредственность прикосновения. Он душой осязает, как мы осязаем телом.
Словами целует. Плывет в пустынных морях Испанский корабль, видят матросы
остров, женские лица на нем, а где же мужчины? Их нет, и Испанец со смехом и
детски дивуясь воскликнул: «Mujeres!»
«Женщины!» Кажется, что́ в том, чтоб так воскликнуть? Ничего, и что-то. Ибо вот
прошли столетия, а остров этот так и зовется «Женщины», женским остался он
островом.
Испанцы
на нас не похожи. Мне вспоминается одно из моих путевых впечатлений.
В
зимний день, в конце января, я уезжал из Гамбурга в Мексику на большом
океанском корабле «Принц Иоахим», общества «Hamburg-Amerika-Linie». Публика была ультра-европейская.
Немцы, еще Немцы и еще Немцы. Итальянский авантюрист, Французский коммерсант с
острова Кубы, несколько Англичанок с младенцами, воцарившихся на корабле
решительно и импозантно, ибо ведь Англия – царица морей, и двое недовольных
Русских, из которых один – я. Недовольны же мы были потому, что, в Русской
наивности, думали – как сядем на корабль, так и будет там все по-особенному, уж
почти что будем в Мексике. А тут самая низкая Европа. И печально алело закатное
солнце нашего Севера, когда корабль отплывал по густо-синему морю, расталкивая
плавучие льдины. И вот, через сколько-то круговратностей часов, мы заехали в
Испанский портовый город Корунью. И сразу – сказка. Сбросив с себя тюремный
костюм, или что то же – шуба, без всяких лишних покрышек мы бродили по нежному
цветущему саду, смотрели на белые арумы, на пестрые ромашки, на нежную лазурь
ирисов, на иные цветы, золотые и красные. А вечером, когда мы отплыли далее,
вся первоклассная международная публика забыла о своих обычных разговорах и,
застывши, в молчаньи смотрела и слушала; на палубе, там, где не слишком уютно,
огромная толпа Испанских эмигрантов предавалась детскому веселью: покидая свою
родину, быть может, навсегда, Испанцы, многие полуоборванные, плясали и пели
под аккомпанемент неизбежной гитары. И столько было чего-то беззаветного,
безудержного в этих коротеньких, быстро сменявшихся песенках, столько воли было
в этих коротких энергических вскриках и метких насмешках, столько красоты было
и нежной чувственности в разнообразных движениях многоименного, разноликого
Испанского танца, что думать о чем-либо ином, когда пели и плясали Испанцы,
было невозможно. Один, уж почти что солидный, молодой Немецкий купец,
перегнувшись через перила лесенки, от прогулки первоклассников вниз, долго
глядел на молодую Испанку, долго вызывал у нее своею фигурою смех, наконец не
вытерпел и крикнул по-испански: «Почему, сеньорита, вы смеетесь надо мной?» –
«Потому что сеньор так наклонился, что свалится, пожалуй, в Испанию», ответила
она тотчас при общем смехе – и через секунду уже забыла его в движениях своей
пляски, а его сердце воистину свалилось в Испанию, как тяжесть с горы,
обрадовавшись, что, наконец, нашелся узывчивый стройный уклон, на который
вступив, непременно покатишься вниз.
Испанцы
все свои ощущения связывают с песней, как радостные, так и темноцветные. Любят –
поют, ненавидят – поют, тоскуют – напевом, целуют – созвучьем. Как говорится в
одной Испанской песне:
У меня покорно сердце,
Исполняет все веленья:
«Плачь», скажу – и сердце плачет,
«Пой», скажу – оно поет.
Об
этой общей Испанцам склонности претворять свои ощущения во внезапно рождающуюся
песню хорошо говорит в одной из своих книг собиратель Испанских народных песен,
Франсиско Родригес Марин: «В Испании, прежде всего в области Андалузской, где,
как в Сицилии, tutto parla di poesia,
поистине изумительна поэтическая плодовитость народа, так же как необычайная
его легкость в творчестве. Города и деревни есть, где молодежь обоего пола в
веселых ночных собраниях, зимою освещенных классической свечой, а летом
серебряной луной, влюбляется, ссорится, бранится, взаимно насмехается, в
непрерывной перестрелке четырехстрочных песенок. Вряд ли встретится
какая-нибудь мысль, для выражения которой они не нашли бы подходящей песни.
Если не знают, импровизируют; если импровизация неудачна, она теряется так же
быстро, как смолкает голос, который ее пропел; если же она хороша, если вполне
отвечает особому состоянию души, если в песне замкнута оригинальная мысль,
заслуживающая труда быть сохраненной, новой песенке выпадает счастливая судьба:
на следующий день ее повторяют все в деревне, а десять лет спустя поет ее весь
полуостров, и полувеком позднее она находит соответствия в народных литературах
почти всех стран».
В объемистой
пятитомной коллекции Франсиско Родригес Марин собрал всю эту сокровищницу
Испанского поэтического творчества: «Cantos
Populares Espanoles, recogidos, ordenados e ilustrados por Francisco Rodriguez
Marin. 5 tomos. Sevilla. 1882». По полноте своей это собрание может быть
сравнено с такими собраниями Русских народных песен, какие дали нам Шеин и
профессор Соболевский, но собрание Марина, как приобретение в области
народознания, имеет еще и ту ценность, что в нем огромное множество изъяснительных
замечаний и параллелей из Португальского фольклора, Сицилийского и
обще-Итальянского. Песни, собранные Марином, обнимают полнозвучность тем и
настроений. Колыбельные песни, детские игры, загадки, бранности, заклинанья,
заговоры, влюбленность, признания, нежность, ревность, серенада, ненависть,
презрение, примирение, любовные советы, пляски, исторические песни, местные и
прочее и прочее. Из всего этого разнообразия я беру один основной момент –
любовь – с его естественным дополнением – ненавистью. Любовь и ненависть по
природе своей однородны, но только ненависть есть обратный лик любви. Одно есть
от Бога, другое от Дьявола, одно есть прямое, другое – опрокинутое.
Вспоминаю
то, что я говорил когда-то об Испанских народных песнях, печатая впервые небольшое
их собрание в своей книге «Горные Вершины».
Немногословные
и яркие Испанские песни, созданные безымянными поэтами из народа, можно было бы
назвать «Цветами Влюбленных». Они так же исполнены любовью, как воздух весны –
ароматом расцветших растений.
Испанская
манера выражать любовь резко отличается от манеры, свойственной нам, Северянам.
В северных странах очертания предметов окутаны дымкой. В странах, озаренных
жгучим солнцем, очертания предметов предстают отчетливо, со всеми их крупными и
мелкими подробностями. Эта истина повторяется и в мире природы и в жизни души.
Норвежские горы и фьорды, Русские леса и равнины так же туманны и загадочны,
как души их обитателей, печальные души, полные пропастей и всегда недосказанных
слов, всегда недовершенных сновидений. Воздушные окрестности Неаполя, залитая
солнцем природа Андалузии отчетливы и ясны в своей красоте, – они полны тех же
определенных эффектов светотени, которые восхищают нас в быстрых переходах от
гнева к нежности и от ласки к ревности, составляющих неизбежную черту полудиких
красивых Южан.
Когда
Северянин влюблен, он просто чувствует красоту любимой женщины, он получает
общее впечатление ее очарования. Если он на чем-нибудь остановит детальное
внимание, это, конечно, будут глаза, вечно глаза, только глаза, потому что души
через взгляды легче всего соприкасаются одна с другой. Но Южанин видит все
лицо, и для каждой отдельной части его он находит чарующий образ. Он видит, что
губы напоминают гвоздику, любимый цветок Испанцев, что рот напоминает
закрывшиеся лепестки, что зубы – как жемчуг в темнице из кораллов, и он
описывает подробно все лицо, поэтизируя каждую подробность. Он говорит о
глазах. Но вы думаете, что глаза – не более как глаза? Какая ошибка! Глаза
состоят из зрачка, всегда переменчивого, из белка с синими жилками,
напоминающими облачное небо, из острых, как иглы, ресниц, черных, как ночь, из
бровей, похожих на луну в новолуние. Что для Северянина одновременно – начало и
конец, то для Южанина превращается в длинную цепь отдельных звеньев: он
разъединяет начало и конец, заполняя промежуточное пространство цельными в
своей частичности впечатлениями.
Безымянные
певцы из среды Испанского народа сходятся в этом отношении с лучшими образцами
любовной лирики.
Взгляните,
как Индийские поэты описывают тип совершенной женщины, чье имя Падмини, женщина
– лотос (Kâmasûtram). Она прекрасна, как нераскрывшийся лотос, как наслаждение.
У нее стройный стан и поступь лебедя. Ее голос как пение птицы, манящей другую,
ее слова – как сладостная сома. От нее исходит дыхание мускуса, и за нею летит
золотая пчела, кружась над ней, как над цветком, таящим нежный запах меда. Ее
длинные шелковистые волосы волнисты; они благоуханны сами по себе, и лицо ее
окружено ими, как лунный диск в полнолуние. Ее глаза, чей разрез прекрасен,
блестящи, нежны и пугливы, как глаза газели; черные, как ночь, их зрачки горят
в глубине орбит, как звезды в мрачном небе; их длинные ресницы дают взгляду
силу притягательную. Ее чувственные губы розовы, как венчик нерасцветшего
цветка, или красны, как красные плоды. Ее белые зубы как аравийский жемчуг;
улыбнется – и они как жемчужные четки в оправе из коралла. Изящная, как
воздушный лепесток, она любит белые одежды, белые цветы, красивые драгоценности
и богатые наряды.
Совершенно
так же и в «Песни Песней» мы видим, как великий царственный поэт, плененный
смуглою дочерью пустыни, воссоздает перед нами, в частичных гимнах, образ своей
возлюбленной, чьи поцелуи слаще мирры и вина. И Шелли, в поэме «Эпипсихидион»,
отдается тому же побуждению, когда, описывая идеальную Эмилию Вивиани, он
нагромождает один образ на другой. И Эдгар По в своей гениальной фантазии
«Лигейя», рисуя сказочную женщину, создает поэму женского лица.
Мы
имеем здесь дело с той способностью человеческой души, которую я назову радостью
многогранности, и – как ни страшно научное слово – назову еще усладою
классификации. Эта способность проявляется у людей влюбленных, у людей,
страстно любящих что-нибудь, побуждаемых этой исключительной любовью к
непрерывному созерцанию любимого, а отсюда к открытию в том, что любишь, вечно
новых и новых оттенков. Эта способность составляет неотъемлемую черту целых
народов, которые по страстности своей всегда находятся в космической влюбленности.
Мы, Северяне, мы, белоликие, бледные, смотря на родную природу, куда как
односложны в наименованиях. Видим иву, скажем – плакучая ива, ветвистая ива, и
снова – плакучая ива. Лесную красавицу нашу, березу, называем белой березой,
кудрявой, скажем иногда – тонкоствольная береза, сравним иногда березу с
молодою девушкой. Дальше не пойдем. Вырвется у нас, в счастливую минуту,
пять-шесть определений, и затем Северная мысль вступает в круг повторностей.
Возьмите Индусскую фантазию, Индусскую восприимчивость, и вы увидите нечто
совершенно иное. Каждому растению Индус, кроме основного названия, дает еще
целый ряд других. (См., например, Hector Dufrené.
La Flore Sanscrite. Paris. 1887.) Бамбук для Индуса не только бамбук, но еще –
жадный до воды; – узлистый; – стеблеподобный; – древо для лука; – на крайних
ветвях плодоносный; – семя смерти; – цепко за землю схватившийся; – чей плод
похож на ячмень; – звучащий; – зародыш огня; – множество; – великая трава; –
благополучие дающий; – добрый узел; – возлюбленный царями; – враг врага. И в то
время, как мы о водной лилии говорим лишь, что она белая да чистая, Индус
говорит о священном лотосе: друг черной пчелы; – черный корень; – радость
земная; – водный камыш; – луна; – из вод растущий; – воду покрывающий; –
рождающийся в воде; – из влаги исшедший; – водой порожденный; – прудовой; –
вода; – влага; – подобный оку; – столистный; – тысячелистный; – обиталище
весны; – пребывание Лакшми (богини красоты); – солнечный дар; – красотою
возлюбленный; – лучезарный; – богатство; – округлый лист; – богатый лист; –
лист огня.
Подобно
этому, Испанская мысль, прикасаясь к чему-нибудь, открывает все новые и новые
стороны предмета, параллелизирует и без конца тешится сравнениями, наряжает
избранный предмет то в один образ, то в другой. Как рождается любовь?
Любовь
родится в зреньи,
Растет
из обращенья,
Ее
питает ревность,
И
смерть ей – в оскорбленьи.
Когда
ж она умрет,
Тут
новая любовь
Зарыть
ее несет.
Вечность
круговорота. Из любви умершей рождается новая любовь, как из пожелтевшего
осенью листка, через паденье его на землю, возникает новый изумрудный побег, и
в новом весеннем ветерке будут без конца качаться свежие зеленые листки и
стебельки, играя переливами и уводя мысль в мечту.
Если
любовь питается ревностью – и чем не питается она? – конечно, она должна гореть
неугасимо, ибо здесь мы касаемся бездонности.
В колодец ревности
Спустился я испить,
Испил там ревности,
Мне с жаждой вечно быть.
И
если влюбленная мечта поет, что, когда любовь умирает, гробовщиком ей служит
новая любовь, та же мечта, капризно себе противореча, говорит, что, в конце
концов, любовь и вовсе не может умереть, пришла – так уж так и останется, ничем
ее не выгонишь.
Тоска убивает тоску,
Печаль убивает печаль,
Гвоздь выбивает гвоздь,
Любовь не выбьет любовь.
Любовь
в сущности ничего о себе не знает, она лишь познает себя, беспрерывно,
вспышками, вечно играет сама с собою в прятки, теряет себя и находит. В отделе
«Испанских народных песен», носящем название – «Teoria y consejos amatorios»,
«Теория и советы любовные», есть определительное в этом смысле четверостишие.
Любовь ребенком изображают,
Глаза повязкою покрыты,
Вот почему всегда влюбленный
Живет в потемках и в слепоте.
Без
конца ощупывая в слепоте самое себя, любовь дает себе многоразличные
определения.
Любовь
есть ребенок: когда родится, ей малого довольно, а потом давай все больше и
больше. Любовь есть червь: войдет через глаза, дойдет до сердца и смертные
причиняет муки. Любовь – зловредный червь: укусит – не найдешь в аптеке
лекарства. Любовь – червоточина: овладевает человеком распространяясь. Любовь –
моль: кормится тем, из чего рождается, и всегда грызет то, что ее породило.
Любовь – паук: родившись, питается собственным ядом, а мы, полюбив, живем
умирая. Любовь – осторожный паук: забравшись в тайный уголок души, она раскидывает
свои паутинки так незаметно, что и самый мудрый не сумеет обрезать нить. Любовь
– рыба: много острых костей выпадает на долю влюбленных. Любовь – гора: очень
высокая, и трудно взойти на вершину, а раз наверху, ежеминутно можно сорваться.
Любовь – тропинка заводящая: кто по ней идет наиболее прямо, тот наиболее
теряется. Любовь – веселый луг: войдешь – изумлен развлечениями. Любовь – поле:
сохнет от зноя, а брызнут капли – цветет. Любовь – огонь неугасимый: чем больше
горит, себя сжигая, тем ярче горит. Любовь – огонь и вместе дым; огонь, если
пламени в двух сердцах горят, и черный дым, если одно лишь сердце чувствует
пытку. Любовь – пламя непонятное: дыма не видно, а пожар весь в заревах. Любовь
– одних освежает, другие – в ней тонут. Любовь – мед, и любовь – желчь. Любовь –
книга: прочтешь первые листы – в страхе и ужасе, а дойдешь до середины, и
забота пропала. Любовь – колесо вечно вращающееся: одних поднимает, других
опускает, бойтесь, многих заставило вниз покатиться. Любовь – табак: никто
куренье не бросит, а многим хотелось бы, и тот, кто на время бросает, курит с
наибольшею страстью. Любовь – азартная игра: сколько обыгранных. Любовь – школа
разочарований: здесь и самые мудрые поучаются, но, сколько бы ни поучались,
неисправимые слепцы, всегда забывают науку. Любовь – воображаемые монеты: никто
их не видит, а торговля идет своим порядком. Любовь – торговля, основанная на
банкротстве: кто выигрывает, тот теряет, и, в конце концов, если есть
какой-нибудь барыш, его уносит Дьявол. Любовь – ремесло без выучки: знает его и
старый и малый, в мастерских этого ремесла наилучшие учителя – женщины. Любовь –
комедия, и так как нет хорошей комедии без репетиций, первая любовь требует
второй, а затем – число увлекает. Любовь – луна: от новолунья – до новолунья,
ущерб – и снова. Любовь – величайшая эпидемия, какая существовала в мире; кто ее
не знал. И наконец –
Любовь есть тяжба,
Судись, коль хочешь, –
При пересмотре
Ее теряешь.
А
если потерял, струна сейчас же запоет –
Сердце без любви –
Растение без плода,
Несчастный, что не любит,
Зачем живет он в мире?
Испанские
народные песни, будут ли это трехстрочные soleares, или четырехстрочные coplas, или семистрочные seguidillas, – три обычные ритма Испанского
поэтического творчества, – всегда воздушны, тонки по настроениям и зеркальны в
своей озаренности. В одной сэгидилье ревнующая девушка говорит своему милому:
– На луну
я взглянула,
И увидела в ней,
Что влюблен ты в другую
И тешишься с ней.
– Кто тебе рассказал это?
– Мне никто не сказал это,
Там в луне, я увидела в ней.
Любящая
душа связана со всем миром, отовсюду воспринимает тайные влияния и делается
воздушно-проникновенной. Это зеркально-лунное ясновидение Испанской девушки
означительно для всего народного творчества Испании, и оно напоминает в то же
время прелестную Монгольскую песню «Зеркало», которой я закончу эти строки.
Я коня вороного тебе
оседлала,
Отточила твой нож,
заострила копье.
Если нужно, так в
путь, встреть змеиное жало,
Но в бою не забудь ту,
чье сердце – твое.
Как в том зеркальце
малом, в том зеркальце чудном,
Что мне с ярмарки раз
ты из Кяхты привез,
Обещай мне, что буду в
пути многотрудном
Отражаться в душе
твоей, в зеркале грез.
Прежде чем ты уедешь,
мне дай обещанье
Каждый вечер смотреть,
в третий час, на луну,
В этот час, как ее так
зеркально сиянье,
Ты гляди в серебро, ты
гляди в глубину.
Прежде чем ты уедешь,
тебе обещанье
Также дам, что
смотреть, в третий час, на луну
Каждый вечер я буду,
завидев сиянье,
В тот серебряный круг,
в ту ее глубину.
Каждый вечер твои буду
чувствовать очи,
Каждый вечер глаза
будешь чуять мои,
И взаправду луна, в
приближении ночи,
Будет зеркалом нам, в
серебре, в забытьи.
Каждый вечер увижу
коня вороного,
И тебя в том краю, где
играет война,
Каждый вечер увидишь
ты снова и снова,
Как тебя я люблю, как
тебе я верна.
К. Бальмонт.
Париж, Пасси, 60, улица Башни.
1908. Июнь. 3–4.
ВЛЮБЛЕННОСТЬ
НЕЖНОСТИ
РЕВНОСТЬ
ПРИЗНАНИЯ
СЕТОВАНЬЯ
НЕНАВИСТЬ И ПРЕЗРЕНИЕ
СЕРЕНАДА
КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ
ВЛЮБЛЕННОСТЬ
НЕЖНОСТИ
РЕВНОСТЬ
ПРИЗНАНИЯ
СЕТОВАНЬЯ
НЕНАВИСТЬ И ПРЕЗРЕНИЕ
СЕРЕНАДА
КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ
ИЗЪЯСНИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ
ПРИЗНАНИЯ
К
песне 2-й. – Образ глаз-солнц часто повторяется как в Испанской поэзии, так
и в Индийской, с которою поэзия Испанская являет часто поразительное сходство, –
надо думать, ввиду повышенной страстности того и другого народа.
К
песне 8-й. – В Испании доселе не редкость пение песен под балконом, с
аккомпанементом гитары. Песни при этом и припоминаются и, вызываемые теми или
иными обстоятельствами, рождаются новые, внезапно.
К
песне 9-й. – Северянину несколько странно слышать, как мужчина говорит, что
его более не веселят ни розы, ни жасмины. Для этого нужно любить цветы так, как
их любят в Испании или Мексике. В Испании вы постоянно можете видеть, как
возчик, лежащий на телеге, нагруженной чем-нибудь совсем не стихотворным,
мурлычет песню, а во рту его стебель цветка, красная головка которого нарядно
покачивается.
К
песне 11-й. – Шутливая форма многих Испанских песен, указывающая на южную
грацию и тонкость ощущения, совсем не указывает на шуточность чувств. В
Испанском нраве много тигриного, кошачьего. И Испанцы любят играть мягкими
лапками, в которых спрятаны когти. Любят танцевать – вкруг костра и над срывом.
К
песне 13-й. – Это напоминает известную песенку Генриха Гейне, в «Buch der Lieder». Поэзия Гейне, вообще очень
близкая к народной поэзии, особливо родственна с Испанскими народными песнями.
К
песне 14-й. – Эта песенка, сколько мог заметить, особенно знаменита среди
Испанцев. Им молчать, когда они любят, труднее, чем Норвежцу или Англичанину.
К
песне 26-й. – В своей поэме «Эпипсихидион» Шелли, обращаясь к Эмилии
Вивиани, говорит (Шелли, т. 3-й):
О, если бы мы были близнецами!
И
далее:
…Хочу тобой дышать.
Ты слишком поздно стала мной любима,
Я слишком скоро начал обожать
Тебя, мой кормчий, призрак серафима…
Тебя я должен был бы на земле
Сопровождать от самого рожденья,
Как тень дрожать, склоняясь и любя,
Гореть тобой и жить как отраженье.
Не как теперь: – О, я люблю тебя!
К
песне 27-й. – Воспоминание о встрече душ, бывшей до встречи тел, до встречи
двух душ, вот в этих двух телах, состояние хорошо известное каждому, кто
воистину любил.
К
песне 28-й. – Вечная легенда Эроса и Психеи.
К
песне 33-й. – Есть такая разнопевность:
Говорят, что черное есть траур,
Говорят, что алое – веселье,
Нарядись в зеленое, малютка,
Будешь ты надеждою моей.
В «Romancero General» – нечто вроде наших исторических
былин – читаем, между прочим, описание ревнующего кабальеро (2-а ed. I, ns. 46, 49).
Шесть его сопровождают
Слуг, что служат господину,
Все в зеленое одеты:
Цвет надежды при любви.
На копье, с железкой рядом,
Голубую мчит он ленту:
Это – ревность, тех, кто любит.
Заставляет прегрешать.
Испанский
народ сохраняет в песнях эту символику. Пример тому – следующие coplas.
Уж давно, как зеленое
Мне дает беспокойство,
Ибо все мои чаянья
Обернулись в лазурные.
_________
Говорят, что меня ты не любишь,
Мне мало до этого дела,
Одеваюсь завтра я в траур
Из белой тафты.
_________
Сколь многие с надеждой
Превесело живут!
Ослов на свете сколько
Зеленое едят!
_________
Знаменитый
Гóнгора, Испанский утонченник старинных времен, писавший за 300 лет до нынешних
«декадентов», также любил символику красок.
Цветочки розмарина,
Малютка Исабель,
Сегодня голубые,
А завтра будут мед.
Ревнуешь ты, малютка…
У
разных народов символика красок разная. В то время, как Испанцы связывают
ревность с голубым цветом, Отелло погибает мучимый зеленоглазым чудовищем
ревности. Бретонцы полагают, что голубой цвет неба есть цвет времени. Древние Майи
считали голубой цвет символом святости и целомудрия, а отсюда – счастья, как
освобождения от пут вещества. В Египте и в Индии голубой – это цвет богов.
Вишну на своем семиглавом змее – голубой. В Египте, в Майе и в Халдее голубой
цвет связывался со смертью и употреблялся при похоронах, как это доселе в
Бухаре. Желтый – в Китае и в Майе – принадлежность царской фамилии, красный –
благородных. Великий Египетский сфинкс был окрашен в красный цвет. Римские
солдаты выкрашивали свое тело в красное – в знак победительной храбрости. У
многих народов красный есть цвет жизни и страсти.
Символика
и тайный смысл цветов очень интересная и мало разработанная область. Влияние
каждого отдельного цвета на возникновение отдельных, совершенно определенных,
душевных состояний есть факт несомненный. Но психология красок различествует
весьма, когда мы имеем дело с особо впечатлительными художественными натурами.
Я лично могу сказать про себя, что ярко-красный цвет и золотисто-желтый
вызывают во мне ликующую радость жизни, причем алый цвет тревожит, а золотистый
умиротворяет в волнении. Зеленый цвет доставляет тихую радость, счастье
длительное. Голубой – вызывает уходящую мечтательность. Темно-синий подавляет.
Лиловый производит гнетущее впечатление, и даже светло-лиловый – связан с
чем-то зловещим. Белый и черный цвет, отрицаемые, как таковые, но признаваемые
глазом, при всем своем различии производят однородное впечатление – изысканной
красоты, благородства и стройности. Я сказал бы, что черный и белый цвет, два
эти предельные цвета, по их действию на меня, так же похожи и так же различны,
как черный лебедь и белый лебедь. Их одежда различна, а душа одна.
В
своей поэме «Фата-Моргана» («Литургия Красоты») я попытался свести в
художественное целое свои ощущения от различных красок. Дальнейшую попытку в
этом направлении, очень интересную, сделал, в будущем весьма крупный, но и
теперь уже несомненный, поэт, Сергей Городецкий в поэме «Радуга» («Дикая
Воля»).
Настанет
время – и оно не так далеко – когда жизнь наша, в больших, в великих городах,
так же, как среди природы, построенная на принципе художественной гармонии,
каждому цвету даст определенное место и точно выработанные соотношения, и мы
будем играть красками с той же уверенностью и с теми же великими последствиями,
как теперь мы играем электричеством и паром.
К
песне 34-й. – Есть разнопевность:
Протянись ко мне, голубка,
Да войду в твое гнездо.
Ты одна, мне рассказали,
Я хочу с тобой побыть.
Этот
мотив повторяется различно.
– Птичка неба, расскажи мне,
Где твое гнездо?
– А оно в сосне зеленой,
Скрытно меж ветвей.
Подобная
же Португальская песня звучит с угрожающей иронией (Theophilo Braga, Cancioneiro е romancеirо geral
portuguez, Porto, 1867, II, 75, 1):
Помираешь, чтоб разведать,
Где постель моя. Но, слушай,
На прибрежьи, над рекою,
Там, где шпажная трава.
К
песне 35-й. – Разнопевность:
Видит Бог, что тебе бы я отдал,
За смуглый твой цвет золотистый,
Глаза мои, ясные очи,
Хотя бы остался слепым.
К
песне 36-й. – Тот же мотив в Итальянской песне (Тоскана) (Giuseppe Tigri, Canti popolari toscani,
Firenze. 1869, n. 337).
В двоих я, в двух юношей я влюблена,
К кому прилепиться, никак не пойму
я:
Поменьше – красивый, в нем чара нежна,
Того, кто побольше, терять не хочу
я.
Тому, что поменьше, я жизнь отдала,
Тому, что поболее, пальму в
расцвете.
К тому, что поменьше, душа вся ушла,
К тому, что поболее, пальма вся в
цвете.
Тому, кто поменьше, все сердце, весь свет,
Тому, кто побольше, фиалок букет.
К
песне 37-й. – Разнопевность:
Полно, купидончик,
Зря шутить со мною,
Если не люблю я,
Знала я любовь.
Полно, купидончик,
Зря шутить со мною,
Если не люблю я,
Верно, полюблю.
К
песне 39-й. – Португальская песня (Braga, II, 112,
1):
Лишь одно твое словечко
Есть судьбы моей решенье:
Скажешь: да, даешь мне жизнь,
Скажешь: нет, и смерть мне в этом.
К
песне 41-й. – Разнопевность:
Я зовусь – коль есть здесь место,
Родственник – когда есть случай,
Брат двоюродный – коль можешь,
Ждущий да или же нет.
К
песне 42-й. – Разнопевность:
Луна, чтобы выйти на волю,
Позволения просит у неба,
И я, чтоб с тобой говорить,
Прошу позволенья смиренно.
К
песне 43-й. – Португальская песня (Braga, II, 116,
5):
Вот возьми, пред тобой мое сердце,
Если хочешь убить его, можешь,
Но заметь, что внутри – это ты
здесь,
Коль убьешь его, также умрешь.
К
песне 44-й. – Разнопевность:
У ног твоих сердце мое,
Возьми, чтоб восстал я, взнесенный!
Взгляни, не люблю ли тебя,
У ног я твоих, побежденный!
К
песне 45-й. – Разнопевность:
Вырву камни в улице твоей,
Всю ее сплошным песком покрою,
Чтобы все я видеть мог следы,
Тех, кто ходит под твою решетку.
К
песне 46-й. – Итальянская песня (Сицилия) (Giuseppe Pitré, Cantі popolari siciliani,
Palermo, 189, I, n. 136):
Или да мне скажи,
Или нет мне скажи,
Не могу же я быть
На полях без межи.
Требуя
определенного ответа, влюбленный, взамен, может предложить нечто определенное –
и он не скупится. Как восклицает Испанский поэт Беккер:
За взгляд один я мир бы отдал,
За луч улыбки все бы небо,
За поцелуй… О, я не знаю,
Что дал бы я за поцелуй!
Португальская
же песня говорит (Braga, II, 83, 7):
За один твой нежный взгляд
Дал бы жизни половину,
За улыбку дал бы жизнь,
За поцелуй я дал бы вечность.
К
песне 47-й. – Разнопевность:
Хоть бы стала ты змеею
И скользнула в бездны моря,
За тобой я, за тобою,
Что замыслил, то свершу.
К
песне 48-й. – Португальская песня (Braga, II, 71,
2):
Я влюбленный, влюбленная ты,
Кто из нас будет более твердый?
Я как солнце гонюсь за тобой,
Ты как тень от меня убегаешь.
К
песне 50-й. – Все, конечно, помнят Латинский стих:
Gutta cavat lapidem, non vi, sed saepe cadendo.
Капля камень долбит, не силой, но
частым паденьем.
Есть
Португальская песня (Braga, II, 17, 7):
Нет, нет, говоришь ты, не будет,
Любить никогда я не стану.
Вода упадает на камень
Так долго, что камень смягчит.
К
песне 51-й. – Всечеловеческое или, вернее, всемужчинское заблуждение, что
женщина и непостоянство суть одно. Мужчины много более заслуживают
рекриминаций. – В старинных romances
мысль о неверности женщины часто повторяется (Duran, Romancero general, I, ns. 22, 50):
Отлучка моя будет краткой,
Да не будет такой твоя твердость:
Постарайся, хоть женщина ты,
Быть на всех других непохожей.
_________
Слову женщины не верить,
Слово женское – пушинка,
В быстром ветре пух летящий
Или надпись на воде.
Другие
romances
более вежливы (ib., 25):
Справедливо ты промолвил –
Низки женщины. Однако
И весьма они различны,
Как солдаты под ружьем.
И еще:
Все дурные – невозможность,
Все хорошие – нельзя.
Травы есть, что жизнь даруют,
Травы есть, в которых смерть.
К
песне 54-й. – Разнопевность:
Чтобы тебя я полюбила,
Должна семь раз я повторить:
Люблю, люблю, люблю, люблю я,
Люблю любить, тебя любить.
НЕНАВИСТЬ И ПРЕЗРЕНИЕ
К
песне 5-й. – Испанки очень любят ходить к обедне. Так что уйти из церкви,
когда там можно было бы еще быть, для Испанки действительное лишение.
К
песне 8-й. – Португальская песня (Braga, II, 93,
7):
Обманщик, да позволит Небо,
Чтоб заплатил ты за обман,
И чтоб тебе, когда полюбишь,
Любовь была бы не верна.
И еще:
Неблагодарный, да свершится.
Что ты за это зло заплатишь,
Чтоб тот, кому ты очень верен,
Тебе бы очень изменил.
К
песне 9-й. – Во всех тех песнях, где выражается ненависть и презрение
возненавидевшей женщины, гораздо более тонкости, остроумия, находчивости и
настоящей змеиной злости, нежели в словах мужчины, которые почти всегда
элементарны и, во всяком случае, являют мало изобретательности. Можно подумать,
что, побыв вместе с мужчиной, женщина не только научается мужским, по-мужски твердым,
мыслям, но и вовсе похищает его мужской ум, и, отточив свою нежность,
превращает ее в острие ненависти.
К
песне 51-й. – Разнопевность:
То и дело все твердишь мне –
Умираю, умираю.
А умри, тогда увидим,
И тогда скажу я: да.
К
песне 66-й. – Разнопевность:
Ах, Мария, не по вкусу
Ни один тебе мужчина!
Короля, быть может, хочешь?
Их в колоде карт четыре.
_________
Франсиско
Родригес Марин, которому нельзя не верить, говорит об Испанских песнях
ненависти и презрения (Cantos
Populares Espanoles, t. III, p.
283), что значительное число песен, выражающих ненависть, суть порождения расы
Гитан, особливо те, в которых изобличается душа низкая и мысль трусливая и
предательская. Он обращает внимание на то, что число coplas de odio (песен ненависти) незначительно в
сравнении с песнями, посвященными другим чувствам. Объяснение этому дается
одной народной Испанской песней:
Кто воистину любит, забывает тот
поздно,
И хотя бы забыл, не начнет
ненавидеть;
И увидевши то, что любил он любовью,
Снова любит, едва лишь к нему
обратится.
КОЛЫБЕЛЬНЫЕ ПЕСНИ
Ни у
одного Европейского народа нет таких изящных и нежных, тонко-воздушных
колыбельных песенок, как у Испанцев. Странно думать, что именно в Испанском
национальном темпераменте, – в его историческом прошлом, – так много жестокого
и темного. Как истинно-страстные люди, Испанцы во всем доходят до крайности и
предельности, и если чрезвычайно жестоки их завоевательные набеги,
исключительно-нежны кроткие состояния Испанской души. Нужно еще заметить, что
ни один, кажется, народ в Европе не испытывает такой нежной любви к детям, как
именно Испанцы. Ни в одной стране, во время многочисленных моих путешествий, я
не видал, чтобы взрослые, не только женщины, но и мужчины, выказывали такую
заботливость и ласковость к детям. Грубой же сцены с детьми я не видел в Испании
ни разу, хотя изъездил Испанию из конца в конец и бывал в ней многократно.
Припевы
«Эа-ля-эа», «Эа-ля-ро-ро», «Эа-ля-нана» играют в Испанской колыбельной
напевности ту же роль, как у нас припев «Баюшки-баю», «Баю-бай», «Баю-баю».
Песенки
26-я и 27-я нуждаются в пояснении. Испанское предание гласит, что святой Иоанн
Креститель весьма любит небесные шумы. День его, 24 июня, праздновался шумными
торжествами, на это указывают громовые раскаты, обычно совпадающие с данным
временем. Во избежание подобной сумятицы, Господь заставляет его спать три дня
без перерыва, считая с кануна Иванова дня. И святой не может таким образом
праздновать свой день, ибо, когда просыпается, он уже прошел. В области
Бадахоса есть соответствующая поговорка:
Когда бы святой Иоанн
Праздник свой знал,
Тогда бы, в весельи, святой Иоанн
По всем небесам громыхал.
Или
еще:
Тогда бы он небо с землей
Сочетал в напев громовой.
В
некоторых Андалузских селениях его называют беспокойным.
Иванов
день и Иванова ночь во всех Европейских странах связаны с целым рядом примет и
обычаев. Русские говорят, что на Иванов день солнце на всходе играет. Сербы
говорят: на Иванов день солнце на небе трижды останавливается. См. интересную
книгу – А. Ермолов. Народная сельскохозяйственная мудрость в пословицах,
поговорках и приметах. Т. 1. Всенародный Месяцеслов.
С.-Петербург. 1901 года.
В
пятом томе своего собрания Испанских Народных Песен Марин приводит, в
примечаниях, интересную литургическую драму, столь же нежную, сколь краткую.
МАВРИТАНСКИЙ ЦАРЬ И ХРИСТИАНКА
1
(У
Мавританского царя была пленница, которая пела, покуда спал ее ребенок):
1-й голос.
Когда деткой была я,
В лугах я гуляла,
За мотыльками
По лугам убегала.
Когда деткой была я,
В лугах я блуждала,
За мотыльками,
Как они, я летала.
В луг я ушла,
По траве я пошла,
Розы там сея.
Шипы собрала.
Эа! эа! эа!
Не так уж дурна я лицом.
А если дурна я, скажу, не робея:
Так да будет, и дело с концом.
Эа! пою я, усталая.
Если дурна я, какое же дело вам в
том?
Сон тебя, деточка, сон подкрепи.
Спи, мое дитятко малое,
Спи.
(Царь,
который слушал, отвечает):
2-й голос.
Люблю тебя, детка моя,
Люблю тебя, спи.
Больше люблю, чем цветочки, что
ветер
Колыбелит весной на степи.
Больше, чем звоны ручья,
Что поет: «Торопи же себя, торопи».
Я люблю тебя, детка моя,
Спи.
И меня полюби.
Как цветочки, тебя я люблю,
Прошепчи мне сквозь сон: «Вот я
сплю».
Сон тебя, сон подкрепи,
Деточка, спи.
Как ручей, тебя я люблю.
1-й голос.
Я назареянка,
Была назареянка.
Раз назареянка,
Не для тебя я.
У Девы Пречистой,
У Девы Лучистой
Так дремало Дитя засыпая.
И Дева, вздыхая,
И Дева Святая,
Дремала она, засыпая.
На горе на Голгофской
Были ветви оливы.
Были птички среди ветвей.
Кровь Христа утишали,
И в ветвях распевали
Четыре щегленка и один соловей.
2
1-й голос.
Ты белая голубка,
Ты белая как снег,
Сядь у реки и испей.
2-й голос.
У меня сизые крылья,
Крылья как ирисы,
Темные в лазурности своей.
1-й голос.
Белая голубка,
Иди со мной.
Крыло у тебя ранено
Острою стрелой.
Белая голубка,
Иди со мной.
2-й голос.
Не крыло мое ранено,
А душа пронзена,
Оттого эта алая
Кровь здесь видна.
1-й голос.
У тебя сизые крылья,
Крылья как ирисы,
Белая голубка,
Иди со мной.
2-й голос.
Я одна-одинешенька,
Я одна здесь пою,
Без дружка, без любови я,
И в чужом я краю.
Я одна-одинешенька,
Я одна здесь пою.
1-й голос.
Замолчи, о, голубка,
Я плачу с тобой.
Ты ранишь мне сердце
Своею мольбой.
Я дам тебе крылья,
Чтоб ты легкой была,
Чтоб на вольную волю
Улететь ты могла.
«Испанские
Колыбельные Песни», «Nanas ó coplas de cuna»,
родственны по тону с «Детскими Песенками», «Rimas Infantiles». Эти детские песенки связаны с
различными детскими играми, подобными нашим играм в прятки, в жгут, в чет и
нечет, в горелки. Привожу некоторые.
1
Кто дает, кто дает,
Прямо в рай пойдет.
Кто дает и вновь отнимет,
Ад его охотно примет.
2
Поцелуйчик, раз.
Поцелуйчик, два.
Поцелуйчик, три.
Поцелуйчик, где?
3
Мотылек, мотылек,
Словно розовый цветок,
Ты на свечке и готов.
Сколько стало мотыльков?
4
Бабочка крылатая,
Быстро-тароватая,
На свечку попала.
Сколько бабочек стало?
5
Мотылечек, мотылек,
Роза с головы до ног,
Был крылат и был ты смел,
Вот на свечку налетел.
– Мотылечек здесь? – Я здесь.
– Ишь ты, как наряден весь.
– Рубашонок сшил? – А вот.
– Ну, теперь начнем мы счет.
Сколько сшил? – Всего одну.
– Это значит на луну.
– Целых две. – Для солнца. – Три.
– Ну, сочти их – и бери.
6
– Сестрица лягушка!
– Что надо, подружка?
– Где муж твой из вод?
– Явился и ждет.
– Наряден ли он?
– Как свежий лимон.
– К обедне пойдем?
– Не знаю я, в чем.
– Пойдем под конец.
– Замкнулся ларец.
– Так пить! Где вода?
– Жбан скрылся. Беда!
7
Золото.
Се́ребро.
Медь.
Ничего.
Из
колыбельных песен других Европейских народов особенною нежностью отличаются
Финские колыбельные песни (одну из них читатель найдет в моей «Литургии
Красоты») и Польские «Колысанки». Привожу несколько польских баюканий («Pieśni Ludu». Zebrał Zygmunt Gloger. W latach.
1861–1891. W Krakowie. 1892).
1
Люляй, ой люляй,
Спрячь черные очи,
А очи закроешь,
Спи до полночи.
2
Колыбелька, качайся
От стены до стены.
Спи, мой розовый цветик,
Спи, так розовы сны.
3
Не пой, петушок, ты не пой,
Марысю мою не буди,
Малая ночка была,
Мало Марыся спала.
4
Скотинка, далечко
Не отходи,
Ведь я не пастушка,
Я малая детка.
В
народных колыбельных песнях особенно трогательна та, повторяющаяся у разных
народов, черта, что, напевая убаюкивающую песенку ребенку, взрослый поющий
превращается сам в дитя. И кажется, что это где-то в мировом пространстве
затерянная душа, одна-одинокая, беспомощная, беззащитная, обращающаяся с
полусонной мольбой к Неведомой Силе. И словно слышен полувнятный стон: «А
слышат ли меня?» Как колыбель похожа на гроб, так в колыбельных песнях есть
всегда запредельная смертная грусть. Да ведь и сон похож на смерть, и что же
есть смерть как не сон, через который мы пробуждаемся в настоящую
действительность?
Из
всех колыбельных песен, которые, на каком-либо языке, мне приходилось читать
или слышать, мне кажутся наиболее совершенными и бессмертными по своей озаренности
две – одна Испанская и одна Русская.
Они
обе красивы, как цветок, обрызганный росой. Испанская:
Спи, мое дитятко, спи,
Нет твоей матери дома,
Пречистая Дева Мария
Взяла ее в дом свой служить.
И
Русская «Бог тебя дал, Христос даровал». Воспроизвожу ее из книги П. В.
Шейна, Великорусс в своих песнях, обрядах, обычаях, верованиях, сказках,
легендах. Спб. 1898.
Бог тебя дал,
Христос даровал,
Пресвятая Похвала
В окошечко подала,
В окошечко подала,
Иваном назвала:
Нате-тко,
Да примите-тко.
Уж вы, нянюшки,
Уж вы, мамушки,
Водитеся,
Не ленитеся.
Старые старушки,
Укачивайте.
Красные девицы,
Убаюкивайте.
Спи-се с Богом,
Со Христом.
Спи со Христом,
Со ангелом.
Спи, дитя, до утра,
До солнышка.
Будет пора,
Мы разбудим тебя.
Сон ходит по лавке,
Дремота по избе.
Сон-то говорит:
«Я спать хочу».
Дремота говорит:
«Я дремати хочу».
По полу, по лавочкам
Похаживают,
Ванюшке в зыбочку
Заглядывают,
Заглядывают –
Спать укладывают.
Печатается по: Бальмонт К. Д. Собрание сочинений в 7 тт. – М.:
Книжный Клуб Книговек, 2010. Т. 4.